Николай Веревочкин - Белая дыра

• Название: Белая дыра
• Автор: Николай Веревочкин
• Издательство: «Дружба Народов» 2007, №6
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007

Что такое «черная дыра» мы более или менее знаем из книг о космосе и из научной фантастики. А — «белая дыра»? Николай Верёвочкин утверждает, что есть и такое явление. Герои романа живут обычной жизнью, но постоянно попадают в необычные ситуации. Прокл Шайкин очень хочет разбогатеть, но его на пути к золоту ожидают сплошные дыры-перевёртыши, местами невероятно мерзкие. Одной семейки, интимно спящей с домашними животными, и отвратительной крысобаки хватит, чтобы представить себе мутантное состояние деревенской глубинки. Но вот Прокл наконец-то попадает из антиутопического «Преддырья» в утопическую «Дыру», где происходит смена героя: появляется Тритон Охломоныч, который решает покончить жизнь самоубийством, но в самый последний момент судьба внезапно дает ему в руки могущество бога. Но как трудно быть богом! Сумеет ли он распорядиться этим даром?

Роман изобилует неожиданными поворотами сюжета. В нем неразрывно связаны реальность и фантастика, юмор и печаль, причем печаль, исключающая уныние.

Через оба произведения Николая Верёвочкина лейтмотивом проходит тема выбора — между разрушением и созиданием, жизнью и смертью, душевной чуткостью и духовной глухотой. Его произведения помогают увидеть в трагическом хаосе происходящего ценности вечные, остановиться среди суеты и попытаться определить смысл своей жизни и свое место во вселенной. Человек может быть беден, неталантлив, неумен, доведен до отчаяния, может совершать ошибки и даже утратить имя. Но человек не может жить без души, и он не должен быть подлым.

Если разрушена душа — нет человека, предупреждает автор.

---

На месте лопнувшего пузыря обнаружилось что-то вроде пивной пены, которая колыхалась и переливалась синим, зеленым, красным и белым. Бесформенная масса шипела, шуршала, шелестела и, постепенно оседая и уплотняясь, принимала очертания сказочного терема.

Раздался веселый и дерзкий звук, похожий на пощечину.

Разноцветное месиво содрогнулось, бледнея. Только углы и шпили еще некоторое время дорастали, но, достигнув своих пределов, с хрустом застывали, словно водопад мгновенно превращался в лед. Из отклубившейся пены возникали большие окна с такими чистыми стеклами, будто их вообще не было, золотосмоляные венцы стен, красная крыша крестом на все стороны света из какого-то вечного материала, по виду похожего на черепицу. Мансарду украшали четыре белых полукруглых балкона. А когда дом окончательно нарисовался, вплоть до резьбы на наличниках и кружев на дождевых трубах, над крышей, завершая это сказочное хулиганство, с мелодичным кряхтением вырос скворечник. И такой это был скворечник, что сам бы жил, да денег нету. Завершенный во всех мелочах, дом стоял такой красивый, такой чистый, свежий и прочный, что просто слеза наворачивалась смотреть на эту игрушку. Хором ахнув, новостаровцы, может быть, впервые увидели, насколько красиво место, где стоит их село, если не портить пейзаж собственным безобразием..

А жук сопел и жужжал в запале и все не мог остановиться — пополз, ворча, пожирать ветхие заборы, полуистлевшие плетни и близлежащий мусор, тут же выдавливая из себя новую ограду. Но что это была за ограда! Такая это была узорчатая, такая чудная ограда, что Митрич не выдержал изобильной красоты и окончательно протрезвел. По переулку, что особенно понравилось, жук встроил в новый, не знаю как назвать, плетень несколько беседок с круглыми плетеными столиками и полукруглыми скамейками — отдыхай, земляки, коли устали — такие ниши с навесами от дождя и солнца. Оплетя дом и огород царским узором, жук вернулся на исходную позицию, удовлетворенно вздохнул, смачно втянул в себя хобот и застыл. Минут пять над Новостаровкой стояла напряженная тишина ожидания. Жук приподнял крылышко-дверцу и обалдевший, бледный Охломоныч сказал в окружающее пространство: «Да-а-а-а…»

Митрич, успевший в короткий перерыв между чудесами перемотать две половинки треснувшей ноги алюминиевой проволокой, отчего она теперь яростно скрипела и повизгивала, крадучись, приковылял к жуку и обошел его, пытаясь заглянуть под днище и в другие потаенные места. Сломанная деревяшка оставляла на живой земле глубокий след, похожий на условную границу, какой ее рисуют на картах, отделяя государство от государства.

— Умная механизма, — одобрил он жука, — а только, спорим на рубль, новую ногу не сделает.

Охломоныч вышел из оцепенения и обиделся:

— Дай-ка сюда твою деревяшку.

— Э, — разочаровался Митрич, — деревяшку и я топором из осины вырублю. Ты мне живую ногу сделай.

Нахмурился Охломоныч и после некоторого замешательства сказал неуверенно:

— Попробовать можно.

Ужас объял робкие души новостаровцев от этих простых слов.

Жук приподнял второе крылышко и внутри его обнаружилась узкая и уютная ниша, похожая на отделанный алым бархатом гроб, в котором хоронят новых буржуев.

— Полезай, — кивнул Охломоныч, — только я, в случае чего, не отвечаю.

— Сапоги-то сними, — проворчал завистливый Дюбель, — всю красоту изгваздаешь. Да и штаны бы скинул с фуфайкой. Мазуты там твоей не хватало.

— Неудобно, кум, при бабах-то, — для ради приличия молвил Митрич, сноровисто расстегивая ширинку.

— Неудобно, — ворчал Дюбель, раскомандовавшийся по праву ближайшего соседа Охломоныча, — неудобно граблями расчесываться и метлой зубы чистить. Деревяшку-то, деревяшку отстегни.

