Виктор Савин - Чарусские лесорубы

• Название: Чарусские лесорубы
• Автор: Виктор Савин
• Издательство: Челябинское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Без малого сорок лет — таков литературный стаж уральского писателя Виктора Афанасьевича Савина.

Родился Савин на Урале, под Невьянском, в 1900 году в семье рабочего-горняка. Учась в начальной школе, а затем в высшем начальном училище, он во время летних каникул работал гонщиком, водоливом, токарем, грузчиком. В гражданскую войну был на Южном фронте, участвовал во взятии Перекопа.

В 1923 году, демобилизовавшись из армии, Савин поступил в Московский литературно-художественный институт имени В. Я. Брюсова, который закончил потом при Ленинградском университете. По окончании учебы был направлен на Урал. Почти четверть века находился на журналистской работе, сотрудничал в редакциях газет в городах Усолье, Соликамск, Златоуст, Челябинск, Куса. Его очерки, рассказы публиковались в газетах, журналах, коллективных сборниках.

В 1925 году вышла в свет первая книга рассказов В. Савина «Шаромыжники». Эта и две последующие книги («Петяш», 1926 г., «Беспризорный круг», 1926 г.) были изданы под псевдонимом Виктор Горный. Впоследствии В. Савин выступает под собственной фамилией («Поход энтузиастов», 1931 г., «Дружки с рабочей окраины», 1932 г., «Косотурские художники», 1937 г., «Волчье логово», 1959 г., «Старший в доме», 1960 г., «Закалка мужества», 1962 г.).

Роман «Чарусские лесорубы» — десятая книга В. Савина. Над ней он работал много лет, стремясь в широком плане показать жизнь лесорубов Урала в послевоенное время.

---

Занявшись с Мингалеевыми, он и не заметил, как в делянке появился Зырянов. Замполит долго наблюдал за парторгом, потом подошел к нему.

— Ты что же, Фетис Федорович, никак за мастера тут?

— Нет. Почему же за мастера?

— А твое ли дело — учить людей работать лучком? Занимаешься мелочами, а главного, в чем нужна твоя помощь в лесосеках, не видишь. Лучок теперь тоже не инструмент. Было бы смешно, если на теперешних стройках партийные руководители занимались тачками. Надо побольше уделять внимания передовой технике. Главное сейчас в ней… Вечерком надо будет собрать партийную группу.

— Вопрос какой?

— Вот этот самый, Фетис Федорович.

Солнце уже склонилось к горизонту и походило на большую желтую лужу, расплывающуюся вдали за вершинками тихих задумчивых елей.

— Аюп, а где тут работает Синько? Вы его знаете — такой молодой парень? — спросил Зырянов у Мингалеева, закончившего валку лесины.

— Работает тут рядом, — сказал Аюп. — Дрова мои тащил. Я заготовлял, поленница клал, а Синько дрова воровал, мастеру сдавал.

— И деньги получал? Ловко!

— Нехороший человек! Богдан Синько прогонял. Синько придет, пила ломает, сидит костер, картошка печет. Вечером его девка приходит — такой толстый, электропила работает, — вместе гуляют.

В соседней делянке Зырянов и Березин никого не застали. У высокого пня еще теплился костер, вокруг которого валялись папиросные окурки и горелая кожура от картошек. Неподалеку лежала сваленная, наполовину очищенная от сучьев седая ель. Во вновь начатой поленнице лежало до десятка нерасколотых чурбаков; на поленнице были разбросаны топор, сломанный лучок пилы и коротенькие ленточки от стального полотна.

— Вот, Фетис Федорович, какие у нас водятся еще работнички. По делянке видно, кто тут работает… А пни? Разве такие высокие пни оставляют?

— Голдырева недогляд, Борис Лаврович.

— Голдырев вообще тут ничего не видит! А ты, Фетис Федорович, куда смотришь?

— Мне за всем не углядеть. У меня только два глаза.

— У тебя десятки глаз, Фетис Федорович, — ты парторг. Ты должен все видеть, везде иметь глаза. А чем занимается Голдырев, знаешь? Нет. Мастер в рабочее время свои домашние дела справляет, в лесу показывается, как молодой месяц, а ты ему потворствуешь. Лошадей из обоза даешь ему, с лесозаготовок срываешь.

— Он у меня не просил лошадей.

— Это еще хуже. Считаешь, что кони лес возят, а они богатство Голдыреву зарабатывают. Голдыреву давно бы надо шею намылить.

— Это мы сделаем.

— Вот видишь, Фетис Федорович, оказывается, без погонялки мы еще работать не научились.

— Так ведь, Борис Лаврович, столько кругом дел, разве их охватишь все. Тем более, на Новинке мы только начинаем разворачиваться. Почти все сызнова начинаем.

— Вот и надо сразу наводить порядок. Старую язву труднее залечивать… Ну, пойдем, старина, к дому.

Они вышли на дрововозную дорогу и стали спускаться к Ульве. Над руслом реки, над поленницами, вытянувшимися вдоль ее берегов, висел густой холодный туман. На бревенчатом переходе, перекинутом через реку, они остановились и, навалившись на перила, понаблюдали за быстрой бурливой водой.

В гору поднимались молча: Березин экономил силы, потому что трудно ему идти и разговаривать, а Зырянов, поглядывая на старика, думал о своем. Вот Фетис Федорович прошел большую, трудную жизнь. Человеку седьмой десяток. А он, Зырянов, доживет ли до его лет? Ох, как хочется дожить. Ведь какой тогда будет жизнь! А все ли он, коммунист, делает для того, чтобы приблизить предначертанное Лениным будущее? Люди вроде не обижаются, но в душе-то, может быть, недовольны. Хочется к человеку подойти мягче, сердечнее, а как-то не получается. Наверное, от того, что сам не устроен. Сам, как бобыль, вроде Богданова, чем-то не удовлетворенного, ожесточенного? А как было бы хорошо, если рядом шла любимая подруга! И образ ее предстал перед Борисом Лавровичем — это была Лиза Медникова.

