Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

• Название: Возвращение в эмиграцию. Книга первая
• Автор: Ариадна Васильева
• Жанр: Историческая проза

Роман посвящен судьбе семьи царского генерала Дмитрия Вороновского, эмигрировавшего в 1920 году во Францию. После Второй мировой войны герои романа возвращаются в Советский Союз, где испытывают гонения как потомки эмигрантов первой волны.

В первой книге романа действие происходит во Франции. Автор описывает некоторые исторические события, непосредственными участниками которых оказались герои книги. Прототипами для них послужили многие известные личности: Татьяна Яковлева, Мать Мария (в миру Елизавета Скобцова), Николай Бердяев и др.

---

Одно время говорили о поездке Эдуарда Эррио в Советский Союз. Повторяли на все лады восторженные отзывы бывшего премьера о новой России, естественном, по его мнению, союзнике Франции. Микки и князь Печерский с пеной у рта уверяли, что в России половина населения пухнет с голоду. Французские их оппоненты склонны были все же доверять глазам Эррио (он всего неделю назад побывал в загадочной стране), нежели эмоциям озлобленных эмигрантов.

— Вы — потерпевшая сторона, — мягко уговаривал Микки архитектор Анри Дювалье, — поэтому не стоит дождаться от вас беспристрастного суждения. Гнев и обида — плохие судьи. Чтобы выяснить правду, необходимо внимательно выслушать мнение нейтральной стороны. Эррио…

— Эррио, Эррио… — перебивал Микки, — много он понимает, ваш Эррио, в русских делах! Большевики подкрасили фасад, залепили уши восторженными аплодисментами и громкими ура в честь его распрекрасной Франции. Это они умеют. А что там творится на деле, Эррио увидеть не мог, этого ему не показали.

— Он не захотел увидеть, — многозначительно вставлял князь Печерский, ласкательно проводил пальцами по высокому белому лбу и устремлял на Дювалье прозрачные глаза.

Микки сердито подбирал длинные и неловкие, как у молодого дога, ноги, поправлял пенсне, брал из вазы ароматный бисквит и откусывал, смешно шевеля усиками. Дювалье примирительно улыбался.

Я любила слушать рассказы мсье Анри Дювалье об архитектуре Парижа, специально бегала смотреть по его указке самые знаменитые здания и научилась отличать ампир от барокко. У Дювалье была симпатичная и чисто французская манера говорить, мягко отдавая собеседнику взгляд, чуть наклонясь к нему и поддевая веками воздух. И то, что он уважительно отзывался о новой России, нравилось больше, чем бездоказательные уверения Микки, будто там все плохо.

Я часто бывала на Татьяниных вечерах. Она звала «изображать хозяйскую дочку». Я должна была разливать чай, а уж сама Татьяна разносила чашки гостям. В этих приглашениях не было ничего унизительного. Татьяна считала полезным для меня послушать разговоры умных людей.

Возле меня обычно усаживалась Алиса Дювалье, гладко причесанная, с огромными черными, словно не было радужки, а только один зрачок, глазами, коротким вздернутым носиком и хитро загнутыми вверх уголками ярко накрашенного рта. Специально для нее Татьяна мастерила драпированные шапочки, наподобие чалмы, из пламенно горящих шелков — поддерживала стиль восточной женщины, хоть Алиса была чистокровной француженкой. Даже собственному мужу Татьяна позволяла ухаживать за нею, говоря:

— Алиса вне подозрений!

Подсаживалась ко мне и Ирина Печерская, хорошая русская девушка, кареглазая, с золотистым пушком на висках, от природы кудрявая. Если общий разговор оказывался неинтересным, мы переходили на русский язык. Тихо, чтобы никому не мешать, толковали о жизни, о начинающейся весне. Так, ни о чем и обо всем понемногу. До конца вечеров я никогда не засиживалась, незаметно исчезала и ехала домой. В тусклую, нежилую атмосферу отеля.

Боря выследил меня через два месяца. Он явился к Татьяне в разгар работы. Я обомлела, когда в передней раздался его гневный, напористый голос. Но Татьяна была не робкого десятка. Хватило одного движения бровью — с того и слетела спесь.

— Рада познакомиться с вами, — не давала она ему открыть рта, — премного наслышаны. Пойдемте поговорим. Вы, Наташа, заканчивайте и проходите в гостиную пить чай.

Белой рукой, царственным жестом, показала дорогу, пропустила. Робко, с покорно прижатыми ушами, он прошел бочком, а я осталась пришивать вкривь и вкось поля к шляпе.

Они вышли из гостиной минут через десять. Я не могла слышать, о чем они говорили, Татьянин голос доносился неясно из-за плотно прикрытой двери. Но последнюю фразу она вынесла в коридор:

— Вы убедились, в моем доме никаких сомнительных свиданий ваша жена устраивать не может. Это исключено. А лишний заработок вашей семье, я думаю, не повредит.

— Да-да, — согласно кивал он, — конечно, пожалуйста, я ничего не имею против. Я только хотел посмотреть. — Он заглянул в мастерскую, — я, Наташа, задержусь сегодня. Я — предупредить. Чтобы ты не волновалась.

Татьяна проводила его, он ушел. О намерении пить чай почему-то никто не вспомнил.

— Ну, униженные и оскорбленные, — как всегда, широко шагая, вошла в мастерскую Татьяна, — рыдать, волосы на себе рвать будем?

— Ничего я не буду рвать, — огрызнулась я.

— Вот и славно, — выбила ногтями дробь на краю стола Татьяна, — о-о, порода! — покачала она головой со значением.

Я подумала, на нее произвела впечатление Борина породистость, да и высокие мужчины ей всегда нравились, но дело оказалось в другом.

— Порода — пес! — выпалила Татьяна, — все, все они одной породы. Уж на что мы, бабы, стервы, но эти…

Я бросила удивленный взгляд:

— Ну, почему стервы?

— Стервы, стервы, — отмахнулась Татьяна, — я тоже стерва. О, какая стерва! Но с удовольствием, — она кокетливо взбила короткие волосы и сразу стала серьезной, — Наташа, если нужно будет помочь… Словом, вы все прекрасно поняли… Слушайте, что вы там нашили? Распарывайте к чертям собачьим!

Мы больше не говорили о Боре. Татьяна вообще считала себя не вправе вмешиваться в чужие дела и требовала того же по отношению к себе. У них с Бертраном дю Плесси жизнь была построена по принципу «не ущемляй права и свободу другого». Результат был неплохой. Они никогда не ссорились, славно жили, хотя были совершенно не схожи. Но это, по Татьяниному убеждению, являлось главным достоинством их семьи. И она, темная шатенка, шла в парикмахерскую перекрашиваться в блондинку, чтобы уже ни в чем не походить на черного мужа. Однажды, лаская Фросеньку, стала размышлять вслух:

— Скучно ей одной, бедной. Пора бы завести второго ребенка. Только не от Бертрана. А то, что это — будут совершенно одинаковые дети. Неинтересно.

Татьяна часто чертыхалась, а няню Стефу это приводило в праведный гнев.

— Уста человеческие не должны извергать хулу! — поднимала она указующий перст к небу, — Господь создал человека по образу и подобию своему…

Татьяна фыркала:

— Мог бы придумать что и пооригинальней!

В дни, когда Татьяна никуда не бегала, ничего не изобретала, а сидела в мастерской и занималась самым нудным на свете делом — кропотливым шитьем, к нам приходила Франсин. Сначала она просовывала в дверную щель кудрявую головку и хитро смотрела круглыми и блестящими, как спелая вишня, глазами. Татьяна делала вид, будто ничего не замечает, потом подмигивала, и Фросенька, теперь уже с полным правом, распахивала дверь и бросалась в объятия матери.

Ей шел четвертый год. Славная она была, и ужасная фантазерка. Из окна ее комнаты видно было слуховое окно соседнего дома. По Фросиному убеждению, там жил «мусью на крылышках» с длинной серой бородой, с маленькими глазками и длинным носом. Довольно страхолюдный тип.

— Вот будешь шалить, — говорила Франсин провинившемуся, мне ли, самой Татьяне ли, — прилетит мусью на крылышках, цап за les cheveux[20] и утащит!

Она была милым, покладистым ребенком и говорила на смешной смеси трех языков — русского, французского и польского.

Однажды Франсин заболела. Все по очереди бегали ее навещать, и вот она мне пожаловалась:

— Что это они, Наташа, все звонят и звонят!

Я не поняла, о чем она, но как раз в передней раздался звонок, Фросенька сморщилась, прижала ладошки к замотанным ушам.

— Вот, опять.

Это позвонила очередная клиентка. Когда Татьяна освободилась, я передала просьбу Франсин. Татьяна хлопнула себя по лбу:

— Несчастный ребенок! У девки воспаление среднего уха, а этот идиотский звонок гремит, как вечевой колокол. Тыщу раз говорила — его надо сменить!

Мы вынесли в прихожую стул, и Татьяна полезла отвинчивать крышку звонка. Та не отвинчивалась. Стоя внизу, я посоветовала натолкать туда ваты. Татьяна стала по клочкам запихивать принесенную вату, заглядывать сбоку, а меня гонять наружу давать пробные звонки.

— Громко! Громко! — кричала она еще громче, — Черт, даст мне кто-нибудь в этом доме отвертку или нет?

Няня Стефа заглядывала в прихожую, открещивалась от черта, но отвертку не давала.

— Током стукнет.

— Током, током, — ворчала Татьяна, решительно забивая вату в чашку, — делать больше этому току нечего — меня стукать!

На почве Фросиной болезни произошел у Татьяны великий раскол с князем Печерским. Явился он звать ее на какой-то бал-карнавал. Татьяна отказалась, мол, дочь больна.

— Подумаешь, больна! С нею Стефа останется.

Татьяна рассвирепела и велела князю больше на глаза ей не показываться. Потом все же простила. Печерский стал снова появляться на вечерах, но особой симпатии к нему уже не было.