Норман Дуглас - Южный ветер

• Название: Южный ветер
• Автор: Норман Дуглас
• Издательство: И.Т.Д. «Б.С.Г.-ПРЕСС»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-93381-147-5

«Южный ветер» (1917) — самая знаменитая книга английского писателя Нормана Дугласа (1868–1952), выдержавшая более двух десятков переизданий у себя на родине и переведенная на многие языки, впервые издается в России. Действие романа происходит на вымышленном острове Непенте, название которого означает лекарство, избавляющее от боли и страданий или «блаженство», однако именно здесь героев ждут непростые испытания…

…У Дугласа настолько оригинальный склад мысли, что, читая «Южный ветер», ты нет-нет да похвалишь автора за точно найденную форму выражения вещей весьма тонких, едва уловимых.

…Ведь на самом деле лишь ничтожнейшая часть того, что мы называем «сутью вещей», попадает на страницы романов, а главное обычно остается «за кадром». Именно в этом я нахожу достоинство «Южного ветра»: в нем схвачено многое из потаенного, невысказанного, и это лишний раз доказывает, в каких жестких тисках литературных условностей находится обычно писатель, а вместе с ним и мы, читатели.

Вирджиния Вулф

Позволю себе расслабиться и немного побрюзжать. Мне семьдесят пять. За свои годы я прочел столько романов, что их хватило бы на все семьсот пятьдесят. Более двадцати лет я, профессор английской литературы Эдинбургского университета, занимался тем, что рецензировал книги — десятки и сотни французских и английских книг. Следующие двадцать лет — уже в начале так называемого нового столетия — ушли на поиски действительно «нового» романа, который было бы не стыдно порекомендовать почитать другу. И вот итог: две книги. Вторая по очередности, но не по значимости принадлежит Норману Дугласу — это его «Южный ветер».

Джордж Сейнтсбери

Я согласен, что ваш шедевр — это «Южный ветер», а самое внушительное произведение — «Старая Калабрия»… В самом деле, не перестаешь поражаться бесконечной игре фантазии, притом, что общее впечатление — донельзя емкое и целостное. Большая редкость, скажу я вам, в наше-то худосочное время встретить эдакие молочные реки. У вас всего через край: энциклопедической учености, юмора, художественности, философской глубины, и что поразительно — понимаешь, что все это — лишь верхушка айсберга…

Литтон Стречи

---

Второй раз в жизни мистер Эймз совершил неблаговидный поступок. Джентльмены не лгут. Но в ту минуту ему не хотелось быть джентльменом. Ему хотелось сохранить памфлет.

После взаимного обмена многочисленными комплиментами и извинениями, достопочтенные гости удалились, более чем убеждённые в правдивости ими услышанного. Мистер Эймз проводил их глазами до калитки, а затем — для верности — до середины спуска с холма и лишь после этого вытащил сокровище из тайника, в котором оно лежало среди ему подобных, и прижал его к сердцу. Он намеревался воспроизвести памфлет in extenso[72] в особом приложении к изданию «Древностей» Перрелли, озаглавленном «Современная общественная история»…

Мистер Херд, в то яркое утро проталкивавшийся через толпу, наблюдая за праздничным шествием, ничего обо всём этом не знал. Шествие напомнило ему праздник Святого Додекануса, свидетелем которого он стал двенадцать дней назад, показавшись даже более экстравагантным. Но теперь он уже попривык к подобным зрелищам. Кроме того, в Африке ему случалось видеть и кое-что похлеще, правда, ненамного. Мысли его вновь обратились к смешливым людям с чёрной кожей, он вспомнил их всех — вабитемба, м'тезо, кизибуби{162} — восхитительная орава жизнерадостных негодяев! Как бы они наслаждались этой весёлой бессмыслицей. И буланга. Нет, право же, буланга это уж…

Тут кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и оказался лицом к лицу с миссис Мидоуз. Она улыбалась и выглядела как никогда счастливой.

— Вот ты где, Томми! — сказала она. — Похоже, ты не очень рад меня видеть. Почему ты больше не приходишь к чаю? И почему у тебя такой мрачный вид? Он всё же получил отставку. Через две-три недели приедет сюда за мной. Ты рад, что тебе не придётся сопровождать меня в Англию?

