Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север

• Название: Автостопом на север
• Автор: Герхард Хольц-Баумерт
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1979

Книга известного детского писателя и общественного деятеля ГДР Герхарда Хольц-Баумерта рассказывает о приключениях двух школьников, Гуннара и Терезы, совершающих путешествие автостопом на север республики.

---

Он откинулся назад, упал на запыленную траву и закрыл глаза.

— «Тебя зовут Франциска?» — вдруг спросил он вновь изменившимся голосом, бархатным и теплым.

Губы мои дрожали, когда я отвечала:

— Я же Тереза.

И господин Хэппус, которого его друзья называют Джолли, успокаивающе погладил меня по плечу:

— «Где я?»

Глаза его обыскивали небосвод и ничего не узнавали, не узнавали даже меня, сидевшую молча и неподвижно рядом.

— «О ангел коварный, так мучить меня…»

Он схватил мою руку, прильнул к ней губами, а я, будто онемев, позволила ему это, с ужасом чувствуя, что краснею еще больше.

В эту минуту Гуннар вновь напомнил о себе: возможно, что он был свидетелем, разумеется, ничего не понимающим свидетелем, той суверенной сцены — игра ли, жизнь ли? — которую мы репетировали с Оттомаром Хэппусом. Но, возможно, он и исторгнул из себя этот грубый смех, как он делал это неоднократно, глупо, бессмысленно блея, будто козел. Уверена, что и Оттомар Хэппус — я уже почти готова назвать его Джолли — ощутил то же, что и я.

— «Дитя мое, — сказал он мне, — поднимемся и пройдемся немного».

Все девчонки нашего класса были в ужасе, когда я им рассказала, что я поехала одна с Оттомаром Хэппусом и что мы с ним на «ты».

Небрежно я бросила Гуннару:

— Я прокачусь немного с господином Хэппусом. Два-три километра, там мы и встретимся. Сколько я тебя знаю, ты скоро подцепишь машину. Чао.

Идет дождь. Даже холодно. Мальчишки играют в карты, девчонки — кто читает, кто пишет письма. И, конечно же, я тоже пишу. И очень стараюсь вспомнить все, вплоть до отдельных словечек, произнесенных Джолли. Сколько раз я уже рассказывала о моей встрече с ним — девочки без конца просят рассказать еще и еще. А я, как мне кажется, могла бы продекламировать весь наш диалог, сцена за сценой.

Джолли Хэппус вел машину смело и уверенно. У меня было такое чувство, словно мы оторвались от шоссе и летим навстречу солнцу. Джолли одной рукой держал руль, а другую положил на спинку сиденья позади меня. Будто в забытьи, рука порой играла моими волосами. Я спросила, куда он едет, в отпуске ли он или отдыхает после столь утомительных съемок.

— О господи… Кстати, мы договорились говорить друг другу «ты». Бедный, бедный Джолли едет выступать в какой-то городишко. Слушать его будут несколько эсэнэмовцев и толпа глупых девиц…

Я совсем не рассердилась — я же не причисляла себя к глупым девицам, — и все же Оттомар Хэппус счел необходимым извиниться и, как бы успокаивая меня, положил руку мне на плечо.

— …Потом заявятся несколько молодящихся дам и примутся расспрашивать меня до поздней ночи. И все эти вопросы мне задавали уже сотни раз, и сотни раз мне приходилось на них отвечать. Потом ты плетешься в свой номер, валишься на продавленную кровать… И, разумеется, нет ванны, и окна выходят на базарную площадь, и всю ночь напролет грохочут грузовики. Гальберштадтских сосисок ты в ресторации не получишь, подадут тебе позавчерашние котлеты, и в отчаянии ты хватаешься за бутылку «Советского шампанского», но и оно уже не такое, каким было когда-то, не правда ли?

В знак согласия я кивнула, хотя пила шампанское, только когда папу наградили, но в этом мне не хотелось признаваться Джолли, почему — не знаю. Разве что я иногда пригублю красное вино, которое пьют родители вечером.

Мы ехали под палящими лучами солнца, болтали о всякой всячине. Получалось какое-то изумительное попурри из ролей и сцен… Разговор шел о шампанском и об официантах, которые никогда не знают, каково жаркое на самом деле — нежное и сочное или жесткое и старое, о синхронизации и об одной пожилой даме, которая, когда Джолли участвует в спектакле, всегда сидит в первом ряду и в антракте приносит ему за кулисы цветы. Говорили мы и об охотниках за автографами, и Джолли был так зол на них, что я подавила мучившее меня желание получить от него таковой, и о нашем пуделе Принце, и о сиамском коте Джолли — Адоларе.

