Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

• Название: Шампавер. Безнравственные рассказы
• Автор: Петрюс Борель
• Издательство: Издательство «Наука», Ленинградское отделение
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

В XVIII веке было широко распространено название «нравственные рассказы». Оно означало рассказ психологический, интимный, обычно с семейной или любовной тематикой. Но то же слово можно было понять как «добродетельный» или «поучительный». Борель так и понял его. В его «Шампавере» нет никаких поучений, есть только разоблачение современного общества, в котором торжествует зло. В подзаголовке книга Бореля определена как «Безнравственные рассказы». Само название это говорит о непримиримом бунтарстве автора.

Книга является выражением французского романтизма эпохи Июльской монархии. В этой книге критикуются любовь к стяжательству, всеобщая коррупция того времени. Рассказы проникнуты ощущением трагизма современной цивилизации и повествуют о кровавых событиях, прикрытых принятыми приличиями и строго регламентированными нравами.

---

Другое было прошение в палату, и вот приблизительно его содержание:

ИХ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВАМ ГОСПОДАМ ДЕПУТАТАМ

Милостивые государи,
Не сочтите неприличным, что молодой юнга, как я, взял на себя смелость подать из глубины трюма очень скромный совет старым кормчим трехпалубного корабля конституционного государства.
В час, когда страна в нищете, а казна в третьей стадии чахотки, в час, когда наши милые налогоплательщики пораспродавали с себя все, вплоть до подтяжек, дабы уплатить подати, сверхподати и архиподати, обложения и контробложения, подушные и сверхподушные, налоги и сверхналоги и вынести несусветные вымогательства; в час, когда ваша запутавшаяся в долгах монархия и ваш грушевидный суверен[312] висят на волоске, каждый благомыслящий гражданин чувствует себя обязанным прийти ей на помощь, будь то взятками, будь то доброхотными подношениями, будь то остроумным советом. Мне, как не достигшему совершеннолетия, остается только этот последний способ.
На бога надейся, а сам не плошай.[313]
Итак, честь имею предложить вам новый вид налога, от которого страна не оскудеет; новый налог не более обременителен для благородных сословий, для идальго и архиепископов, чем для простолюдинов. Новый налог не помешает людям низшего сословия иметь приварок к хлебу, когда у них есть хлеб; новый налог высоко нравствен, это совершенно из ряда вон выходящий налог, ибо это налог не на игорные дома и не на лотереи, не на сальные свечи, не на женщин легкого поведения, не на табак, не на судей, не на живых, не на мертвых; короче говоря, новый налог извлекает пользу из одних только умирающих. Необходимо ведь, поелику это возможно, обкладывать налогом предметы роскоши.
В течение последних лет самоубийство вошло у нас в обычай и получило широкое распространение:[314] иные злопыхатели, без сомнения из карлистов[315] или из республиканцев, приписывают его бурный рост бедствиям нашего времени. Дураки-то какие! Итак, повторяю, самоубийство стало очень модным, почти столь же модным, как в третьем веке христианской эры. Как и дуэли, самоубийство неискоренимо, и вместо того, чтобы предоставить самоубийство самому себе (и в чистый убыток), было бы, мне думается, куда умнее сделать из него своего рода дойную корову и надоить с нее изрядный доход.
Вот в двух словах то, что я предлагаю. Правительству следует учредить в Париже и в главных городах каждого департамента большой завод или некий механизм, приводимый в действие водой или паром, наподобие гильотины, чтобы убивать легким и приятным способом людей, уставших от жизни и желающих покончить с собой. Тела и головы падали бы в корзину без днища, и их тут же уносило бы течением; таким образом можно было бы избежать расходов на похоронные дроги и на могильщиков. В местностях с сухим климатом можно бы присоединить весь этот механизм к, ветряной мельнице. Наблюдение за механизмом и управление им можно было бы поручить палачу округа, который жил бы в том же помещении, так же как кюре живет в церковном доме, и никому бы не пришлось платить дополнительного жалования.
Согласно сделанным и проверенным подсчетам, ежедневно в каждом департаменте самоубийством кончает в среднем десять человек, что составляет 3650 человек в год и 3660 – в високосный год, а общее количество для всей Франции для обычных лет 302950 и 303 780 – для високосных. Можно назначить среднюю плату сто франков, но для людей знатных можно было бы устроить отдельные кабинеты, которые оплачивались бы соответственно дороже, так же как часовни при церквах для венчаний; 302950 по 100 франков с человека, что составит 30 295 000, – вне всякого сомнения, очень заманчивый и значительный доход, могущий изрядно поддержать казну. Учреждение это удовлетворит всем требованиям, которые выдвигает общество, а именно: оздоровлению нравственности и государственным нуждам. 1) По части оздоровления: окрестный воздух перестал бы загрязняться гнилостными миазмами, ядовитыми испарениями, которые исходят от трупов самоубийц, разбросанных и разлагающихся по дорогам. Тем самым мы избавились бы и от тифа. 2) По части приятности: граждане не подвергались бы опасности уткнуться носом в болтающиеся ноги повесившихся на деревьях в местах общественных гуляний и в городских садах или же быть раздавленными теми, кто выбрасывается из окон. 3) Для самих самоубийц, ибо они получат полную гарантию в успехе своего предприятия в условиях приятных и удобных, а страна избавится от уродов, калек – от всех, кто может изувечить себя неловкой попыткой свести счеты с жизнью. 4) Нравственность много выиграла бы, прежде всего, уже потому, что все совершалось бы на законном основании и в полнейшей тайне; помимо всего прочего благодаря этому самоубийство, ставших делом общегородским и прибыльным, в скорости выйдет из употребления; так комедианты пришли в упадок с тех пор, как они сделались полноправными гражданами, перестав быть париями, стоящими вне общества и закона. 5) Выгодно это было бы и для государства, поскольку огромные суммы потекли бы в его копилки.
Цивилизация, господа, как говорится в вашей красноречивой газете «Конститюсьоннель»,[316] идет вперед гигантскими шагами, и Франция, господа, – тамбурмажор этой цивилизации, бегущий в семимильных сапогах. А посему именно Франция призвана подать всему миру пример первенства во всех социальных улучшениях, во всяком прогрессе, во всех филантропических учреждениях; вам же, господа, представляющим сию славную Францию, вам, маякам этого светоносного века, как говорит ваша газета «Конститюсьоннель», надлежит великодушно одобрить столь важный проект. Одобрив его, вы наполните изобилием казну и веселием сердца самоубийц, людей, каковые не будут более обречены, как и я сам в этот час, мерзко ковырять себя ножом, дробить себе череп, стреляя из аркебузы, или, на худой конец, вешаться на оконной задвижке.
Честь имею, милостивые государи, с великим уважением пребывать вашим смиреннейшим и покорнейшим почитателем,

