Сергей Матюшин - Место под облаком

• Название: Место под облаком
• Автор: Сергей Матюшин
• Издательство: Издательство "КИТАП" имнеи Зайнаб Биишевой
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-295-05375-7

В книгу вошли лучшие рассказы, опубликованные ранее в литературно-художественных изданиях России и Башкортостана, а также новые произведения Сергея Матюшина.

Тематика прозы этого сборника достаточно разнообразна. В центре внимания автора и художественно-психологические зарисовки, и портреты современных обывателей, и размышления о том, как суровые реалии сегодняшней жизни воздействуют на наши души. Напряженность сюжетов, живость изложения, стиль повествования и богатый русский язык Сергея Матюшина не смогут оставить читателей равнодушными.

---

— Попроще с ней надо, без болтовни, — сказал который в бушлате.

— Дура я, дура! — ни к кому не обращаясь, причитала женщина. — Гаду поверила, какому гаду, клялся, божился, вился-извивался, каким прикинулся сладким, каким хорошим да обходительным, а предал и обобрал до нитки, мерзавец такой, дура я, дура…

Она встрепенулась, подняла на Николая Ивановича налитые слезами невидящие глаза и, обращаясь уже только к нему одному, плохо понимающему, смутно слышащему, сбивчиво, торопясь, заговорила:

— …я на него столько потратила, все холила да лелеяла, угождала как могла, растрата случилась, сама виновата, теперь никуда на работу не берут, пока не покрою, а как я покрою, если работы нет, а на что жить, у меня мальчонка болявый, головой худой, директор грозит под суд, милый человек, а я не брала себе ничего, ничего не брала, ты мне веришь, это он сам все растащил, ведь кажный божий день вино да вино, да консервы всякие, да сладкое любил, вот и растащил, а растрата на мне, а я ничегошеньки, я вот, ну ни вот столечко не взяла, это все он, паразит, такой ласковый да культурный, благо директор, а ведь любила же я его, хоть и примака был, и тут врал, прикинулся несчастным, а у самого в другой области жена и двое, как он у нас директором оказался, а? Как?

— Я не знаю, я не понимаю, — сказал замороченный Николай Иванович.

— А я к нему со всем своим бабьим сердцем! А мне, куда мне, не брала, хоть режьте, куда мне одной столько, одна я ведь совсем, мужик помер сердцем, старший сын в городе, он там у меня в котельной работает при больничке, он мне поможет, а как же…

— Чего она там развела антимонию?

— Да известно, мозги пудрит, у таких все кругом виноваты, кроме себя.

— …вся надежда последняя на сына моего, который в котельной, он поможет, рассудит.

Лицо ее болезненно смялось, из-под пухлых нависших век катились и катились по щекам и носу бесконечные слезы обиды и горя, голова безвольно упала на руку, лежавшую на спинке сиденья, платок совсем съехал на плечи, беспорядочно рассыпавшиеся волосы залепили щеки. Ничего невозможно было разобрать, составить и понять из ее прерывистых причитаний, все тонуло в рыданиях и в невнятном бормотании. Откуда уволили? За что? Кому-то доверяла, и воспользовались жестоко ее доверием? «А, да не все ли равно, не в этом же дело, сколько раз я уже убеждался, что в чужой жизни и судьбе разобраться невозможно…» Николай Иванович мучительно напрягался, пытаясь вникнуть и понять хоть что-нибудь из сбивчивой речи этой женщины, напрасно оказавшейся рядом с ним, но все сильнее отвлекала как бы втекающая в него, во все существо его чужая боль, и никакого значения не имела причина или справедливость этой боли, просто происходило бессознательное впитывание чужого, переливание чужого и чуждого, непонятного и непрояснимого горя в его простую душу, такую покойную и умиротворенную совсем недавно; он как бы набухал тревогой… И появилось странное желание сжаться, уменьшиться, ничего не видеть и не слышать, не воспринимать ни правых, ни виноватых, кто их разберет; недавнее благостное состояние выветрилось напрочь, стало даже плохо на мгновение, вот и лоб почему-то холодный и мокрый, как у матери, когда целовал ее час назад. Но он становился частью этой женщины, и преодолеть это ощущение никак не получалось. «Господи, господи, зачем я забрался в середку, надо было сесть спереди, как всегда, там и трясет меньше, дремал бы себе сейчас…» Он даже глянул вперед, через головы, но никаких свободных мест, конечно, не было, куда там. Почему такая духота?

Учительница что-то пылко выговаривала женщине, учительницу перебивал сосед, парень в бушлате играл желваками и облизывался, женщины в проходе, чрезмерно жестикулируя, кажется, уже ругались между собой; студенты тихо, но все пели.

И в глухом гудении мотора, скрипе, слабом скрежете старого железа и пружин явственно нарастал и креп гул недовольных человеческих голосов, люди все оживленнее обсуждали происходящее, вспоминали давнее и подобное, вчерашнее и непохожее, дополнительно разогревались воспоминаниями, перебивали друг друга, заново переживая собственные воспоминания и наблюдения, и переживали все это с запоздалой и потому двойной страстью, безмерно украшая свои истории ядовитыми цветными и вымышленными подробностями.

