Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

• Название: Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
• Автор: Елизавета Кучборская
• Издательство: Московский университет
• Жанр: Филология
• Год: 1973

---

Находясь на месте, где год тому назад разыгран был последний акт национальной трагедии, начавшейся кровавым государственным переворотом в декабре 1851 года и закончившейся грудой костей под Седаном, Виктор Гюго восстановил перед своими глазами седанскую катастрофу. «Сквозь мглу раздумья я видел долину. На волнах Мааса мне чудился багровый отсвет». Каждый из пригорков, покрытых сочной зеленью, обозначал место гибели какого-нибудь полка: «здесь полегла бригада Гийомара; здесь погибла дивизия Леритье; там был уничтожен 7-й корпус; вот там „размеренными и меткими залпами“, как сказано в прусском отчете, была скошена, не успев даже доскакать до вражеской пехоты, вся кавалерия генерала Маргерита…» С двух возвышенностей— Деньи против деревни Живонны и Фленье против плоскогорья Илли — батареи прусской гвардии расстреливали сосредоточившуюся в долине французскую армию. «Уничтожение обрушивалось сверху с ужасающей непреклонностью судьбы. Казалось, все эти люди пришли сюда нарочно: одни — убивать, другие — умирать. Долина была ступой, немецкая армия — пестом; вот сражение при Седане»[243].

Потрясенно увидев «поле, где совершился разгром…. все складки местности, не укрывшие наших солдат, овраг, где погибла наша кавалерия», Виктор Гюго в «Истории одного преступления» передал главное: чудовищную нецелесообразность действий французского командования, приведшего армию к месту, «где ее ждало истребление», губительную беспечность, преступную нераспорядительность, нерадивость, трусость официальных лиц, представлявших прогнивший режим, во главе которого почти двадцать лет стоял «слепой владыка отупевшего мира».

* * *

Эмиль Золя внес в экспозицию романа «Разгром» драматизм иного рода, чем у Гюго. Сухая деловитость констатации положения в армии сама по себе способна вызывать чувство тревоги. Факты крупные и мелкие — целый поток — говорят, свидетельствуют, не нуждаясь в комментировании. Экспрессивно окрашенные наблюдения прорываются редко: тем драматичнее они звучат. Условия, в которые была поставлена Шалонская армия (на судьбе ее показана седанская трагедия), воспроизведены с документальной точностью. Именно эта тщательность и четкость описаний позволяет ощутить весь хаос, царящий в армии, без стратегических целесообразных планов, без знания местности, ощупью продвигавшейся к Седану. По пути следования «три батареи где-то заблудились»; одну бригаду оставили в Лионе, «опасаясь народных волнений»; корпус, направленный для охраны прорыва в Шварцвальде, «прибыл туда в невероятном беспорядке, неполный, лишенный самого необходимого»; бельфорские склады оказались пустыми: ни палаток, ни котелков, ни походных аптек, ни кузниц. Выяснилось в последнюю минуту, что не хватает тридцати тысяч запасных ружейных частей. Посланный за ними в Париж офицер раздобыл только пять тысяч.

Ощущение драматизма предстоящих событий, представление о масштабе грядущего разгрома вносит в экспозицию Вейс — местный житель, служащий на суконной фабрике Делаэрша в Седане. Еще трудно пока представить этого штатского, скромного, мирного человека с оружием в руках, одержимо сражающегося с пруссаками до последнего патрона и погибающего с великолепным мужеством. Сейчас, допущенный в лагерь под Мюльгаузеном к родственнику, он высказывает свои сомнения. «Поражение? Нет, нет! Я не допускаю и мысли об этом!.. Но только… Как вам сказать?.. Я беспокоюсь…» Генералы не знают местности, предпринимают нелепые передвижения войск, не хотят видеть очевидных вещей: «границе угрожает враг», пруссаки производят разведку, перерезают телеграфные провода, нападают на деревни, а французские офицеры пожимают плечами: «Это галлюцинация трусов, неприятель далеко!» Нельзя терять ни одного часа, а проходят дни за днями. Вейс был сдержан и рассудителен: конечно, французская армия «славится замечательной природной храбростью», увенчана лаврами, но — развращена возможностью для военнообязанных откупаться от рекрутчины, слишком уверена в победе, не владеет новой техникой, «прозябает в рутине времен африканской войны».