Кажется, я уже писала о том, что судьба человека подобна морю? В каком отчаянии я была, проспав поезд, как злилась на этого увальня Гуннара, сопровождавшего каждый километр, который мы ехали, глупейшими речами. А теперь я была счастлива, еще счастливей, чем когда профессор посадил меня на свой мотоцикл и я избавилась от терзавшего меня страха остаться одной на шоссе. Быть может, счастье мое было даже большим, чем в те часы, которые я провела с Че, — и по сей день я не в состоянии сказать, когда же я чувствовала себя самой счастливой?

Поездка с Джолли оборвалась совсем неожиданно. Сидя за рулем, Джолли так и сыпал шутками. Подмигнув, он спросил, не соглашусь ли я сопровождать его в эту дыру и не выпью ли с ним бокал шампанского.

Я колебалась между долгом и чувством. Возможно, мое молчание слишком затянулось, но я так и не нашла нужного ответа. Господин Хэппус легко щелкнул меня по коленке, и мы ехали некоторое время молча, что, по правде сказать, для нас было даже непривычно. Потом он стал меня расспрашивать, в каком классе я учусь, об учителях, о подругах. Сначала мне хотелось обмануть его и сказать, что я учусь в десятом классе, особенно потому, что Гуннар так грубо переставил меня в седьмой, но честность — один из моих принципов в жизни, и вообще я люблю говорить правду в глаза людям. Вот я и сказала, что перешла в восьмой, кстати — с великолепным средним баллом.

Господин Хэппус долго молчал. Что-то, должно быть, испортило ему настроение. Может быть, он пытался сосредоточиться на предстоящем выступлении, или размышлял о новой роли, или о какой-нибудь сцене, которую намеревался сыграть суверенно? Неожиданно затормозив, он сказал:

— Должно быть, пора, мой друг. Твой кавалер отстал ему далеко тебя догонять. Мы провели с тобой этот час со всем не плохо, Тереза. Расти большой, расти красавицей. А если тебе придется побывать в театре, не забудь зайти ко мне за кулисы. Я буду бесконечно рад.

Он дружески поцеловал меня в лоб, потрепал волосы и слегка подтолкнул из машины. Оба мы были взволнованы. Он не помахал мне и не обернулся уезжая…

Долго я стояла, будто оцепенев, и даже не почувствовала, что стою, прислонившись к дереву — старой липе, далеко отбрасывавшей свою густую тень. Я старалась вспомнить каждое слово, каким мы с ним обменивались, выражение его лица, смех. Я понимала — великий час моей жизни миновал! Но чуть-чуть я и злилась на себя за то, что так и не попросила автографа. И даже если бы он счел меня глупой девицей, у меня в руках осталось бы что-то на вечную память и доказательство того, что все пережитое не было сном. Я твердо решила непременно навестить его за кулисами. Убеждена, что сумею уговорить маму приобрести билеты в берлинский театр на спектакль с его участием. Папа-то, как всегда, останется возиться со своим компостом, но мама такая большая любительница искусства, что обязательно пойдет со мной. Под каким-нибудь предлогом я улизну в антракте. Предлог мне необходим, иначе мама обязательно пойдет со мной — она такая же непосредственная, как я! Папа говорит, что мы можем быть даже навязчивы. Мама в таких случаях старается утешить меня, уверяя, что это чисто женская черта и совсем не такая уж плохая.

Размечтавшись о театре, о поездке в Берлин, я и вспомнила о нем. Но теперь его нигде не было видно. Чем он сейчас занят? Сколько всяких глупостей наговорил! С него ведь станет — сойдет с шоссе, забредет в какую-нибудь деревню или на озеро, будет показывать там клоунские прыжки в воду и заработает еще один фонарь под глазом. Сколько раз он говорил: шоссе ведет прямо на Штральзунд. А теперь вот его нигде не видно, будто сквозь землю провалился!

Чувство глубокой печали и разочарования охватило меня, и, как ни странно, оно относилось не только к этому Гуннару, но и к Хэппусу, и даже ко мне самой. Подумала я и о пасторе, который в это время сидел у постели умирающего старца. И о Че — записка с его адресом шелестела в кармане куртки… На глаза набежали слезы гнева и глубочайшей подавленности. Я резко оттолкнулась от старой липы, закинула голову — я делаю это точь-в-точь как мама — и, кажется, даже топнула ногой. И выкрикнула что-то громко навстречу небу, которое уже опять затянуло серой пеленой. Мне было все равно, слышит меня кто-нибудь или нет, но, должно быть, никого не оказалось поблизости, кого могло бы удивить мое поведение.

Ты, верно, считаешь,
Что жизнь я должна ненавидеть,
Бежать в пустыню.
Потому, что не могут
Сбыться все мои грезы?[10]

Руки я вскинула, будто угрожая и вместе обвиняя, и, в то время как я произносила эти строки Гёте и ощущала благотворное, успокаивающее их влияние, рядом со мной остановился автобус. Поначалу я даже не сообразила, отчего это, но скоро осознала: мои вскинутые к небу руки были, должно быть, неверно поняты.