Хамид Исмайлов - Железная дорога

• Название: Железная дорога
• Автор: Хамид Исмайлов
• Жанр: Роман

Рецензия «Amazon.com»:

Действие происходит в период с 1900 по 1980 год в Узбекистане, роман знакомит нас с жителями небольшого городка Гилас, на древнем Шелковом пути. В романе участвуют разные персонажи, чьи истории мы слышим — это и Мефодий-юрист, алкоголик-интеллигент; отец Иоанн, русский священник; Кара-Мусаев младший, начальник полиции; старый ростовщик Умарали. Их красочные жизни представляют собой уникальные и комические картины малоизвестной земли населенной муллами, наступающими большевиками, и разными народами — узбеками, русскими, персами, евреями, корейцами, татарами и цыганами. В центре романа и, собственно, города — находится железнодорожная станция, источник больших доходов, воровства и прямая связь с большим миром. Роман восхищает своей естественностью и легким стилем повествования, описывая хронику драматических изменений, которые ощущались во всей Средней Азии начала 20 века. Перевод описания — Psychedelic.

Роман (и писатель втч.) запрещен в Узбекистане.

Рецензия «The Independent»:

По стилю повествования, Исмаилова можно отнести к традиционным русским романистам-сатирикам: от Гоголя до Булгакова и Платонова. Как и их произведения, «Железная дорога» в свою очередь — ироничное, веселое, но полное меланхолии (full of «toska») повествование. Несмотря на «русификацию» и «укоренение» тирании [большевиков], народ Гиласа сохранил свою идентичность через верования, обычаи и находчивость. Книга изобилует яркими сценами-попытками срыва партийной политики (Party apparatchiks).

В центре романа — мальчик-сирота, которого воспитывают родственники. Его типаж обобщает миллионы сирот СССР, которые появились в результате войн, массовых репрессий и насильственной коллективизации. С подачи детской литературы и школы, в течение первых послереволюционных десятилетий бытовало идеализированное мнение о том, что «Отцом сироты был Сталин, дедом — Ленин». Перевод описания — Psychedelic.

---

— Кулингни бер, жимжилогни, балом, хай-хай бу жимжилог Хай душманнинг чучогидур, багло, куриб кетсун чучог![64]

Она повязывала ниточкой толстый мизинец девки, на коем сидело единственное поделочное кольцо, даренное Натке соседом Рафим-Джоном за ихтиоловую мазь для чирея на заднице, когда Натка не только достала эту вонючую пасту, но и смазала другу детства его черную ж. у, так вот, старуха, уничтожая вражий член, уничтожила вместе с ним и кольцо, сидящее на нем, и тут же следом перебралась к телу Натки, ища сердечную истому и душевное беспокойство где-то в районе дешевенького колье.

Она заставила Натку необоримым потоком слов снять с себя джемпер, и та осталась в материнском лифчике, трещавшем от напора ее молодых грудей. Укрытая со всех сторон словами, Натка позабыла стыд и Насима, и уже стягивала через голову свою клешенную юбку, и тогда случилось то, что надолго отняло у Бахри-эна-фолбин дар речи, после чего она только разве приторговывала семечками, да гадала внемую русским, только кивая или мотая головой, словом, вдруг раздался громоподобный треск двуслойных лавсановых брюк на ватине, сшитых в местном Индпошиве у дяди Мойши, завезенном вместо себя дядей Изей, и на свет появилось то, что разом заставило вспомнить чувашку Хайру, что она родилась в Стерлитамаке на улице Праведной Сабли Салавата Юлаева в четвертую среду месяца нисана года Быка по старому стилю…

Когда вечером люли Ибодулло-махсум вернулся после трудов, громыхая полной арбой бутылок, когда он застал дома свою мать в полуобморочном состоянии, когда дети рассказали ему как двое голых и одна волосатая неслись по люливским дворам, сметая неким тараном калитки, навесы, ставни, пролазы, и тем самым прокладывали тот путь, которым впоследствии пролегла железнодорожная ветка на Тойтепу, чтобы затем пропасть в камышовых зарослях Солёного, люли Ибодулло-махсуму не оставалось ничего иного, как подобрать треснувшие надвое лавсановые брюки на ватиновой подкладке, сшитые в индпошиве с вывеской «Индопшив» дядей Мойшей, завезенным вместо себя дядей Изей, как бесплатное, оставшееся и доставшееся ему утиль-сырье.

