Нина Буденная - Старые истории

• Название: Старые истории
• Автор: Нина Буденная
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Вошедшие в книгу рассказы, основанные на личных воспоминаниях прославленного полководца С. М. Буденного, — это не история гражданской воины, не боевой путь легендарной 1-й Конной армии. В их основе — случаи из жизни, иногда веселые, иногда грустные, которые не могут стать материалом для исторических исследований, но которые делают зримыми, реально воспринимаемыми события славных лет возникновения и становления Советского государства.

Повесть посвящена сегодняшним дням и рассказывает о двух днях из жизни деловой женщины.

---

— Теперь играйте «Интернационал», — говорю трубачам.

А они мне:

— Мы не умеем.

— Как же так? — говорю. — Что же вы тогда умеете?

— «Боже, царя храни».

Вот тебе на. И значит, стал думать, как из положения выходить. Действительно, откуда этим мамонтовцам знать «Интернационал»? В то же время, думаю, сколько лет под этот гимн хоронили наших славных русских солдат?! И моих товарищей, погибших в германскую, и друзей моих конников, бывших фронтовиков. Ничего, не осудят. Да и нехорошо как-то без музыки.

— Черт с вами, — говорю в сердцах. — Играйте. Только чтобы было торжественно.

И они грянули «Боже, царя храни».

Интересное было время! Новое переплеталось со старым, но никакие внешние атрибуты не могли сбить с толку наших людей, помешать им идти по избранному раз и навсегда пути.

Я это все к тому рассказываю, что как раз в то время ехал к нам Егоров. Естественно, на автомобиле. Появился вскоре после описанных событий. Оказывается, он думал достать нас раньше, не в Кузнецовке, где были похороны, а в Большой Мартыновке. Но мы оттуда продвинулись с боями, и Егорову пришлось догонять нас.

— Подъезжаю, — рассказывал мне Егоров, — и вдруг слышу: ружейные залпы, царский гимн. Ну, думаю, белые! Надо убираться обратно, пока нас не заметили.

Не уехал он потому, что бензин, естественно, в машине кончился. А у нас тем временем все стихло, и Егоров решился проникнуть в Кузнецовку. Все хорошо, что хорошо кончается. Нет, все-таки лошадь надежнее.

Следующая наша встреча с Егоровым произошла при обстоятельствах, которые сложились для него менее удачно.

Была середина весны, где-то конец апреля, а погода — она стояла просто по-настоящему летняя. Но мы не замечали ни солнечных дней, ни теплых, душистых ночей. Люди были измотаны тяжелыми, следовавшими один за другим боями, изнурительными переходами. Дивизии действовали в разных местах фронта, и вот сейчас они впервые за последнее время собрались вместе. У меня сердце кровью обливалось, когда я смотрел на усталые, осунувшиеся лица своих бойцов, на утомленных, сдавших в теле лошадей.

А знаете, как наши кавалеристы за ними ухаживали? Сами недоедят, а коня накормят, хлебом поделятся, с ног будут валиться от усталости, а коня расседлают, ноги осмотрят — не поранился ли? Да что говорить, ведь от лошади часто жизнь кавалериста зависела.

Было у нас немного времени в запасе, и решил я дать людям небольшой отдых. Сделали мы привал. Тех, кто покрепче был, выставил я в сторожевое охранение. Бойцы мои мигом расседлали лошадей, спутали их и отпустили пастись. А сами просто повалились в траву. Ну и красиво же было! Сколько глаз видит — сотни спящих людей, кони пасутся прямо между бойцами. Трава мягкая, шелковая, шевелится от дыхания. Кузнечики стрекочут. Сколько живу, помнить буду.

Однако красота красотой, а чувствую — нету больше моей мочи. Стал и я устраиваться. Нарезал серпом травы, постелил под телегу, а с телеги, как навес, спустил плащ-палатку — в общем, создал себе максимальный комфорт. Забрался в импровизированное убежище и заснул. Только во вкус вошел, уже толкают. Глаз открыл — чьи-то сапоги торчат. Высунулся из-под телеги — Егоров.

— Извини, — говорит, — что потревожил. От меня ничего хорошего ждать не приходится. У меня обязанность такая — даже тем, кто этого заслужил, не давать покоя. За сколько времени, Семен Михайлович, можно твою дивизию поднять на ноги и построить?

— Да минут через двадцать уже построятся, — говорю, — а что случилось?

— Есть донесение, что в районе хутора Плетнева казаки перешли через реку Сал и ведут наступление на наш правый фланг. Силы крупные. Надо во что бы то ни стало сорвать переправу, а те части, которые уже перешли, уничтожить.

А на той телеге, под которой я так уютно устроился, спал наш трубач: он всегда должен был быть под рукой.

Я его растормошил, приказываю:

— Труби тревогу!

Тот глаза трет, а сам уже мундштук трубы ко рту подносит. И понеслись по степи ее тревожные звуки.

— Можете засекать по часам, — говорю я Егорову.

