Сергей Максимов - Цепь грифона

• Название: Цепь грифона
• Автор: Сергей Максимов
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-077881-2

Сергей Максимов – писатель, поэт, режиссер, преподаватель Томского государственного университета. Член Союза писателей России, многократный лауреат фестивалей авторской песни.

История жизни офицера русской императорской армии, одного из генералов нашей Победы, хранителя тайны «золота Колчака».

Честь, верность долгу, преданность и любовь вопреки жестоким обстоятельствам и тяжким испытаниям. Смертельное противостояние «красных» и «белых», страшные годы репрессий, операции советской разведки, фронт и тыл.

Яркие, живые и запоминающиеся характеры, написанные в лучших традициях отечественной литературы.

Судьба страны – в судьбах нескольких героев…

---

– Без назначения? – спросил Киленин.

– Пропади пропадом все эти интриги, вся эта штабная, тыловая сволочь! – выругался Слащов. – Я у Врангеля из горла вырву себе назначение!

К тому времени Яков Александрович окончательно понял, что совершил трагическую ошибку, заведя в своё время речь об отставке. Не склонный к интригам, он наивно полагал, что его авторитет в армии не позволит отстранить его от службы. Врангель отстранил. Но сделал главнокомандующий это очень тонко… Формально отставку Слащова Врангель не принял, а фактически из армии уволил, зачислив генерала в резерв. По причине «отсутствия свободных вакансий…» Для кого-кого, а для Слащова можно было найти вакансию…

Новотроицын вернулся с двумя бурдюками вина. Выложил на стол обёрнутый бумагой спичечный коробок с кокаином. Выпили. Суровцев по обыкновению отказался от вина. Слащов неизвестно откуда взявшимся маленьким гусиным пёрышком аккуратно подцепил из коробка дозу наркотического порошка. Вдохнул через ноздрю. Сразу же повторил процедуру с другой стороной носа. Закрыв глаза, некоторое время сидел молча. Не открывая глаз, довольно улыбнулся. Спросил:

– Не желаете, господа?

– Боюсь привыкнуть, – куря папиросу, ответил Новотроицын. – Мне уже вино и папиросы становятся не по карману.

– А я уже привык, – признался Яков Александрович.

– Эх, молодёжь, молодёжь, – вздохнул Киленин.

– Чем вам молодёжь не нравится, Николай Александрович? – заметно оживляясь, поинтересовался Слащов. – Вы на Мирка посмотрите. Тридцати нет, а уже генерал. Храбрец. Красавец. Умница.

– Сергей Георгиевич, по-моему, уже сам страдает от того, что он лица не общего выражения, – глядя на Суровцева, сказал Киленин.

– Ни черта он не страдает, – отозвался Новотроицын. – У него нервы немецкие.

Слащов расхохотался. Он ещё раз вдохнул кокаин. Принялся ходить по комнате. Привычка к кокаину к тому времени действительно приобрела у него стойкий, ярко выраженный характер. Как многие другие, первоначально он употреблял наркотик, чтобы взбодриться. Физические и эмоциональные напряжения не одного его толкали в то время к этому сомнительному способу поддерживать тонус. Нюхал кокаин и адмирал Колчак. Но что касается русской контрразведки, то она никогда не заблуждалась в отношении кокаина.

– Немецкие нервы – мечта, да и только. У Врангеля, должно быть, тоже немецкие нервы. Дела у него на фронте с Божьей помощью идут хорошо. А я вот и не знаю, от чего это я обеспокоен заключением перемирия между поляками и большевиками, – саркастически говорил Слащов, расхаживая по комнате.

Яков Александрович вернулся в своё нормальное и привычное состояние. Был он теперь лёгок, азартен и порывист. Но стоило ему только замолчать или остановиться, и душевная тяжесть сквозь его взгляд наползала на всякого, кого он перед собой видел. В такой момент зелёные глаза генерала становились свинцового цвета. Худощавый, подтянутый, он был вынослив и силён физически. Но его физическое здоровье подтачивалось недугом душевным, который неумолимо расширял кокаин. Бес раздражения и мелкой злобы порою вырастал в его душе в матерого чёрта всё подавляющей ненависти. И уже точно сам сатана раскачивал, швырял и бросал его личность по своему дьявольскому усмотрению. При этом в любой момент мог своим тяжёлым копытом попросту и убить…

– Что касается немецких нервов, – заметил Суровцев, – в Красной армии барона стали называть «крымским ханом».

– Хорошо сказано. В чём-чём, а в хлёстком словце большевикам не откажешь, – с видом знатока оценил Слащов. – Наш Аркадий Аверченко пыжится-пыжится, а что-то, право, не смешно и не хлёстко у сатирика получается.

– Красным и в другом не откажешь… В последовательности, – добавил от себя генерал Киленин. – Они чувствуют Россию.

– Чувствуют? – спросил Слащов Суровцева.

– В конечном итоге – да. Кто бы ни воцарился на территории империи – он всегда будет вынужден становиться русским. Иначе сама страна сбросит его. Всегда было так – территория формирует национальность, а не наоборот. Я так полагаю, – ответил Сергей Георгиевич.

