Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

Я, помнится, только пожал плечами. И тогда отец, словно сделав кульбит, стал, паясничая, объяснять мне, мол, заметьте себе, юный друг, что общая память опирается не на скалу, даром что при крещении заботливые родители меня нарекли скалой, Петрусом, но не на этой скале она зиждется, а на трясине, на гнилом, изрыгающем смрадные газы кошмарном болоте, имя которому — смерть.

Он неожиданно поцеловал меня.

— Цементом, который скрепляет общую память, является именно смерть, вот так-то, мой дурачок.

Мы сражались с ним, два гладиатора.

Глава шестая

129

Когда в мае 1951-го в Будапеште началась пресловутая депортация, родители ничуть не обеспокоились и не взволновались; чего, собственно, было им волноваться? Уж коли потеряно все, то терять больше нечего, и это можно было даже назвать свободой или, во всяком случае, ощущением оной. Лично я, правда, к тому времени еще ничего не потерял, но тоже не беспокоился и не волновался, полагая (а что еще мог бы я полагать?), что это естественно, что так устроена жизнь: человека выдергивают даже из колыбели, являются по ночам неизвестные, крики, шум, тюки и корзины, беготня, темнота, грузовик, вонь солярки, опять незнакомцы, опять крики, шум, бесстрастное лицо отца, слезы матери, которая после этого не плакала уже никогда, почти никогда, словом, я полагал, что это и есть нормальный порядок вещей, а коль так, то нечего беспокоиться, нечего волноваться.

Я не знал, что, когда я впервые узрел родной город, Будапешт был вместилищем страха; мой город был целиком в его власти, был полон им до краев; всё, от тесных улочек и дорожек Будайской крепости до грязных предместий и ласкающих взор аллей («названных в честь твоих дядюшек»), задыхалось, как выразился поэт, под «огромной, прыщавой и омерзительной задницей» страха. Из моей колыбели открывался фантастический вид на Кровавое поле и Крепость. Мы жили в прекрасном месте; моим первым пристанищем была вилла в Буде, неподалеку от лестницы, названной в честь нашего короля Чабы, на крутом склоне — словно дом вырастал прямо из холма, носившего имя несчастного предателя Мартиновича.

Прабабушка Шварценберг и тетя Мия тоже жили у нас — женский монастырь, приютивший их (а он, помнится, финансировался нами, нашей семьей), власти закрыли. Неизменные черные очки только подчеркивали красоту тети Мии, которая выглядела как знаменитая актриса, сохраняющая инкогнито. Между тем ничего от актрисы в ней не было, да и красота ее уже как-то пожухла (или такою была всегда, хотя это нелогично); никто из мужчин никогда не интересовал ее как мужчина, и единственный, к кому она испытывала чувства, оставался ее брат, наш дедушка, ему она могла бы служить всю жизнь, но в этом ей было отказано. Дед этого не позволял. Оставалось стать монахиней, однако Христовой невестой ей тоже быть не хотелось, ей и для этого не хватало чувств. Пришлось ограничиться финансовой помощью монастырю. Свою холодность тетя Мия отчаянно, но не слишком успешно пыталась скрывать, маскируя ее любезностью. В свою очередь, мы, детвора, столь же отчаянно демонстрировали ей свою любовь. И мне кажется, то и другое отчаяние вполне уживались друг с другом. Но главное, и это не вызывало сомнений, у тети Мии были самые шелковистые в мире руки. Мы брали их, как берут обмирающую пташку, тетя при этом не сопротивлялась, и водили ими по своим мордашкам, пока она (во всяком случае, так ей казалось) занималась с нами немецким.

130

Был у нас один родич, далекий, фантастический и загадочный дядюшка по имени Миклош Себек, которого все звали просто Роберто, как какого-нибудь итальянского сутенера; исключение составляла лишь моя мать, она называла его всегда серьезно — Миклош («послушайте, Миклош, прошу вас, Миклош»), а впоследствии и отец, который с определенного времени не называл его никаким именем («не хотел осквернять уста»).

Временами Роберто тоже живал у нас, был у него даже свой матрац («настоящий матрац! конский волос!»), и поначалу Роберто располагался на нем в моей комнате, но мать вечно переживала, как я там, вдалеке от нее, в другой комнате, или просто скучала, не желая, чтобы время мое текло без ее участия (позднее, когда нас прибавилось, мое время стало течь как попало, и наблюдать за его течением у матери не было ни сил, ни желания, да и переживать она перестала, ведь если переживать сразу за четверых, то недолго и помешаться, с четырьмя карапузами можно только надеяться, что тоже немало), во всяком случае, моя мать перебралась ко мне на матрац, а Роберто — к отцу, в супружескую постель. Над этим много смеялись — все трое. Поскольку на свадьбе родителей Роберто исполнял роль свидетеля, то поначалу предполагалось, что он будет мне крестным отцом. Но он отказался.