— Рад безумно! — ответил он, прилагая усилия, чтобы голос его прозвучал шутливо. Слова застревали в горле. Он ожидал встретить — если вообще ожидал — норовящую укрыться от людей, кающуюся преступницу. А эта женщина ликовала. Поразительно — и ужасно.

— Что-то с тобой не так, Томми. Наверное, прихватил мою мигрень. Помнишь, как ты всем интересовался? Как корил меня за увядшие розы? Если теперь придёшь ко мне, тебя будут ждать свежие.

Совершенно безоблачный взгляд. Никто на свете ещё не выглядел менее измученным угрызениями совести. Словно она убедила себя в правоте содеянного и выбросила его из головы, как нечто, не стоящее беспокойства. Беспечна, будто птичка. Если бы я собственными глазами не видел…

— А у тебя мигрень прошла? — не зная, что сказать, спросил он.

— Навсегда. Я так много слышала об этом шествии, что решила спуститься и посмотреть на него. Ты ведь знаешь, предыдущее я пропустила. Кроме того, мне хотелось повидаться с друзьями, которых я в последнее время забросила. Я чувствую себя виноватой перед ними, — прибавила она.

Епископ невольно сказал:

— Виноватой ты не выглядишь.

— А ты не суди по внешности!

— Помню, ты во всём винила сирокко.

— Больше не виню. Неужто женщине и передумать нельзя? Но что же тебя-то мучает?

— Видимо, южный ветер, — выдавил он.

Рассмеявшись, она заметила:

— По-моему, с юга вообще ничего не дует. Но ты всегда был человеком со странностями, Томми. Ладно, если будешь хорошо себя вести, скоро увидишь красивый фейерверк. А мне придётся съездить домой, покормить малыша.

— Фейерверк среди бела дня? — спросил он. — Это что-то новое.

— Среди бела дня! Ну разве не странные люди? Я думаю, им не хватает терпения, чтобы дождаться темноты.

Тут подошёл Кит и с ним ещё трое-четверо. Возможности поговорить с сестрой наедине епископу больше не представилось, вскоре она уехала, помахав ему на прощание парасолем и оставив его в полнейшем недоумении.

День и ночь он думал о кузине, уверенный в её виновности и в то же время глубоко убеждённый в прочности её нравственных устоев. Что же такое сделал Мулен? Вероятно, угрожал ей каким-то разоблачением. Он был её законным мужем, а значит мог превратить в кошмар и её существование, и существование Мидоуза. Да и будущее ребёнка было в опасности. Мулен мог предъявить на него права, а если и не мог, — епископ не имел ясных понятий об отношении закона к незаконнорождённым, — то попросил бы своего друга, Судью, отнять ребёнка у матери или сделать ещё что-либо ужасное в этом роде, на Судью в таких делах вполне можно было положиться. Счастье всей их семьи зависело лишь от его милосердия. Он сам довёл её до отчаяния. Мистер Херд начинал понимать. Однако понять — этого ещё мало. Понять может всякий.

Кит, взяв его под руку, сказал:

— Приходите же посмотреть на мои японские вьюнки! Именно сейчас они само совершенство. Я просто обязан рассказать вам связанную с ними историю — этакий безумный роман. В Европе никто, кроме меня, не знает, как их выращивать. Скоро один из них можно будет понюхать.

— Так они пахнут? — рассеянно осведомился епископ.

— Пока нет. У вас очень утомлённый вид, Херд, как будто вы не высыпались в последнее время. Не хотите присесть? Фейерверк можно посмотреть и с террасы. Вам бы стоило почитать «Дневник» Пипса. Я как раз это сейчас и делаю. У меня тоже настроение довольно паршивое. Ещё одна весна кончается, — что всегда наводит на меня тоску. А Пипс замечательно её излечивает. Пипс это тонизирующее средство. Каждого англичанина следовало бы заставлять раз в три года пролистывать его, просто для душевного здравия.

— Надо будет перечитать, — сказал епископ, которому в эту минуту было не до чьих-либо дневников.