Новотроицын приготовился было высказать своё мнение по национальному вопросу, но Суровцев не дал ему этого сделать. Он встал и обратился к Слащову:

– Ваше превосходительство, Яков Александрович. У меня встреча с моряками. С вашего позволения я поставлю их в известность о вашем решении завтра выехать в Севастополь.

– Валяйте. Пусть знают.

– А вы, генерал, как видите свою дальнейшую судьбу? – спросил Суровцева Киленин.

– В мрачных тонах, Николай Александрович. Исключительно в мрачных тонах, – неопределённо ответил Суровцев и вышел из комнаты.

Путь его лежал к флигелю в глубине сада. Земля по бокам от тропинки была усыпана опавшими яблоками, которые никто давно не собирал. Густой аромат осеннего сада до головокружения пьянил и дурманил. Во флигеле его ожидали офицеры морской контрразведки. В первые дни пребывания в Ливадии он запиской назначил им встречу. И с тех пор ежедневно виделся с ними в три часа дня.

– Здравствуйте, господа, – поздоровался он с переодетыми моряками.

– Здравия желаем, ваше превосходительство, – почти в один голос ответили офицеры, несмотря на капитанские погоны на плечах Суровцева.

В Крыму он не желал лишний раз показывать направо и налево свой генеральский чин. Говорил при этом с офицерами по-генеральски:

– Я имею намерение оторваться от слежки и отправиться в Севастополь. В городе буду находиться по известному вам адресу у известного вам человека. Посему прошу меня не терять. Генерал Слащов намеревается выехать на фронт. Имейте в виду – наши англо-французские и армейские коллеги могут постараться этому помешать. Сделайте всё возможное, чтобы ни при каких условиях им это не удалось.

– Будьте уверены. Не позволим, – ответил старший офицер.

На уже знакомой ему севастопольской улице его встретили приглушённые звуки фортепьяно. Сомнений быть не могло – музыка звучала из окна мансарды, которую снимал генерал Батюшин. Суровцев сразу узнал красивый своеобразный голос хорошо настроенного инструмента. Уволенный с должности квартирмейстера Крымско-Азовской армии, находящийся в распоряжении главнокомандующего русской армии в Крыму, генерал-майор Николай Степанович Батюшин в октябре 1920 года был живой иллюстрацией библейской цитаты: «Во многих знаниях многие печали». Вёл замкнутый образ жизни. Ни с кем не встречался. Жил на квартире, несмотря на дороговизну жилья. Тогда как многие офицеры и генералы проживали на судах, стоящих в севастопольской бухте. Самым популярным в этом отношении был огромный пароход «Рион», который, в отличие от других судов, почти не выходил в море. Слишком это было затратно для гиганта в тринадцать тысяч тонн водоизмещения.

– Не знаю, радоваться мне или плакать, голубчик, но с моей квартиры сняли наблюдение, – встречая Суровцева, с порога сообщил Батюшин. – Нет англичан, нет французов, нет и наших…

– Я не знаю, что и сказать вам в этой связи, ваше превосходительство, – ответил Сергей Георгиевич, раскладывая на столе принесённые продукты, среди которых оказались две бутылки дорогого французского вина. – Я просил моряков не оставлять нас своим вниманием. Так что должны появиться.

– Признаюсь, огорошили вы меня своим предыдущим посещением. Но я вам глубоко признателен. Трудное это дело – носить в себе тяжёлые мысли.

– Мне тоже после нашей прошлой встречи легче дышится, Николай Степанович, – признался Суровцев. – А события между тем приобретают необратимый и трагический характер. Думаю, вам надо съезжать с квартиры на какой-нибудь пароход. Скоро свободных кают там не будет.

– Мне довелось однажды переночевать на «Весте». Никогда не предполагал, что корабельные крысы столь умны и беспардонны. Но не в крысах дело. Многие люди считают своим долгом интересоваться моим мнением по самым разным вопросам. А я не имею ни малейшего желания делиться своими наблюдениями и размышлениями. Я только что вскипятил чай, – продолжал он без всякого перерыва, продевая руки в рукава генеральского френча, – или будем пить вино?

– Во всём происходящем присутствует какой-то высший цинизм, – накрывая на стол, отвечал Сергей Георгиевич. – Все, кто желает и может воевать, отстранены от дела. Мало того, чувствуют приближение катастрофы и не могут реально влиять на происходящие события. Похоже на то, что даже степень и весь ужас поражения никто здесь, в Крыму, не желает ни понять, ни осознать.

– Для меня, голубчик, и нынешние и грядущие события не являются поражением… Это уже следствие… Своё поражение я пережил в доме предварительного заключения Петрограда с весны по осень семнадцатого года. Помните, как банкир Рубинштейн оказался на свободе, а вся моя комиссия была объявлена преступной? Вот уже тогда я понял, что моё дело проиграно. А началось поражение и того раньше. В четырнадцатом году. Тогда как раз, когда вы из Академии отправились не в распоряжение Главного управления Генерального штаба, а на фронт. Когда все предложения по организации контрразведывательной работы, в том числе и мои, при царском дворе положили в долгий ящик. Из которого так и не удосужились достать. А общим фоном моего поражения был и остаётся еврейский вопрос. Мы разворошили муравейник. Чёрт бы их побрал!