— Крестным должен быть не такой человек, — сказал он холодно и покраснел.

131

Долгое время я был почему-то уверен, что гнусную бумажонку, в которой нашей семье было любезно предложено в течение двадцати четырех часов убраться ко всем чертям в назначенное для нас место ссылки, нам вручили 16 июня 1951 года. Нравственная полезность этого мероприятия заключалась в том, что враг народа, а им был, в сущности, я (бумагу случайно выписали на мое имя, но родители сделали вид, что этого не заметили), как следует получил по мозгам. Была в этом еще и другая, практическая выгода, а именно та, что освобождалась довольно приличная квартира, освобождалась для нужд трудового народа, а если конкретней, то для товарища Й. Г., чтоб его разорвало!

Короче, все получили свое, мы в моральном аспекте, народ же… ну и так далее.

16 июня, конечно, хорошая дата, но на самом деле бумага пришла 16 июля — тоже хороший день, к тому же последний день депортации классово чуждых элементов из Будапешта. Самый последний. То есть с родителями вели игру в кошки-мышки, и с ними случилось самое худшее, что может случиться с человеком при диктатуре: они начали было надеяться.

Но больше подобное с ними не повторялось.

132

— Прошу прощения, ваше сиятельство, тут дядюшка Нусбаум явился, хотел бы поговорить с вашим сиятельством, — доложила г-жа Артур, пештская экономка дедушки. Мой дед был прописан в Пеште, поэтому его депортировали вслед за нами. А бабушка осталась на месте, в майкской усадьбе.

— Я, вообще-то, из рода Гёргеи, — сообщила как-то дедушке шепотом г-жа Артур, не догадываясь, что деду нашептывать ничего нельзя, во всяком случае, в мире не было человека, который в силу своего положения пожелал бы, осмелился бы или смог бы нашептывать ему что бы то ни было. Дед отпрянул.

— Гёргеи? Как вам будет угодно.

Г-жа Артур была от дедушки без ума и старалась во всем ему угодить (яйцо в мешочек и прочее). И теперь, в день высылки, глаза ее были на мокром месте.

— Что еще за Нусбаум?

— Бакалейщик с улицы Лёвёхаз. Не изволите знать?

— Нет.

— Он очень хотел бы поговорить с вами, ваше сиятельство. Позволите пригласить?

— А что если пригласить его в другой раз? Скажем, в следующий четверг, на файф-о-клок к тому кулаку из Хорта, куда я переношу свою резиденцию?

— Ах, опять вы об этом! — всхлипнула экономка. — Бедняга очень взволнован. Позвольте его впустить.

Дед соглашается, г-жа Артур впускает Нусбаума, тот, низко поклонившись, входит, здоровается, на что дед отвечает недоверчивым кивком.

— Рад приветствовать.

— Мор Нусбаум. Вы, конечно, меня не знаете. Оно и понятно, с какой стати графу Эстерхази знать какого-то там Нусбаума?

Когда дед, вернувшись из плена, стоял в очереди у пункта, где раздавали пособия «Джойнта», ему пришлось показать документы. Имя — Мориц. Понятно. По матери — Шварценберг. Тоже ясно. А где же, дядюшка Мориц, вам удалось раздобыть такую роскошную фамилию?

— Слушаю вас, господин Нусбаум.

— Так вы меня все-таки знаете?

— Вы сию минуту представились.

— Ах да.

— Чем могу быть полезен, господин Нусбаум?

— Чтобы не подъезжать к вам через ахрем[135]…

— Ахрем? Погодите… В Первую мировую я несколько лет прослужил в Галиции. И брат мой младший, Алайош, там же пал смертью храбрых. Но что-то я не припомню такого города…

— То не город, ваше сиятельство. Ахрем — это вот что! — И Нусбаум, заведя правую руку за голову, выразительным жестом почесал себе левое ухо. — Вы меня понимаете.

— Положим, — ответил дед с некоторым раздражением.

— Так вот, чтобы не подъезжать к вам через ахрем…

— Да хоть бы и через ахрем! Но только уж подъезжайте! — нетерпеливо воскликнул дед, оглядывая еще не совсем упакованные чемоданы.

— Кто такой есть Нусбаум, спрашиваю я? Отвечаю: никто, и звать никак — по сравнению с Эстерхази, как вы понимаете. Ну скажите мне откровенно, разве это не так?

— Не понимаю, куда вы клоните, — напрягся дед.

— Я слышал, какая беда обрушилась на ваше сиятельство. Большая беда, уж кто-кто, а я знаю! У меня ведь это в крови, пять тысяч лет. Вся эта беготня, то туда, то сюда, барахлишко в охапку и бегом неизвестно куда. Мы-то знаем, уже мой дед, когда бежал из Галиции… а вспомнить Ветхий Завет — сорок лет по пустыне, все эти странствия и гонения, ваше сиятельство, у меня в крови…