Норман Дуглас - Южный ветер

• Название: Южный ветер
• Автор: Норман Дуглас
• Издательство: И.Т.Д. «Б.С.Г.-ПРЕСС»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-93381-147-5

«Южный ветер» (1917) — самая знаменитая книга английского писателя Нормана Дугласа (1868–1952), выдержавшая более двух десятков переизданий у себя на родине и переведенная на многие языки, впервые издается в России. Действие романа происходит на вымышленном острове Непенте, название которого означает лекарство, избавляющее от боли и страданий или «блаженство», однако именно здесь героев ждут непростые испытания…

…У Дугласа настолько оригинальный склад мысли, что, читая «Южный ветер», ты нет-нет да похвалишь автора за точно найденную форму выражения вещей весьма тонких, едва уловимых.

…Ведь на самом деле лишь ничтожнейшая часть того, что мы называем «сутью вещей», попадает на страницы романов, а главное обычно остается «за кадром». Именно в этом я нахожу достоинство «Южного ветра»: в нем схвачено многое из потаенного, невысказанного, и это лишний раз доказывает, в каких жестких тисках литературных условностей находится обычно писатель, а вместе с ним и мы, читатели.

Вирджиния Вулф

Позволю себе расслабиться и немного побрюзжать. Мне семьдесят пять. За свои годы я прочел столько романов, что их хватило бы на все семьсот пятьдесят. Более двадцати лет я, профессор английской литературы Эдинбургского университета, занимался тем, что рецензировал книги — десятки и сотни французских и английских книг. Следующие двадцать лет — уже в начале так называемого нового столетия — ушли на поиски действительно «нового» романа, который было бы не стыдно порекомендовать почитать другу. И вот итог: две книги. Вторая по очередности, но не по значимости принадлежит Норману Дугласу — это его «Южный ветер».

Джордж Сейнтсбери

Я согласен, что ваш шедевр — это «Южный ветер», а самое внушительное произведение — «Старая Калабрия»… В самом деле, не перестаешь поражаться бесконечной игре фантазии, притом, что общее впечатление — донельзя емкое и целостное. Большая редкость, скажу я вам, в наше-то худосочное время встретить эдакие молочные реки. У вас всего через край: энциклопедической учености, юмора, художественности, философской глубины, и что поразительно — понимаешь, что все это — лишь верхушка айсберга…

Литтон Стречи

---

В Африке, или может быть раньше?

Его размышления прервал голос старого лодочника, который, выпустив весло, указал на темневший неподалёку утёс и произнёс на сносном английском (все представители старшего поколения туземцев говорили по-английски, — их дети осваивали русский): — Скала самоубийц, джентльмены. Ах! Много бедного христианина я здесь подобрал. Бросился вниз. И умер. Иногда на кусочки. Здесь кровь. Здесь мозги. Здесь нога и ботинок. Здесь палец. Ах! Бедный христианин. Это так, джентльмены.

Епископ, поёживаясь, оглядел мрачную базальтовую стену и обернулся к своему спутнику.

— Отсюда действительно кто-нибудь бросается вниз?

— Довольно редко. Не больше трёх-четырёх человек за сезон, так мне говорили. Местные жители, если и кончают с собой, то как правило без эффектов, которых позволяет ожидать окрестный пейзаж. Стреляются или травятся, проявляя тем самым заботу о ближних. Мало, знаете ли, приятного тащиться в такую даль на вёслах и с риском сломать себе шею лезть на скалы, по кускам собирая в мешок из-под картошки человеческие останки.

— Да уж, приятного мало!