Тогда-то Насим-красавчик по кличке «Шлагбаум-шоколад» и Натка-аптекарша поженились в первый раз, взяв себе в свидетели чувашку Хайру Г авриловну Хузангай, года рождения Быка по старому стилю, уроженку города Стерлитамак, улица Праведная Сабля Салавата Юлаева, дом первый после колодца направо, бежав с ней на ее родину от неправедного топора обозлённого на жизнь отовсюду Толиба-мясника, нечаянных и бесплодных прикосновений Жанны-медички и порушенных и непозноваемых цыганских лабиринтов гиласских люли.

И каждую ночь с тех пор в далеком Стерлитамаке Натка-аптекарша выла благим матом за себя и за Жанну, как будто бы рожала еженощного ребёнка то ногами вперед, то головой назад…

Глава 26

Когда Мулла Ульмас-куккуз волею судеб был вынужден учить на Брайтон-Бич недоученный при Сталине одесский вариант великого, могучего языка, однажды на берегу океана в грязной пивнушке, где каждый день с воплями и скандалом публика выясняла, кто был чьим агентом КГБ, он увидел благородного и молодого араба-марокканца с девушкой, напоминающей то ли таиландку, то ли плотную филиппинку. Улучив момент, когда благородный араб отлучился, видимо, для омовения, Мулла Ульмас-куккуз обратился к девушке сначала по-лаосски — подбираясь издалека, но когда девушка пробурчала под нос:

— Бетинг курсин, куккуз, кариб улибсану, тилинг беш карич! — он сполз с высокого табурета перед баром и напрочь забыл то, что хотел спросить следом по-таиландски. Когда же поднимаясь с пола, он стал невольно охать на материнском языке:

— Вой белим, вой оёгим… — теперь уже бедная девушка поползла со стула, но её подхватил уже омывшийся благородный араб.

На богоизбранном языке выяснил в тот день Мулла Ульмас-куккуз, что благородный юноша из марокканской королевской семьи, а его суженная — дочь электрика Саида Алихона-Торы, бежавшего от большевиков из Эски-Мооката, что в горах Ферганской долины.

Мулла Ульмас-куккуз слышал об истории этого рода, поскольку в Чите, на улице Назара Широких сидел на вольном поселении с сыном некоего Муллы Обида-кори из этого самого Эски-Мооката, чья мать приходилась, оказывается тётей почтенному Саиду Алихону, а на этапе в Соликамске Ульмас разминулся с его братом Салихоном-Торой, ставшим миллионером при Советской власти.

Узнав о величии своего рода, бедная девушка, считавшая, что кроме отца-электрика да матери-уборщицы у ней никого нет, загорелась желанием, во что бы то ни стало съездить в Эски-Моокат, а Мулла Ульмас-куккуз через некие правозащитные организации, где уже крупным чином служил Пит Шелли Мэй — да, да, — тот самый Пинхас Шаломай, взялся устраивать им бесплатно туристическую визу в обмен на обещание заехать непременно к Оппок-ойим на какой-то там станции Гилас, дабы передать какие-то очень важные для Оппок-ойим бумаги, завоеванные или вывезенные Муллой Ульмасом-куккузом в его беспортовых скитаниях. Ну и конечно молодые пообещали завезти письма и приглашения обильным родственникам Шелли Мэя.

Мулла Ульмас-куккуз не только добился почти невозможной в то время визы для молодой пары, но и выписал через те же правозащитные организации, где хлопотал Пит, план железной дороги прямо от Гиласа и до Горчакова — ближайшего к Эски-Моокату станционного города. И вот молодые тронулись в дальний заокеанский путь.