Честно сказать, гордился я дисциплиной наших красных кавалеристов. Встали мы с Егоровым и смотрим. А степь, как муравейник, кишит: люди вскакивают, приводят себя в порядок, ловят коней, седлают. Смотришь — уже не отдельные всадники маячат, а стройные группы. Отделения собираются во взводы, взводы в эскадроны, эскадроны в полки. Не толпа людей, а стройная организация. Каждый знает свое место и в строю, и в бою.

— Дивизия построена! — доложил начальник штаба дивизии.

— А ну, — говорю я Егорову, — взгляните на часы, сколько у вас там отщелкало?

— И двадцати минут не прошло, — восхищенно ойкнул Егоров. — Ну и дисциплина! А знаешь что, Семен Михайлович, вели-ка приготовить мне хорошую верховую лошадь.

Я подозвал ординарца и сказал ему, какого коня подседлать для командарма: в бою хорошая лошадь — это прежде всего надежная. Свой характер лошадь пусть в манеже показывает, а во время сражения мы ей свою жизнь доверяем, здесь нам конь с фокусами не годится. От лошади требовались скорость и беспрекословное послушание всаднику. Такого коня мы и подобрали Егорову. А тем временем я собрал командиров полков, чтобы дать установку. Доложил Егорову свои соображения о порядке действий дивизии. Если в двух словах — то одной бригадой я решил обойти белых, а другой атаковать с фронта. Егоров со мной согласился и говорит:

— Я с вами тоже пойду.

Ну, об этом, положим, я еще раньше догадался. Иначе зачем бы ему лошадь? Уж он как-нибудь в автомобиле.

— В какую бригаду хотите? — спрашиваю.

— С какой пошлете.

— Тогда берите на себя первую. А я пойду в обход со второй.

Дело было уже к вечеру. От холмов и взгорков тени длинные, чудные, а в ложбины и впадины уже вкатилась темнота. Наша вторая кавбригада, скрываясь, как могла, стала совершать свой обходный маневр. А я все поглядывал в бинокль — как там моя первая? Кавалеристы вместе с нашей пехотой уже завязали бой с противником. Слышу, пулеметы палят по первой. Я заволновался. Я всегда волновался — мало ли что, ведь не блины печем. Блин — и тот бывает комом, а здесь судьбы человеческие, жизни людские. Ведь около смерти как по острию клинка ходим. Решение мое, но за мою ошибку отвечаю я не только своей головой, но чужой кровью, чужой жизнью.

Сколько раз я замечал: вот известна мне какая-то конкретная боевая обстановка, сиюминутная ситуация. И то первое решение, которое приходило мне в голову сразу же после того, как я в нее вникал, всегда оказывалось самым правильным. Только начнешь обмозговывать, рассусоливать, принимать во внимание то и другое, возможные осложнения, неожиданности и случайности, так в этом завязнешь — сплошная безвыходность. Я это не только за собой подметил, а еще… за Мамонтовым. Я его выше всех белогвардейских кавалерийских командиров ставил. Талантливый в военном отношении человек был. И когда я ломал голову, распутывая его планы, вот на этом самом и ловил. Слабость он проявлял: позволял своим сомнениям, желанию огородить себя от возможных случайностей и вероятностей затоптать, смять первоначальный четкий и ясный план. Я эту его изначальную мысль всегда угадывал, она и была самой верной. И видел потом, что он на нее накрутил, нанизал.

Эх, не удалось нам его поймать! Один раз был Мамонтов почти в наших руках, так в окно ушел. Удачливый был. А умер от тифа.

В военном отношении Шкуро до него было тянуться — не дотянуться. Зато здоровьем бог не обидел. Многих пережил, в Отечественную Гитлеру пособничал. После Победы мне говорят:

— Семен Михайлович, хотите на Шкуро взглянуть? Сколько вы с ним воевали, а в глаза, наверное, так и не видели?

— Не видел и смотреть не желаю. На черта он мне нужен?

…Так, значит, уже темно было, когда 2-я бригада атаковала белых с тыла и фланга. А бой тем временем разгорался с каждой минутой. Прямо скажем, это достаточно шумно.

Егоров с фронта увидел, что мы в бой ввязались, атакуем, шашку выхватил, крикнул зычно:

— Бригада, за мной!

Да они и так уж за ним. И рядом с ним, и впереди него. А их в пулеметы. Белые еще не осознали тогда, в горячке, что мы их прессуем с двух сторон, что они у нас вроде повидла в пирожке, и что мы их до такого же расквашенного состояния и довести собрались. Но потом они это дело сообразили и, кто мог, разбежались. Кто мог, конечно.

Смотрю вокруг — где Егоров? А его нет. Одного спрашиваю, другого.

— Видели, — отвечают, — а вот где сейчас — неизвестно.

Поехал я по полю. Безотрадная это картина — поле только что отгремевшего боя. Даже рассказывать не стану. Только вижу: конь как будто его оседланный бродит, щиплет травку, повод брошенный по земле волочится, в ногах у лошади заплетается, а Егоров лежит раненный. Пуля рядом с сердцем прошла и у лопатки вышла. Лежит он, и будто так и надо, чтобы посреди поля командарм один лежал и кровью истекал. Я так расстроился, что даже не заметил, что в стороне два бойца копошатся, соображают, чем Егорова перевязывать, как кровь останавливать.