— По сравнению с Англией, — завёлся Кит, — жизнь здесь представляется более напряжённой, пульсирующей, драматичной — своего рода леденящим кровь фарсом, полным дурацких преступлений и невероятных совпадений. Здешняя почва пропитана кровью. Люди то и дело убивают друг друга или самих себя, исходя из мотивов, для англичанина совершенно непостижимых. Хотите, я расскажу вам об одном интереснейшем случае? Я в то время как раз был на острове. Жил тут один молодой человек — приятнейший молодой человек — художник; он был богат, владел виллой, писал. Мы все его любили. И вот понемногу в нём начали проступать угрюмость и замкнутость. Он уверял, что изучает механику. Он мне сам говорил, что как бы ему ни нравилась ландшафтная живопись, но он считает художника — настоящего художника, сказал он — обязанным владеть дополнительными научными знаниями, разбираться в фортификации, в резьбе по дереву, в архитектуре и так далее. Знаете, как Леонардо да Винчи. Так вот, в один прекрасный день обнаружилось, что он заперся у себя в спальне и не выходит. А когда выломали дверь, то увидели, что он соорудил очень красивую гильотину; нож упал; он лежал по одну сторону от неё, а голова по другую. Удивительная история, верно? Я тщательно изучил все обстоятельства. Здоровье у него было отменное, его высоко ценили как живописца. И никаких неприятностей, ни денежных, ни семейных.

— Но что же в таком случае?..

— Атмосфера Непенте. Она его допекла, расшатала нервы. Вас это удивляет? Неужели вы сами не ощущаете её воздействия? Этот слепой ветер, море, сияющее на бархатистых глубинах, словно наполненное электрической жидкостью, буйство растительности, скалы, каждый час меняющие цвет? Вон, взгляните на ту вершину, разве она не полупрозрачна, как аметист или какой-нибудь кристалл? Да один этот берег — откровенное бесстыдство его каменного обаяния — способен так подействовать на человека определённого склада, что от его душевного равновесия ничего не останется. Рассудок северянина становится здесь изменчивым, восприимчивым, неустойчивым, неуравновешенным — каким хотите. В самой яркости здешних красок присутствует нечто, разлагающее этот рассудок на составные части и собирающее их вновь, создавая совершенно нежданный рисунок. Именно это имеют в виду люди, говоря, что они «заново открыли себя» на Непенте. Разумеется, когда механизм разобран до винтика, открыть, как он устроен, не трудно. Вы понимаете, о чём я?

— Понимаю.

Епископ кивнул. Да и как не понять? Что-то похожее происходило в эту минуту и с ним. Он тоже открывал себя.

— А вам, Кит, приходилось себя открывать?

— Да, но иным способом и в иных местах. Я приезжаю сюда ненадолго — один раз весной и ещё дней на десять в сентябре. Да и то мне приходится нелегко, даже с учётом того, что я не склонен поддаваться внешним влияниям. Я уже миновал эту стадию. Я слишком стар, слишком бесчуствен. Что мне нужно? Куропатка en casserole[43] да возможность наслаждаться вашей беседой («наслаждаться моей беседой!» — подумал епископ), мне это дороже любой атмосферы в мире. Но я наблюдаю людей, стараюсь проникнуться их чувствами, поставить себя на их место. Je constate,[44] как говорят французы. Другим людям ландшафт Непенте кажется исполненным жизни и зачастую недоброй. Они делают то, что на севере не сделать трудно — очеловечивают его, отождествляют различные его особенности с собственными настроениями, его черты со своими привычными представлениями.

Мистер Херд вспомнил о величавых клубах тумана, за которыми он следил всего час назад — о дочерях старика Океана.

— Очеловечивают, — отозвался он, — впадая в мифотворчество.

— Быть может, само то обстоятельство, что вся атмосфера Юга допускает истолкование на близком смертному языке, и породило антропоморфных богов классического периода. Мне нередко кажется, что так оно и есть. Даже мы, люди современные, чувствуем как на нас неприметно воздействуют многие её проявления, порою на манер любовного зелья, порою — самим своим совершенством, обескураживающим очарованием, вызывающей красотой — внушая нам мысль о тщетности всех человеческих усилий… Денис! Я сказал бы, что именно сейчас он способен на всё. Можно ли вообразить, чтобы человек вроде него остался бесчувственным к соблазнам подобного окружения?

— Я о нём как-то никогда всерьёз не задумывался.

— Правда? Нет, Херд, вы меня действительно заинтриговали. Если вы отрицаете восприимчивость человека с таким темпераментом, как у него, вы отрицаете тем самым воздействие внешних условий на характер и поведение любого человека. Вы отрицаете, к примеру, успехи Католической церкви, основанные, в том, что касается морали, на притягательности оптических впечатлений и на той лёгкости, с которой преходящие чувства преобразуются в нормы поведения. Вы всё это отрицаете?