Николаю Ивановичу в один момент даже показалось, что автобус покачнулся от волны гомона, шума и скрипов — но это просто чуть голова закружилась. Он скованно оглядывался по сторонам, не понимая, что же это такое происходит, почему шум, гул, ругань, почему мальчишка хнычет, зачем так грубо огрызается его мать… Вдруг до сердечной тоски захотелось прежнего покоя, благостной дорожной заторможенности, чтобы нигде и ничего… Но бессилие и жалость уже неотступно растревожили душу, и хотелось громко сказать что-то такое, чтобы все разом замолчали, опомнились. Словно подчиняясь чужой посторонней воле, он тронул вздрагивающее плечо женщины, и, не дожидаясь, пока она поднимет голову, заговорил, поначалу тихо и скрываясь, а потом все увереннее и тверже о том, что ей, конечно, помогут, помогут обязательно, и защиту она найдет непременно, во всем разберутся по справедливости, только надо всегда надеяться и никогда не отчаиваться, а уж вот пить-то на людях, на виду у всех никак не надо, люди же такие разные теперь, жизнь треплет всех, нельзя поддаваться… Говорил, говорил Николай Иванович, произносил самые простые слова, даже не сознавая ясно, о чем говорит, к каким конкретным событиям или делам чужой судьбы они относятся, утешающие его слова, но с радостным удивлением ощущал, как становится свободнее и легче на душе, светлеет как-то, и тяжесть в сердце отпускает, будто уговаривал он плачущего по пустяку ребенка или даже себя самого, вконец расстроенного, а не чужого беспокойного человека, попавшего в неизбывную беду. Он даже поражался, что так много говорит, других не слушая, даже вовсе не обращая никакого внимания на других, словно никаких других, сердитых и шумных, и нет нигде.

— Вы все ее там совестите? Ну-ка, дайте мне пройти! — в несколько затихшем шуме громко сказал кто-то раздраженным ясным голосом с металлическим оттенком, и этот высокий голос, как нож холстину, пронзил и грубо вспорол защитное пространство, образовавшееся было вдохновенным утешительным бормотанием Николая Ивановича, и он сбился, потерял спасительную ниточку заговора своего — замолк, окончательно растерявшись.

— Сука, нашла место водку жрать! Чего ее уговаривать, сдать куда следует, там быстро мозги вправят!

— Утешитель нашелся… Тоже мне исусик.

— Да рвань она вонючая натуральная, больше ничего! С какой помойки выползла только?

— Цацкаемся много с такими, вот они и наглеют, а надо поменьше цацкаться, сами виноваты…

Скверное и угрожающее, но сказанное спокойно, с какой-то опустошающе безнадежной уверенностью в своей правоте, бывает, звучит страшнее, чем крик и хай, твердая убежденность в тоне — это как приговор. Вот и этот новый говорящий прибавил еще что-то похабное, шипящим тоном, каким произносят окончательные выводы, последнее слово, никогда не подлежащее никакому обсуждению или пересмотру. И Николай Иванович, вообще с возрастом все больше и больше страдавший от хамства, каким-то дополнительным слухом уловил: этого человека поддержали.

Женщина, уже немного успокоившись и затихнув, медленно подняла голову, вяло посмотрела кругом, видимо, пытаясь обнаружить обидчика, и с ужасающей чёткостью выругалась сама, крепко, угрожающе.

Николай Иванович похолодел и замер — но не от ругательства, а от предчувствия. И показалось ему, что в автобусе мгновение стояла мертвая, глухая тишина, даже мотора не слышно. Уши заложило?

— О! — с радостной и злой удовлетворенностью воскликнул кто-то. — Видали, высказалась наконец.

Женщина наклонилась и принялась шарить у себя под ногами.

С тупым опасным бряком прокатилась бутылка — в тот же момент в голове Николая Ивановича возник распирающий мозг шар, сжалось как-то в животе… Автобус накренился на повороте, снова противно звякнуло стекло о металл. Женщина потянулась, но, не удержавшись, грузно съехала с сиденья, навалясь на стоявшего в проходе чернявого парня в бушлате. Тот сильно подтолкнул ее обратно:

— Си-ди-ы ты, кулема, мать твою.

И сквозь зубы процедил потише, наклонившись к самому лицу женщины:

— Фиалку под глаз хошь, мразь?

— И то правда, прости господи, — зачастила одна старуха. — Доигралась, срамница, топчись теперь тут на вонючих осколках, изрежисси весь, да, а как же, весь изрежисси и окровянисси.

— Можно же так опуститься! Какой позор, — сказала учительница.

— Кулема! — повторил ободренный поддержкой «бушлат». — Так бы и дал в торец до красных соплей. Хошь?

Он сжал кулачище у лица женщины.

— Чуешь чем пахнет?