Поднялись на гору. Над вершинами деревьев, в густых сумерках, внизу, точно озеро, плескались яркие электрические огни.

Первым молчание нарушил Березин:

— Борис Лаврович, а вам зачем был нужен Синько?

— Хотел поговорить с парнем, — задумчиво ответил Зырянов. — Ему ведь тоже с нами идти, у него вся жизнь впереди. Нельзя скидывать со счета ни Синько, ни Богданова, ни Голдырева… Ты представляешь себе, Фетис Федорович, такую картину: вот мы вступили в коммунизм, живем при полном изобилии продуктов питания и предметов потребления. Каждый трудится по способности, получает по потребности. И вдруг среди нас Синько, у него никаких идеалов, работать он не хочет. Ему бы только есть, пить, жить в свое удовольствие. Что с ним делать? В тюрьму посадить? Так тюрем не будет! Расстрелять паразита? Но такую меру наказания даже трудно предположить. Что ж тогда делать? И выходит, прежде чем прийти к обществу новых людей, мы должны очистить свои ряды от несознательных, от тунеядцев, от индивидуалистов. И должны это делать сейчас же, не откладывая на завтра, на послезавтра.

— Да, да, Борис Лаврович! Я с вами согласен. А Синько не совсем еще испорченный… Из него человека сделать можно.

— И хорошего человека, Фетис Федорович! В нем есть талант, — поддержал Зырянов.

— Я знаю, Борис Лаврович. Он неплохо рисует, фигурки из глины лепит. Если бы ему поучиться где-нибудь этому делу — вышел бы толк… Лозунги-то в красном уголке он писал, несколько портретов сделал.

— Бесплатно работает?

— Нет, до этого он еще не дорос. На днях краски ему масляные достал, попрошу написать мне копию с картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». Позову писать картину к себе домой — и попутно поговорим.

— Смотри, кабы не стащил чего.

— Не стащит. Как-то ездил он в райвоенкомат на комиссию. Я его попросил: зайди, мол, в райком союза леса и сплава и привези оттуда баян. Доверенность ему дал на получение баяна. Привез. В райкоме ему дали еще красной материи десять метров, и ее привез, все сдал в полном порядочке.

Они спустились с горы, вышли из темного леса. В ярко освещенной Новинке большие сосновые дома стояли, точно отлитые из золота.

25

Вечером Алексей Спиридонов и Яков Мохов зашли в общежитие к бригаде Богданова. Самого Харитона не было. Парни сидели вокруг стола и «резались» в домино. В центре играющих находился Шишигин. Сжимая в ладони глазастые костяшки, он зорко следил за игрой. И когда подходила очередь ставить костяшку, он вскидывал бороденку вверх, подносил к самому переносью ладонь, долго раздумывал, затем брал нужную пешку и со стуком клал ее на стол возле себя, а потом двигал на кон, как настоящий заядлый игрок. Когда-то блестящая, покрытая лаком столешница теперь была пестрой, ободранной, выбитой до ям.

Игроки и болельщики так были увлечены, что даже не заметили подошедших к столу Мохова и Спиридонова. На их приветствие никто из игроков не ответил. Пришлось дожидаться, пока закончится партия.

Заместитель бригадира Шишигин выслушал комсомольцев, встал, приняв важную позу.

— Воскресник, говорите? Волоки расчищать? Хорошее дело! Верно, что не волоки, а гроб-могила. Только об этом надо разговаривать с Богдановым. Он тут хозяин. А мы…

И Шишигин втянул голову в плечи, сжался; глазенки стали маленькие, узенькие.

— А где Богданов?

Шишигин поглядел на тумбочку возле кровати Харитона.

— Гармошки нет. В лес пошел, выходит. Богу молится.

— Какому богу?

— Свой у него какой-то. В сердце. А какой? Разве он скажет? Как чуть затоскует — уходит в соснячок. Вроде в свою молельню. Хорошо там, в соснячке-то. Внизу — поселок, дома. Вверху — небо А кругом тишина, тайга. Там и разговаривает со своим богом.

Искать Богданова пошел один Спиридонов. Разговаривать с Харитоном по душам можно лишь с глазу на глаз. Да и то не всегда. Чуть не так подступишься к нему — на замок запрется.

Найти Харитона было не трудно. Сразу от больших домов в гору ведет выбитая в траве тропка. И ведет она в соснячок, выбежавший из соснового бора на взлобок горы.

Еще издали услышал Спиридонов в лесу богдановскую гармонь. Дышала она осенней грустью, тоской. Падали на землю пожухлые листья одиноких березок, осинок. Высоко в небе слышался клекот улетающих в теплые края журавлей. В шапке-ушанке, в ватнике сидел Богданов на обомшелой валежине, склонив голову к мехам гармошки, словно прислушивался к ее песне, а глядел куда-то вдаль и был будто в местах нездешних.

Легонько, чтобы не вспугнуть песни, подошел тракторист к Харитону. Сел без слова тут же на валежину и притих, ровно его тут совсем и нету. А когда Богданов перестал играть и посмотрел на парня, тот тихо, в раздумье, сказал:

— У нас сейчас в деревне хлеб уже убрали. Выкапывают картошку. Потом начнут капусту срубать, солить в кадках, сдабривая укропом и тмином. Эх, хорошо поют колхозницы на капустниках! А за гумном озеро, ракитник на песчаном берегу. На озере-то теперь утки перелетные кормятся огромными стаями.