Пасро,

студент-медик, улица Сен-Доминик д'Анфер, 7.

Надо думать, Комиссия жалоб доложит этот проект на ближайшем заседании. Будет очень жаль, если предложение это не будет принято к сведению и палата перейдет к очередным делам.

VII Ах, это дурно!

Пасро посещает Филожену. – Пасро разыгрывает ее и издевается над ней. – Они идут погулять на огороды. – Пасро как бы ненароком натыкается на дом кормилицы и ведет Филожену в одичалый заброшенный сад. – Что может быть слаще уединения? – Пасро намекает на свои подозрения, Филожена возражает. – Он разыгрывает ее и издевается над ней. – Час преступления близится, помолимся богу! – Под липами; заметьте, пожалуйста, что это отнюдь не роман, продолжающий Жан-Жака и Ричардсона.

Точно в назначенный час появился Пасро. Отворяя ему двери, удивленная Мариэтта вскричала:

– Как, это вы, мой милый студент? Увы! Хоть мне и очень приятно вас видеть, но я считала вас мужественнее и надеялась, что вы не переступите больше порог этого дома; должно быть, несмотря ни на что, вы ее все-таки любите? Видно, вам никак от нее не отстать?

– Надеюсь, милая моя, ты по крайней мере не проговорилась ни о чем на мой счет и она не подозревает, что я сколько-нибудь к ней переменился?

– Нет, что вы!

– Ты не сказала ей, что я был тут, когда принесли записку от полковника?

– Нет, я не должна была это говорить.

– Она дома?

– Мне бы следовало сказать – нет. Боже мой, боже мой! Как мало в вас душевного благородства! Или сколь вы достойны жалости, что так неудачно влюбились в такую… Вас обманывают, и вы это знаете!

– Ты вот меня так обвиняешь, а знаешь, какую клятву я дал, знаешь, что у меня на сердце?… Оставь при себе свои упреки, Мариэтта.

– Войдите, она у себя в спальне.

Филожена только что встала из-за стола и, растянувшись на диване, переваривала обед, сытая и раздобревшая, как корова, вдосталь наевшаяся клеверу.

– А, вот и вы, господин ветреник, придется вам подрезать крылышки! Ваша подружка трое суток уже вас в глаза не видала!

– Вы запросто меня записали в ветреники, дорогая; когда я прихожу к вам, вас никогда нет дома: мадам катается по городу верхом.

– А что ж плохого в том, чтобы ездить верхом? Вы как будто меня упрекаете?

– Далек от этого…

– Ну, идите сюда, я вас поцелую в лоб и заключим мир; идите! Бедный вы мой, кажется, что мы уже целую вечность не виделись.

– Вы же не только в манеже занимаетесь, вам еще, верно, и теорию приходится изучать?

– Да, мне кажется, что…

– Ну и какие же повороты вы уже прошли? Какие положения?

– Почему ты мне сегодня не говоришь «ты»? Мне больно от этого чопорного «вы»; можно подумать, что вы обижены?

– Обижен! чем?

– Откуда я знаю!

– Разве ты для меня не та же, что и прежде? Всякий раз такая же добрая, любящая, искренняя?

– Всякий раз! Ты бы меня обидел, если бы стал сомневаться.