— Сколько в нём любопытства ко всему на свете! Похоже, в наши дни это качество исчезает, во всяком случае я ни в одном из ныне живущих англичан его не замечаю. И какие здоровые взгляды! Ни следа натуги, ни в чём. Хватает жизнь обеими руками. С какой жадностью он набрасывается на работу, на удовольствия, на спектакли и живопись, ухаживает за женщинами, предаётся политике, чревоугодию. Горячее сердце, холодная голова. Такой ребячливый и одновременно мудрый. Только одно меня в нём смущает, его любовь к музыке. Со всей очевидностью искренняя. Он не только любил её, но и по-настоящему понимал. Для меня же музыка — лишь последовательность более или менее неприятных звуков. Я даже свистеть не умею. Беда.

Епископ сказал:

— Если и наши жизни описать с подобной безжалостной откровенностью, такое испытание выдержат очень немногие.

Он думал о Скале Дьявола.

— Испытания меня не волнуют, — откликнулся Кит. — Человеческое стадо всегда прилаживается с поступи самого слабого в нём. Все испытания сводятся к тому, на что способен самый слабый ягнёнок. Я не могу считать себя связанным столь вульгарными мерками. И как театрально мы поступаем во всём, что касается так называемого добра и зла! А всё оттого, что мы переусердствовали, развивая в себе общественное сознание. Позёрство и игра на потребу галёрки! Человечество, дорогой мой друг, на удивление мелодраматично, его переполняет аффектированное почтение к собственным фиглярским установлениям. Как будто кому-нибудь и вправду есть дело до того, что делают другие! Как будто каждый из нас не усмехается в душе поминутно!

— Но существуют же представления о возвышенной и низменной жизни?

— Да какое мне дело до высот и низин! Разве всё это не зависит от того, на каком уровне мы предпочли застрять? И разве обязаны мы вечно стоять на одном месте, словно растения? Птица ничего не знает ни о высотах, ни о низинах. Вот вы сидите здесь ночью и смотрите на звёзды. И говорите: они прикреплены к небесной тверди. Ан ничего подобного, не прикреплены. Выходит, вы не так на них смотрели. Я тоже вёл дневник, Херд. Это наследство, оставляемое мной потомкам, его издадут после моей смерти. В нём описываются поступки, не каждый из которых граф Каловеглиа назвал бы красивым. Возможно, он укрепит кое-кого из людей в убеждениях, которых они предпочитают не высказывать.

Неожиданно епископ спросил:

— Если кто-то из ваших знакомых совершит преступление, что вы скажете? Кто-то, кого вы по-настоящему уважаете, — человек вроде миссис Мидоуз.

— Ваша кузина? Я скажу, что всё, сделанное миссис Мидоуз, сделано хорошо.

— Вы отнесётесь к её поступку с одобрением?

— Конечно. Люди, подобные ей, обречены на правоту.

— Вот как…?

Фейерверк удался на славу; вообще день Святой Евлалии прошёл замечательно. Единственным, что омрачило праздник, было неподобающее поведение мисс Уилберфорс, воспользовавшейся случаем, чтобы устроить собственный фейерверк или во всяком случае спустить пар.

И тоже среди бела дня.

Это было нечто новое и довольно зловещее.

Милейшая женщина становилась настоящей проблемой.

ГЛАВА XLVIII

Этим вечером люди, глядя с рыночной площади, видели многокрасочную толпу, прогуливающуюся по столь неудачно устроенному мысу госпожи Стейнлин. Весь её дом и широкую, нависающую над морем террасу наполнили гости. Приёмы госпожи Стейнлин отличались от званных вечеров Герцогини. Менее официальные, они отзывались загородным домом, напоминая скорее пикник. Хозяйка сделала всё возможное, чтобы преобразовать принадлежащий ей клочок земли, этот неподатливый трахитовый мыс в подобие сада. Среди камней были пробиты дорожки, в подкрепление нескольким разрозненным оливам, аборигенам этих мест, были высажены цветы и деревья с густыми кронами, рачительно поливаемые, дабы помочь корням укрепиться в пересушенной почве. Но сад всё равно просматривался насквозь.