В аэропорту их встретила Оппок-ойим и КГБ. Правда, местный КГБшник Осман Бесфамильный, каждый месяц менявший у Оппок-ойим свой паспорт, дабы никто не узнал его настоящего имени, был настолько зависим от Оппок-ойим, что все в Гиласе считали Османа её официальным телохранителем, а потому она представила его просто жестом: «А вот — этот!»

Надо сказать, что Осман Бесфамильный страшно волновался перед встречей замаскированных шпионов Родины и за ночь до их прилёта составил, согласился и утвердил сорокасемистраничный план их оперативной разработки под кодовым названием «Грачи прилетели», в который входили всевозможнейшие мероприятия: засады, подслушивания, выходы на связь с пьяницей Кун-охуном и шалавой Веркой-давалкой, а в конце концов арест вражеской агентуры с поличным и обмен их на кок-терекском мосту, ну скажем, на нашего разведчика Муллу Ульмаса или в конце концов, на внеочередное воинское звание младшего лейтенанта Османа Бесфамильного.

Но оставим пока подслушивающего, записывающего, потеющего на вечном посту тайного фронта Османа, и последуем в дом Оппок-ойим, где был устроен грандиозный пир по случаю весточки от её несчастного мужа — первого местного диссидента и предателя Родины Муллы Ульмаса-куккуза. Пионеры, снявшие к вечеру галстуки, разносили гостям чай, Таджи-Мурад и особенно Наби-однорук — напротив, надевшие галстуки впервые в своей жизни по случаю торжества и согласно требования Оппок-ойим, руководили рассадкой всё прибывающих и прибывающих гостей.

Племянник Шаломая — последний артист среди бухарских евреев и последний бухарский еврей среди артистов — положив письмо от дяди в карман вместе с другим, более важным конвертом от хозяйки, уже вовсю рыдал над своим злосчастьем посредством узбекских народно-классических песен, Мефодий-юрпак зашёл сюда бескодексно напиться. Тимурхан — отдохнуть от своей бесконечной любви, Ортик-аршин-малалан сидел важный, как будто показывал свой лучший припрятанный фильм, Мусаев искал повсюду электрика, дабы тот погасил свет над лозунгом: «Хуш келибсиз!», начальник погрузки ресторанов армянин Зурабян по пошлой кличке «Сутрапьян», разгружал разноформенные бутылки армянского коньяка, выписанные специально из Еревана, люли Ибодулло-махсум, напротив, собирал опустошённые под столами, не раздавая при этом никому свистулек.

Оппок-ойим, как истая хозяйка, управляла всем происходящим из-за ширмы: Темир-йулу — коньяку, Толибу-мяснику — водки, но в чайнике, хотя, подлец, не заслужил и пиалки, Кун-охуну — «Чашмы» — всё равно будет валяться под столом, Акмолину и вовсе можно было бы солярки, да ведь гость, дайте чаю с сахаром…

И за всем этим столпотворением совсем забыли о заокеанских гостях, в честь которых всё это, казалось бы и затеяно. Те отсидели положенное время в отведённой им комнатке, отсидели, что называется, до мурашиков в ногах, и тогда Музайана предложила Вамеку бен-Хасану выйти во двор, посмотреть, что там так шумит. Они вышли во двор и там были застигнуты этим небывалым пиршеством. Племянник Шаломая Илиас вопил от души:

Хуш улким ёрдин катъ айлабон тарки диёр этса,
жахон кезмак ила бекайдликни ихтиёр этса…

Блажен тот, кто, порвав связь с любимой, покинет и родину,
тот, кто изберет скитания по свету, как свою неприкаянность.

и под хоровые вопли всех станционных мужиков, тонюсенькая туркменка Олма, завезённая из Хорезма, томно водила задом и судорожно вздрагивала плечами в кругу. Молодые стояли в сторонке, когда облив королевского потомка чаем, в круг протолкнулся то ли Таджи-Мурад, то ли Наби, матеря по ходу Вамека-бен-Хасана: