Хидыр Дерьяев - Судьба (книга четвёртая)

• Название: Судьба (книга четвёртая)
• Автор: Хидыр Дерьяев
• Издательство: Туркменистан
• Жанр: Роман
• Год: 1972

Четвёртой книгой завершается роман X. Дерьяева «Судьба». Отгремели залпы гражданской войны, изгнаны с туркменской земли интервенты, к мирному созидательному труду возвращаются герои произведения, духовно выросшие, возмужавшие. Но понятие «мир» весьма условно — ещё не сломлена внутренняя контрреволюция, ещё сильны в сознании людей пережитки прошлого, ещё не все достаточно чётко определили своё отношение к действительности. И борьба продолжается — борьба за Республику и Человека, борьба с происками внутренних и внешних врагов Советской власти, с древними законами адата и собственными заблуждениями — сложная, тяжёлая и не бескровная борьба.

---

— А ты, похоже, не чтишь отца своего, ишан-ага? — пошутил Клычли.

Улыбка сбежала с лица Черкез-ишана, взгляд ушёл куда-то внутрь и потускнел, пиала в руке замерла У губ.

— Чту, — после долгого молчания ответил он. — Знаю все его недостатки, все пороки и заблуждения, не одобряю и не приемлю их, но старика — люблю. Ссорились мы с ним не раз, ругались крепко, отрекался он от меня, а всё равно отец. Топорщит иголки во все стороны, как ёж, а я вижу, что слабый он, растерянный, испуганный, не понимает творящегося в мире, не знает, куда себя деть.

— От растерянности к Ораз-сердару пошёл священную войну против большевиков благословлять? — парировал Клычли. — Битых два часа спорил я тогда с ним, доказывал, что гражданская война не имеет ничего общего с войной религиозной, убеждал выступить перед людьми, спасти легковерных опровержением газавата. Так нет же — упёрся и ни в какую!

— Я тоже спорил! — вспыхнул Черкез-ишан. — Не с дряхлым старцем — с самим Ораз-сердаром спорил, не боялся, что меня не сходя с места расстреляют! Это как — считается или не считается?

— Ладно, ладно, не сердись, — Клычли миролюбиво похлопал Черкез-ишана по плечу, — всё хорошее считается, ничего не пропадает. Это хорошо, что ты, понимая заблуждения ишана Сеидахмеда, сохранил к нему человеческое отношение. А то у нас нередко, если старик — значит, контра. Оно верно, что старики в ногах у революции путаются, да ведь и их, стариков, тоже понять надо, в душу ихнюю вникнуть. Для них по-новому жить всё равно, что на голове ходить, папаху на ноги надев.

— Пожалуй, — согласился Черкез-ишан. — Да и не все они вредные, многие аксакалы поддерживают линию Советской власти.

— Правильная дорога, она, братишка, обязательно рассудительному человеку приглянется, даже если и привык он колченогой тропкой ходить. Ну, давай заканчивай про достоинства повара. Как ты там сказал: «разборчивость и непривередливость», что ли? Объясняй, в чём тут суть.

Черкез-ишан помедлил, глядя, как кружатся чаинки в пиале, усмехнулся:

— Скачешь ты, исполком, как заяц по кочкам — не успеешь тебя на одной углядеть, а ты уже на другой уши торчком. Сбил ты меня с разговора. Теперь уже время не рассказывать о плове, а есть его, иначе перестоится.

Желание Черкез-ишана было как бы предугадано. Или, может быть, произошло случайное совпадение. Во всяком случае, не успел он произнести свою сакраментальную фразу, как в дувальной калитке появилась группа женщин.

— Бе! — сказал Черкез-ишан. — И Абадангозель здесь! А ты утверждал, что один пришёл.

— Во-первых, про Абадан ты у меня не спрашивал, — возразил Клычли, морща в улыбке нос, — а во-вторых, я никогда и не утверждал, что пришёл один. Всё это ты, ишан-ага, выдумал… «не сходя с места».

Черкез-ишан глянул на него с упрёком, но спорить было уже некогда — женщины подходили. Абадан поздоровалась. Черкез-ишан ответил на приветствие и осведомился, где это она свой борык потеряла.

— В печку зимой бросила, чтобы мой Клычли согрелся, — смешливо ответила Абадан.

— Разве дров не хватило? Или борык горит жарче? — поддержал шутку Черкез-ишан.

— Жарче.

— Тогда жаль, что вы его поспешили сжечь,

— Почему?

— Надо было на нём плов готовить.

— От него у плова запах несъедобный станет, — засмеялась Абадан. — А мы ведь к вам, ишан-ага, плов есть пришли. Ждали, ждали вестей — никто не зовёт, мы собрались и пришли сами. Без плова не уйдём, верно, Узук?

Узук ответила улыбкой — такой же летучей и загадочной, как и прошлый раз.

— Накладывай ей поскорее, ишан-ага, и пусть убирается, а то она весь казан с собой утащит, — посоветовал Клычли.

— За мной дело не станет, — сказал Черкез-ишан, — сейчас каждому долю выделю. А вообще-то откуда вы, Абадангозель, узнали, что здесь плов готовится?

— Ви, чего же не узнать. Когда в ветреный день в Хиве варят плов, я и то чую. Зову туда моего Клычли, а он не соглашается, далеко, говорит, пока дойдём, не то что плова, говорит, а стенок от казана не останется.

— Завидное у вас чутьё.

