Владислав Глинка - Дорогой чести

• Название: Дорогой чести
• Автор: Владислав Глинка
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1971

Повесть «Дорогой чести» рассказывает о жизни реального лица, русского офицера Сергея Непейцына. Инвалид, потерявший ногу еще юношей на штурме турецкой крепости Очаков, Непейцын служил при Тульском оружейном заводе, потом был городничим в Великих Луках. С началом Отечественной войны против французов Непейцын добровольцем вступил в корпус войск, защищавший от врага пути к Петербургу, и вскоре прославился как лихой партизанский начальник (он мог ездить верхом благодаря искусственной ноге, сделанной знаменитым механиком Кулибиным). Переведенный затем за отличия в гвардейский Семеновский полк, Непейцын с боями дошел до Парижа, взятого русскими войсками весной 1814 года. В этом полку он сблизился с кружком просвещенных молодых офицеров — будущих декабристов.

Автор книги — ленинградский писатель и музейный работник Владислав Михайлович Глинка. Им написаны выпущенные Детгизом книги «Жизнь Лаврентия Серякова» (1959) и «Повесть о Сергее Непейцыне» (1966). Последняя рассказывает о детстве и юности героя книги «Дорогой чести».

---

— Теперь и рекрутскую школу легче будет долбить, — сказал Саша.

— Аль трудна? — спросил, улыбаясь, Непейцын.

— Я еще не всю знаю, а Яшка с любого места… Ну, скажи дяденьке хоть параграф второй.

— Так она же прямо с устава пехотной службы у немца сдута, — заверил старший и начал чеканить без выражения: — «Маршировать, выпрямивши колени, носки вон, ногу опущать не на каблук, а, не сгибая оную, на носок, корпус держать прямо, а не назад, не высовывая брюха, но вытягивая, сколь может, грудь и спину». Таких сорок пунктов, каждый хоть ночью ответь. А запнулся… — Он сделал жест, будто не спеша, с оттяжкой стегает розгой.

— Что вспомнил! — остановил меньшой. — Смотри, пастила розовая…

— А я в пятницу к Марфе Ивановне ездил, — сказал Непейцын.

— Вы? К бабушке? — переспросил Яша.

— А как же, родные ведь, и не дальние. Молоко у ней пил и про разное беседовали. Очень я пожалел, что не у нее пристал. Но кто же знал, что комнаты пустуют? — продолжал Сергей Васильевич. — И на могилку к деду зашли, когда ко всенощной отправилась.

Проводить кадетов до корпусов пошел Федя, который нес часть присланных из Тулы гостинцев для угощения товарищей. Когда он возвратился, Сергей Васильевич спросил:

— Довольны ли ребята остались гостеваньем?

— Вполне-с, — отвечал Федор. — Только Саша все корил: «Вот сам дяденька, полковник и кавалер трех орденов, у бабушки молоко пьет, а ты меня не пускаешь. Теперь все равно в субботу уйду…» Про бабушку да про Полкана-собаку какую-то все бубнил.

— А старший что же?

— Сказал: «Ладно, в субботу поглядим…»

* * *

Первый встреченный военный чиновник сказал, что артиллерийские дома стоят на Литейной, рядом с Арсеналом. Двери открыл Верещагин в ваточном шлафроке и колпаке, очень похожих на те, в которых когда-то экзаменовал братьев недорослей. Но сам он стал совсем иным — похудел, обесцветился и обрюзг, обвисли щеки, набрякли мешки под глазами. Сразу узнал гостя и, расцеловав, закричал в комнаты:

— Машенька! Пришел-таки! — И пояснил Непейцыну: — Слух из корпуса дошел, что там показался, вот и пеняли, что забыл нас.

Мария Кондратьевна тоже выцвела, только у нее еще сгорбилась спина. Ох, какой большой срок шестнадцать лет!

Сидели на знакомом Сергею Васильевичу диване около знакомого круглого стола. Но и мебель потускнела, состарилась.

Разговор сразу пошел про корпусное. Непейцын рассказал о том, что видел на плацу, про глупую зубрежку рекрутской школы.

— Вот оттого и ушел в отставку, — сказал Николай Васильевич. — Десять годов уже без дела сижу. Но не мог я истиной счесть, что детей важнее муштровать и бить нещадно, чем умы их образовывать. Ты слышал, будто Клингер друг знаменитому Гёте? Может, тот немцам и сладок, а сей нам хуже хрена. Пятнадцать лет на русской службе, а все род человеческий делит на «людей» и на «русских». Хороша благодарность за жирные харчи! И все они таковы — Клейнмихели, Дибичи, Канабихи und so weiter…[9] Император Павел великий вред учинил, что деревянной красой прусского плац-парада завлекся и все остальное ненужным почел. Единственно помрачением ума сие можно счесть. Сам я слышал, как он боевым генералам пруссаков выхвалял и заповеди Фридриховы декламировал, вроде той, чтоб солдат более опасался палки капрала, нежели пули неприятельской. После побед Петра, Румянцева и Суворова! Все доброе в войсках загубить и взамен чертополох прусский сеять! А нонче и видно, чего учителя те стоят… В две недели триста тысяч войска в пыль развеяны…

— А что слыхали, Николай Васильевич, о последнем сражении?

