Дм. Хренков - Александр Гитович

• Название: Александр Гитович
• Автор: Дм. Хренков
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1969

Книга посвящена жизни и творчеству известного ленинградского поэта Александра Гитовича. Д. Т. Хренков, используя личные воспоминания, малоизвестные, а подчас и неизвестные материалы, создает живой облик человека и поэта, рисует окружавших его людей, передает атмосферу времени.

---

По разным соображениям он не опубликовал несколько тогда написанных стихотворений. С ними читатель смог познакомиться лишь в посмертной книге стихов «Дорога света».

…На переднем крае, откуда, как известно, «до смерти четыре шага», мы не только мечтали о победе, вспоминали довоенную жизнь, говорили о любви. В землянке звучали и веселая шутка, и острый анекдот. Среди газетчиков широко были распространены разного рода веселые розыгрыши. В этом Гитович был неистощим на выдумки.

— Познакомился с Анри Лякостом, — сказал он мне как-то. — Слышал о нем?

Имя и фамилия мне ничего не говорили. Тем не менее я как-то неопределенно покачал головой: мол, может, знаю, а может, нет.

Гитович посмотрел на меня хитро:

— Ну, ничего, дело поправимое. Я начал переводить Лякоста.

Мне не хотелось показывать свою неосведомленность, и я не спросил, кто такой Лякост. Но Гитович сам объяснил, что это — очень интересный французский поэт: до войны был снобом, прожигателем жизни, а теперь сражается в маки.

Конечно, можно было подивиться, каким ветром занесло стихи французского партизана к нам, на волховские болота. Но ведь сражались же в русском небе летчики эскадрильи «Нормандия»!

Короче говоря, никто из нас не задумывался над тем, как попали стихи Анри Лякоста к Гитовичу. Нас больше интересовало, что пишет француз. В один из вечеров Гитович прочел переводы.

Стихи были необычные, будто бы из другого мира, знакомого нам разве что по романам да картинам, висевшим до войны в Эрмитаже.

Да, мы горожане. Мы сдохнем под грохот трамвая,
Но мы еще живы. Налей, старикашка, полней!
Мы пьем и смеемся, недобрые тайны скрывая, —
У каждого — тайна, и надо не думать о ней.

Есть время. Пустеют ночные кино и театры.
Спят воры и нищие. Спят в сумасшедших домах.
И только в квартирах, где сходят с ума психиатры,
Горит еще свет — потому что им страшно впотьмах.

Уж эти-то знают про многие тайны на свете,
Когда до того беззащитен и слаб человек,
Что рушится все — и мужчины рыдают, как дети.
Не бойся, такими ты их не увидишь вовек.

Они — горожане. И если бывает им больно —
Ты днем не заметишь. Попробуй, взгляни, осмотрись:
Ведь это же дети, болельщики матчей футбольных,
Любители гонок, поклонники киноактрис.

Такие мы все — от салона и до живопырки.
Ты с нами, дружок, мы в обиду тебя не дадим.
Бордели и тюрьмы, пивные, и церкви, и цирки —
Все создали мы, чтобы ты не остался один.

Ты с нами — так пей, чтоб наутро башка загудела.
Париж — как планета, летит по орбите вперед.
Когда мы одни — это наше семейное дело.
Других не касается. С нами оно и умрет.

Гитович читал, а я видел не заметенные снегом улицы Ленинграда, не дома, из черных окон которых сталактитами свешивались огромные сосульки, а Париж, такой, каким он изображен на картинах Писсарро и Марке. В строчках жили и бесшабашная удаль, и рисовка, и тревожные предчувствия человека, сбившегося с пути, готового, «в грозе и ливне утопая», схватиться за соломинку, да нет ее, этой соломинки.

После того как Лякост вступил в Сопротивление, в стихах обозначился резкий перелом. В них появились строки, созвучные нашему солдатскому настроению:

Но уж плывут, качаясь, корабли,
Плывут на север, к Славе и Надежде.
Что бой? Что смерть? Хоть на куски нас режьте,
Но мы дойдем — в крови, в грязи, в пыли.

Мы были готовы подружиться с Лякостом, когда в стихах, посвященных летчикам эскадрильи «Нормандия», он признавал: «Вы были правы. Свет идет с Востока».

Когда чтение кончилось, Гитович, снисходительно выслушав нашу похвалу, словно бы между прочим заметил:

— Уговаривают послать в один из толстых журналов.

Но он так и не послал никуда эти стихи. В «Знамя» их отвез кто-то из друзей поэта. Редакция попросила автора переводов написать что-то вроде предуведомления к читателю. И вот тогда-то Гитович признался, что никакого Анри Лякоста не существует. К тому времени работавший по соседству с нами Ан. Тарасенков перебрался из Новой Ладоги в Москву, в журнал «Знамя». Узнав о мистификации, он написал Гитовичу:

«Дорогой товарищ Гитович!