— Как у гончей, — шевельнул усом Клычли, подмигнув жене. — Она у меня не только хивинский плов чует, а и ещё кое-что. Давеча приезжаю из Векиль-Базара с единственной мыслью до подушки дорваться, а она мне: от тебя, говорит, чужой женщиной пахнет, какая, мол, тебя беспутная вдовушка пригрела. А мне…

— Болтун! — беззлобно сказала Абадан. — Болтаешь, а люди дурное подумать могут.

— Рот не сапоги — от болтовни не износится, — отшутился Клычли.

— Само собой, — сказала Абадан, — а то ты бы давно носом, как наш петух, пищу клевал. — И засмеялась. Весёлая женщина была Абадангозель.

Глядя на них, невольно улыбнулась и старая Оразсолтан-эдже: хоть немножко и непочтительна женщина к своему мужу, а приятно видеть, когда люди вот так дружно да с шуткой живут. Узук бы так устроиться! И чего она, глупая, своего счастья сторонится? Оразсолтан-эдже грустно посмотрела на Черкез-ишана, который перекладывал плов из казана в расписное деревянное блюдо.

— Здесь будете кушать, джан-эдже, или в доме? — спросил он, заметив взгляд старухи.

— Ай, в доме, наверно, спокойнее, — ответила Оразсолтан-эдже. — Как ты, дочка?

— Мне всё равно, в доме так в доме, — пожала плечами Узук. — Пожалуй, в доме удобнее будет.

Досадуя, что не пришлось за блюдом плова посидеть рядом с Узук, Черкез-ишан ел молча, почти не ощущая вкуса пищи, благо и Клычли помалкивал. Однако досада моментально умчалась, тревожно споткнувшись о сердце, и сменилась облегчением, когда с улицы во двор ступил Бекмурад-бай. Как хорошо, что Узукджемал дома и он не видит её, подумал Черкез-ишан.

Бекмурад-бай подошёл, поздоровался. Степенно, по праву старшего по возрасту, осведомился о благополучии в делах и жизни, присел с краю топчана. Его пригласили отведать плова. Он не стал чиниться — подвернул рукав халата, примял пальцами горочку риса, бросил её в рот, пожевал медленно, бросил вторую щепоть, задал несколько незначительных вопросов.

Разговор не клеился — непонятно было, каким ветром занесло сюда Бекмурада, что он вынюхивает, что с собой принёс. Черкез-ишан нервничал, опасаясь, что Узук придёт в голову выглянуть из дому. Клычли словно бы не замечал гостя, на вопросы его отвечал одно-сложно, неопределённо, ждал, пока Бекмурад-бай раскроет свои карты. Наконец тот вытер жирные пальцы о сачак, потом об усы.

— Вкусный плов получился, да принесёт он обилие в дом. Ик!.. Шёл мимо — зайду, подумал, к знакомому человеку, окажу уважение.

— По делам в городе? — спросил Черкез-ишан, тоже вытирая руки о край сачака.

— Какие нынче дела, — Бекмурад-бай забрал бороду в кулак. — Знакомого хотел навестить. В больнице он лежит. Не пустили к нему. Жалко. Намерение имел гостинцем раненого порадовать.

— Раненый? — насторожился Клычли. — Кто такой? Откуда?

— Ай, кто знает. Собачье дело лаять, ишачье — отбрыкиваться. В песках, говорят, перестрелка была.

— В песках? Где именно?

— Кто знает.

— Ты не юли! — Клычли нахмурился. — Не юли, бай-ага! А то ведь и в другом месте поговорить можно!

— Пугаешь? — Бекмурад-бай свёл к переносью тугую складку, приподнял одну бровь. — Меня не надо пугать. Мать твоя была женщиной вздорной, неуважительной, и ты…

— Мать мою не тревожь, Бекмурад-бай. О деле говори.

— …и ты характером в неё, — невозмутимо докончил Бекмурад-бай. — На собрании, когда аулсовет выбирали, дурно со мной обошёлся, прогнал, слова говорил пустые. Да я не в обиде, всякое бывает меж рабами аллаха — пришёл вот в гости, весть принёс. Зачем меня пугать? Я не ребёнок, не женщина. Что знаю, то и говорю. Вёрст за восемьдесят или за сто перестрелка была, в сторону Серахса. Говорят, это джигиты Анна-сердара были.

— Это верно?

Бекмурад-бай распустил морщины на лбу, широко зевнул, показав полный рот зубов:

— Хы-ха-ха… Верно ли? Не знаю. Я обязан передать то, что слышал, верить этому я не обязан.

Клычли и Черкез-ишан переглянулись.

— Откуда весть приняли?

— В больнице был — там и сказали. Раненых много привезли.

— Убитые есть?

— Где бегают, там и спотыкаются, где стреляют, там могут и убить… С вашего разрешения, пойду я…

Клычли и Черкез-ишан проводили его глазами.

— Ты что-нибудь понял? — спросил Черкез-ишан.

— Трудно не понять, — Клычли подвинулся на край топчана, спустил вниз ноги, собираясь идти. — Если не врёт, а врать ему незачем, то с нашими беда приключилась, не иначе. Неужели Берды горячку спорол?

— Могли и на засаду нарваться.

— Засада, ишан-ага, это когда знают, кого поджидать, а особый отряд тайно ушёл.

— Тайны наши попугай на хвосте носит.

— Вот это и плохо, что попугай, сами, как попугаи, болтаем о чём нужно и о чём не нужно, а потом удивлённые глаза делаем и виноватых ищем. Пошёл я! Посмотрю, кого там привезли.