Это не пустое опасение. Фигура, характеризующая рутину африканской войны, сохранившуюся во французской армии до 70-х годов, присутствует здесь же. Лейтенант Роша, выслужившийся из солдат, воинственный и невежественный, слушая слова Вейса об этой «страшной авантюре, в которую все бросились, закрыв глаза, без настоящей подготовки», впадает в бешеный гнев, а потом громогласно хохочет: около 30 лет тому назад 123 француза под Мазаграном «четыре дня держались против двенадцати тысяч арабов». И против пруссаков есть верное оружие: «Мы их погоним пинками в зад…» В словах Роша, исполненного «детской чистоты и простодушной веры», звучало «полное непонимание пространства и времени». Бурно радуясь, он повторял длинный перечень географических названий из единственной прочитанной им книги о наполеоновских победах. «Весь земной шар мы поколотили сверху донизу, вдоль и поперек!.. И чтоб теперь поколотили нас?.. Разве мир изменился?» Уже в ближайшие минуты депеша из Базейля известит о том, что под Фрешвиллером корпус, проявивший чудеса храбрости, разбит; первая дивизия, сражавшаяся двенадцать часов, уничтожена; вся армия отступает; «дорога во Францию открыта». Эту жестокую весть Роша встретит с искренним недоумением: «Нас разбили! Как разбили? Почему разбили?»

Заблуждения в широких кругах относительно военных возможностей Империи поддерживали министры Наполеона III, заявляя и в Палате и в прессе о совершенной готовности Франции к победоносной войне. На фоне многих заблуждающихся колониальный лейтенант Роша не более чем рядовая фигура. Но его недоумение мог бы разделить показанный в романе свитский генерал Бурген-Дефейль. Играющий важную роль в командовании французской армии, он не меньше, чем Роша, связан рутиной африканской войны.

Роша изумлялся; Морис был «вне себя»; Жан сказал «спокойно и упрямо: „Ну, ничего! Если получаешь оплеуху, это еще не значит, что надо сдаваться… Придется все-таки бить“».

Так приоткрылись в экспозиции характеры персонажей, которым предстоит играть в романе заметную роль. Морис Левассер, молодой интеллигент, только что приписанный к корпорации адвокатов, «пошел на войну добровольцем, совершив крупные ошибки по легкомыслию, слабохарактерности и возбудимости», способный и на благородный подвиг и на жалкое малодушие. Капрал Жан Маккар после испытанных им жестоких несчастий (роман «Земля») оставил крестьянский труд, вернулся на военную службу — спокойный, мужественный, надежный. Впрочем, постоянное внимание автора не будет приковано к этим героям. Анатоль Франс в статье о «Разгроме», написанной тотчас после публикации романа, проницательно заметил: «Именно армия — истинная героиня и, можно сказать, единственный персонаж этой драмы…. индивидуумы не имеют особенного значения: армия живет, страдает, находится в агонии и умирает».

От динамичной экспозиции романа, сложность которой соответствует богатству тем в этой книге, протянулась нить к личной драме.

Из лагеря свободно вышел огромный детина, бродяга, заподозренный в шпионаже. «Наверно, он показал свои документы, рассказал какую-нибудь басню», и его решили просто выгнать. К нему метнулся артиллерист Оноре Фушар. «Да не может быть, — бормотал он. — Как, Голиаф!» Но тот уже скрылся за пирамидой ружей, «уходил, исчезал в темноте». Накануне генерал Бурген-Дефейль, «прожигатель жизни, очень неумный, что, впрочем, ему нисколько не мешало», допрашивал бродягу, а сам за обедом «выболтал перед ним все с невероятной беспечностью», что принесло французской армии большие беды. Но с исторической трагедией связаны и ею обусловлены личные судьбы людей: несбывшиеся надежды погибшего Оноре, драма батрачки Сильвины, прекрасной в горьком своем материнстве, открывшей в себе столько любви к сыну и ненависти к его отцу — пруссаку Голиафу, оставшейся в «вечном трауре» по Оноре.

В экспозицию входит и «день безумной печали», когда отступающие войска, «истомленные, плетущиеся вразброд», уже смешались с бесчисленными толпами беженцев. Изнемогая под тяжестью ноши, «гонимые ветром ужаса», целые семьи бежали по раскаленной солнцем дороге. «Полуодетые матери на ходу кормили грудью плачущих младенцев. Люди испуганно оборачивались, бешено размахивали руками, словно желая закрыть ими горизонт…»; этот сплошной поток, как «неудержимый напор разлившейся реки», преграждая дорогу к Бельфору, останавливал войска.

И сцена, от которой у Мориса осталось жгучее воспоминание, как «от полученной пощечины», а у Жана выступили на глаза слезы: старуха крестьянка провожала отступающие войска яростными проклятиями; по солдатским рядам «пробежал холод», все опустили головы, а старуха, казалось, вдруг выросла. Она предстала, худая, трагическая, в оборванном платье, водя рукою с запада на восток таким широким взмахом, что заполняла все небо. «Трусы! Рейн не здесь! Рейн там! Трусы, трусы!»