Только из сегодняшнего разговора с Зониным я узнал, что Анри Лякост лицо абсолютно вымышленное. Ну-ну! А ведь мы посылали стихи в интернациональную комиссию ССП, чтобы выяснить судьбу и политическое лицо автора на сегодняшний день. Нам сказали, естественно, что никаких данных об этом поэте нет. А стихи, между прочим, хорошие, их хочется напечатать. Но вместо псевдонаучного предисловия Вы уж лучше напишите маленькую вступительную новеллу, дайте понять, что Лякост — выдуманный Вами герой, от лица которого Вы и ведете поэтическую речь. Помните, так один раз сделал Кирсанов? Жду от Вас ответа, а если Вы согласны, то и это новое предисловие. Тогда стихи зазвучат совсем иначе».

История нас немало позабавила. Но намерения журнала были, как видим, самые серьезные. Гитович не сразу откликнулся на просьбу Тарасенкова. Только после войны он решил опубликовать эти стихи.

В архиве поэта сохранился черновик его письма к И. Эренбургу.

«Дорогой Илья Григорьевич!

Примерно в декабре 1943 года, когда я лежал в госпитале, мне пришло в голову: а что, если бы Люсьен из „Падения Парижа“ остался жив, Люсьен, для которого „мир хорошел, люди становились милыми“, который стал думать о товарище: „хороший человек“?

В госпитале было время для размышлений, и я выдумал тогда французского поэта Анри Лякоста (соединив имя одного знаменитого теннисиста с фамилией другого), я выдумал его биографию, выдумал его первую книгу „Горожане“, а затем его стихи — солдата армии Сопротивления (грешным делом, я включил в его второй цикл ранее написанное мной стихотворение „Европа“).

Самое забавное, а может быть, и самое прекрасное, заключается в том, что все мне поверили — от солдата до весьма известных литературоведов…

Сейчас как будто собираются печатать некоторые стихи Лякоста, разумеется вторую часть.

Посылая Вам все это, я прошу о следующем: если стихи понравятся Вам, не разрешите ли Вы мне посвятить их Илье Григорьевичу Эренбургу, без которого этих стихов не могло быть на свете, и тем самым выразить ему свое глубокое уважение и сердечную признательность?»

К сожалению, и в тот раз стихи напечатаны не были.

«Асторийская декларация»

В письменном столе Гитовича после смерти были найдены документы: «Асторийская декларация четырех ленинградских поэтов» и приложение к ней. Они прошли вместе с ним длинный путь от стен Ленинграда до Балтийского моря, а затем через всю страну к Тихому океану и обратно. В обоих, как мне кажется, спрессованы и отголоски кипевших до войны в Доме писателя имени Маяковского страстей, и глубокая вера единомышленников в правоту избранной ими линии, и просто стремление позабавиться.

Нашим поэтическим кумиром был прежде всего Маяковский. Мы любили стихи Светлова и Тихонова, Уткина и Саянова, Луговского и Багрицкого. Но это не мешало нам дарить симпатии своим ровесникам, тогда еще совсем молодым ленинградским поэтам. Их стихи мы знали наизусть задолго до того, как они появлялись на страницах газет и журналов. Авторы их тогда еще не были членами Союза писателей, не всегда получали возможность выступить с высокой трибуны, но в наших общежитиях, на студенческих вечерах находили самых внимательных и отзывчивых слушателей.

Пути молодых поэтов в конце концов приводили их на улицу Воинова, в Дом писателя имени Маяковского. Многие из них группировались вокруг Гитовича. По его инициативе было создано одно из наиболее крупных довоенных литературных объединений Ленинграда.

Называли его по-разному: кто Центральной поэтической группой, кто Ленинградским объединением молодых. Были, кажется, и другие названия. Однако суть не в названии. Важно отметить, что, едва появившись на свет, объединение привлекло к себе всеобщее внимание. В него входили бесспорно одаренные люди, и уже одно это многое объясняет. Но было и другое немаловажное обстоятельство. Тревогу иных критиков вызывало чрезмерное, по их мнению, пристрастие молодых поэтов к русской классике, отсутствие в их работе прямого использования методов Маяковского. Молодые обвинялись в традиционализме. Куда еще ни шло учиться у Пушкина. Так нет же, они вытаскивают на свет божий «занафталиненного» Фета, «старомодного» Баратынского, «аполитичного» Тютчева! Подобные обвинения сыпались на объединение как из рога изобилия. Но молодые проявляли завидную выдержку.

Кто же входил в это объединение?