— Допреж спроси, что знаю про нонешнего главнокомандующего. Ничего, надежду внушающего. Барон Беннигсен интриган редкостный и хитрец. В преступлении одиннадцатого марта первая пружина был, а при службе остался. Родился в земле датской, служить начал в Ганновере, подданный британский, а главнокомандующий русский… Знаешь ли, зачем первое свое сражение дал? Чтоб ему, а не Буксгевдену главное начальство после Каменского вверили. Сам себя победителем объявил. Там да при Прейсиш-Эйлау тридцать тысяч наших солдат и офицеров загубил за учителей наших, пруссаков…

— Но толкуют умные люди, что нашей торговле заграничной Наполеон угрожает, — вставил Непейцын.

— То может статься, но скажи, какая торговля тридцати тысяч жизней стоит? И еще, что весной в новой кампании будет?

— А что слышали про Дорохова и Криштофовича? — спросил Сергей Васильевич, желая отвлечь Верещагина от волновавшей его темы.

— Про второго не слышал, а про Дорохова знаю, что этот сорвиголова корпус наш прославит больше десяти Аракчеевых.

— Справедливо ли так строго его судить? — усомнился Непейцын и рассказал о вседневных трудах в департаменте, о приезде на Тульский завод, о том, чем сам ему обязан.

— Конечно, что добра не забывает и что хребта над бумагами и в разъездах не щадит, то похвально, — согласился Верещагин, — но общий счет его в истории российской, поверь, не высок окажется. Я ведь репетитором нашего корпуса его знавал и взлет вороний видел. Шагистик, угодник, низкая душа. Не математик, а арифметик, и понятия все не выше полковых, но не мужа государственного. А при возвышении метода его, я уверен, очень была проста. Надоели государю царедворцы, льстецы сахарные, а этот делает видимость грубости, прямоты солдатской плюс преданности собачьей, не рассуждающей. Но стоит ли при радостной встрече вспоминать его?.. Расскажи, дядя-то жив ли?.. А тот мастер дворовый, что шкатулку для бирюлек делал? Ты же, матушка, распоряжайся обедом. Мне через часа два на лекцию, так чтоб без спешки…

— Кому ж читаете?

— Инженерным офицерам трижды в неделю. Спасибо, хоть им годен… Да еще впрок учебник математики пишу…

После обеда Верещагин пошел переодеться в мундир, а Мария Кондратьевна с гостем остались за чайным столом.

— А где же Софья Дмитриевна с мужем? — спросил Непейцын.

— Он все бригадой кавалерийской командовал в Воронеже, а недавно писали, на войну потребован, и она до границы поехала.

— Когда же господина Мертича в генералы произвели?

— Только за прошлую войну с французами, а то лет десять в полковниках ходил.

— А дети есть ли у них?

— Нет, сударь мой. Всем бы счастливый брак, а деток нету… Хотя ноне, как ни взойду к Сергию, всё панихиды служат по убиенным имярек. Так и подумаю — счастье тем, у кого сынов нет: коль убьют, то легко ль пережить?..

* * *

Теперь Петя утром убегал в Академию, возвращался в полдень поесть и вновь исчезал до позднего вечера. Он побледнел, под ногтями не выводилась серая глина, а в носу и у глаз — копоть от масляных ламп, при которых рисовали вечерами. Но взгляд светился радостью, и он готов был хоть до полуночи говорить о том, что делал и узнал нынче. А потом профессор Иванов свел его в Эрмитаж, и там увидел такие резные камни и медали, такие статуи и картины… Петя рассказывал об них и Сергею Васильевичу, и Федору, и немцам, и мальчикам Тумановским, которые теперь приходили обедать по воскресеньям, пробыв субботний вечер и праздничное утро у бабушки.

Прожили уже три недели в Петербурге. Февраль подходил к концу. В городе говорили об отъезде государя к армии, о выступлении в поход последних гвардейских частей. Значит, миром не пахнет.

Сергей Васильевич съездил в департамент.

— Нет, их сиятельство не приезжали, ждем через неделю. Они редко от назначенного отступают.

«У меня опозданий не бывает», — вспомнил Непейцын.

Побывал снова в корпусе у Громеницкого, посидел у мальчиков — пусть получше запомнят кадеты его ордена и кулибинскую ногу.

А ведь надо до отъезда все-таки разыскать Лужкова. На следующем, английском уже обеде у Иванова спросил, не слышал ли, как зовется улица или иных примет его дома.

— Знаю только, что около кладбища, — отозвался Михайло Матвеевич. — Спрашивайте бывшего царского библиотекаря да одевайтесь потеплей — на Неве, верно, прохватывает.

Действительно, когда за Лаврой съехали на лед, пожалел, что не надел дорожного треуха. Как это бабы голыми руками колотят белье на проруби, а монахи-водовозы, балагуря, неторопливо наливают свои бочки? По обсаженной елками дорожке потрусили к тому берегу. Вот она, Охта. Домики, сады, церковь — городок целый.

Сначала спросил двух мещанок в отороченных лисой салопах:

— Где, милые, тут кладбище?

— А вона за плотницкой слободкой деревья кучей.

Проехали еще с полверсты. Спросили встречного мастерового.

— Лужков? Барин? Не слыхал, ваше благородие.

— Ему лет десять назад домик тут срубили…

— А звать-то как?

— Александр Иваныч.

— Ну, знаем! Вон ихняя баня топится, эн дымок-то…

Подъезжая, Непейцын сказал ваньке, чтоб ждал его, заплатит за простой. Тут извозчика не враз сыщешь.