— Ни в малой мере. Я видел эту систему в действии достаточно часто, чтобы убедиться в её чрезвычайной простоте.

— И вспомните также о поразительной истории этого острова, о его расположении там, где сходятся пути людей всех рас и вероисповеданий. Всё это побуждает к мгновенной нервной разрядке, то есть, с точки зрения человека поверхностного, — к дурацким поступкам…

— Все дураки! — вмешался лодочник. — Все иностранцы! Мы, люди, такого не делаем. Только чёртовы дураки иностранцы. Это так, джентльмены. У них самих неприятности, тогда они идут на эту скалу и бум! делают друзьям неприятности.

— Бум! — эхом откликнулся сын лодочника, видимо, уловивший подспудный смысл его речи. Чета греческих гениев на корме разразилась безудержным хохотом, ибо сознавала, что юноша понятия не имеет, о чём говорит отец.

— Бум! — издевательским хором повторили они.

И в тот же миг все, кто был в лодке, навострили уши. Звук долетел до них — похожий звук, напоминающий далёкий выстрел из большого орудия. Бум! Звук, дробясь, прокатился по скалам. Гребцы подняли вёсла. Все прислушались.

Звук повторился. На этот раз о его происхождении нечего было и спрашивать. Стрельба из орудия, никаких сомнений.

Старый лодочник исполнился ненатуральной серьёзности.

— Il cannone del duca,[45] — сказал он.

Из пушки Доброго Герцога Альфреда стреляли лишь во время торжеств или по случаю особо важных событий.

Лодочник повернулся к Киту и что-то сказал по-итальянски.

— Что он? — спросил мистер Херд.

— Он думает, что там созывают милицию.

Что-то очень и очень неладное происходило на рыночной площади.

ГЛАВА XXIII

Пушка, к описанию которой мы теперь приступаем, является не единственной реликвией, уцелевшей от эпохи правления Доброго Герцога. В его островных владениях и поныне куда не повернись — зрение и слух немедленно полнятся воспоминаниями об этой крутоватой, но обаятельной личности; воспоминаниями, одетыми в камень — школами, монастырями, руинами замков и купальных павильонов; воспоминаниями, одетыми в слово — приписываемыми ему поговорками, легендами и преданиями о его остромыслии, ещё бытующими среди местного населения. Фраза «во времена Герцога» имеет в этих местах примерно то же значение, что наша «в доброе старое время». Благожелательный, любящий посмеяться дух Герцога и поныне властвует в его столице. Шутливые замечания его всё ещё отзываются эхом в разрушающихся театрах и под сводами галерей. Его весёлые выходки, замешанные на солнце и крови, образуют истинный символ Непенте. Он — та красная нить, что сквозит в анналах острова. Воплощение всего лучшего, чем могло похвалиться его время, он провластвовал почти полвека, ни разу не сделав различия между своими интересами и интересами своих верных подданных.

К расширению владений он не стремился. Ему довольно было заслужить и затем сохранить привязанность людей, которым он представлялся не столько государем, феодальным господином, сколько снисходительным, слепо любящим своих деток отцом. Деспотом он был идеальным — человеком широкой культуры и незатейливых вкусов. «Улыбка, — говаривал он, — способна пошатнуть Мироздание». Основной чертой его натуры и руководящим принципом правления была, как провозглашал он сам, простота. В качестве примера таковой он указывал на введённый им порядок сбора налогов, и впрямь представлявший собою чудо простоты. Каждый гражданин платил столько, сколько ему заблагорассудится. Если внесённая сумма оказывалась недостаточной, ему сообщали об этом на следующее утро, отсекая левую руку; вторая ошибка в расчётах — случавшаяся довольно редко — исправлялась усекновением второй руки. «Никогда не спорь с теми, кто ниже тебя», — вот одно из наиболее оригинальных и исполненных глубокого смысла изречений Его Высочества, при этом было замечено, что независимо от того, снисходил он до спора или не снисходил, победа неизменно оставалась за ним, причём без ненужных затрат времени.