Только устроился Митрич в уютном гробике, как с легким чавканьем опустилось крылышко, и жук приятно зажужжал.

Митрич захихикал.

— Ты чего, Митрич? — испугался Охломоныч.

— Щекотно, — ответил тот, давясь смехом, и захохотал как сумасшедший.

Страшен был этот смех из утробы машины.

Деревня, включая собак, петухов, воробьев, уток и колорадских жуков, затихла в ожидании чуда. Даже ветер, лениво раскачивающий вершины тополей, заробел и стих. Один невидимый миру Митрич веселился.

Когда же крылышко вновь приподнялось, новостаровцы, увидев Митрича, отшатнулись.

— Двуногий! Двуногий! — завизжала внучка Митрича, конопатая девчушка лет семи.

И народ на разные лады принялся повторять это слово — кто в восхищении, кто в ужасе, кто крестясь, кто матерясь.

Митрич же бодро выпрыгнул из жука и, не одевши штаны, первым делом осторожно присел.

— Работает! Работает! — завизжала в восторге конопатая внучка.

И все снова повторили это слово.

Митрич присел раз, присел два, да и пустился в присядку, звонко хлопая по голой ляжке новой ноги и распевая матерные частушки.

Однако, наплясавши отдышку, он внезапно остановился и сказал в большом недоумении:

— Охломоныч, нога-то правая. А правая у меня одна уже есть.

— Ишь, какой разборчивый, — возмутился Дюбель, — еще и претензии предъявляет! Охломоныч, верни ему его деревяшку, раз живая нога не нравится, чтобы не выкаблучивался.

— Да я чего, я ничего, — испугался Митрич. — Как, однако, с обувкой быть?

— Нет проблем, — сказал слегка оскорбленный неблагодарностью Митрича Охломоныч, — сполосни-ка сапог.

Пока Митрич мыл в луже сапог, к жуку, бочком-бочком, подкралась его робкая супруга. Женщина пышная, повидавшая в жизни много горя. Как-никак третьего мужа донашивает.

— А можешь ли ты, кум, сделать моему старику новый, — тут она густо покраснела и, приблизив полные губы к самому уху Охломоныча, жарко прошептала заветное желание.

— Ну-у-у-у, — в изумлении и замешательстве пожал плечами Охломоныч. — Уж и не знаю. Достойный образец нужен. А где его взять?

— Да это не к спеху, кум, — засмущалась, потупив глаза, сдобная женщина, однако не сумела скрыть волнения. — Неужто во всей Новостаровке достойного образца не найдется?

— Ну-у-у-у, — загудел Охломоныч в большом сомнении, меря на глаз пышные формы. — Трудно на тебя, кума, достойный образец найти. Прямо теряюсь.

— Не приставай, Мандрена, к человеку с пустяками, — отогнал несерьезную бабу от жука и Охломоныча ревнивый Дюбель.

С солидной завистью вертел он в руках растиражированный сапог Митрича, опытным глазом отмечая разницу между образцом и копиями. Тот был кирзовый, без каблука, на сгибах потерт — тьфу, а не сапог, не жалко и выбросить. А эти — яловые, блестящие, модного фасона, сам бы носил, да все на правую ногу.

— Ишь, машинка, идрит твоего дедушку! — восхитился Дюбель. — С этакой машинкой какие деньги заколачивать можно!

— Да хрен ли толку в этих деньгах, — в легкомысленном презрении возразил Охломоныч. — Что в них? Так — сор один да пакость.

— А вот хрен пропалывать, сосед, не надо, — обиделся на такое святотатство хозяйственный Дюбель. — Чем тебе деньги-то не нравятся? Разве уж тем, что нет их?

И, прижавшись пузом к соседу, так же страстно, как и Мандрена, зашептал, брызжа в ухо слюной, заветное желание: «Я же не про наши, деревянные, я про настоящие деньги. Есть у меня, сосед, сто американских долларов. Давай их вечером в машинку засунем. Миллион мне, миллион тебе, тыщу — в фонд мира».

— Доллары, — зевнул Охломоныч и сочно сплюнул. — Что мне твои доллары, когда я могу из кучи навоза три кучи золота сделать. Хочешь, сделаю так, что ты по большому золотом будешь ходить, а по маленькому — серебром?

— Сделай! — с невиданным энтузиазмом вскричал Дюбель.

Тритон Охломоныч трижды смерил соседа суровым взглядом и молвил со зловещей угрозой:

— Разве что и вправду сделать? Хоть какой-то толк из тебя выйдет.

— Да он же всю Новостаровку золотом загадит, — возразил раскатистым басом, подходя к толпе, Кумбалов.

На плече спиннинг, а на кончике хлыстика колокольчик раскачивается и звенит.

— А тебе, Иван, чего сделать? Хочешь мормышку?

— Лично мне, Тритоша, делать ничего не надо. Будем делать коммунизм в одной отдельно взятой Новостаровке. Полное то есть изобилие на каждую гармонически развитую душу населения.

Новостаровцы, почувствовав халяву, одобрительно загудели пчелиным роем. И лишь Николай Нидвораевич, художник новостаровский, высказал сомнение.

— А как же красота? — спросил он с робким и тревожным недоумением, простирая руку и обводя ею родное захолустье. — Это что же — все это пропадет, исчезнет? Эти клочья облаков в лужах? Эти плетни? Эти узоры сучков на горбылях?

Новостаровский народ усердно поворачивал головы вслед за указующей рукой, но так и не понял, о какой такой красоте лопочет земляк. Чего такого красивого видит он в подпертом осиновым дрыном полусгнившем заборе бабки Шлычихи?