Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

• Название: Шампавер. Безнравственные рассказы
• Автор: Петрюс Борель
• Издательство: Издательство «Наука», Ленинградское отделение
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

В XVIII веке было широко распространено название «нравственные рассказы». Оно означало рассказ психологический, интимный, обычно с семейной или любовной тематикой. Но то же слово можно было понять как «добродетельный» или «поучительный». Борель так и понял его. В его «Шампавере» нет никаких поучений, есть только разоблачение современного общества, в котором торжествует зло. В подзаголовке книга Бореля определена как «Безнравственные рассказы». Само название это говорит о непримиримом бунтарстве автора.

Книга является выражением французского романтизма эпохи Июльской монархии. В этой книге критикуются любовь к стяжательству, всеобщая коррупция того времени. Рассказы проникнуты ощущением трагизма современной цивилизации и повествуют о кровавых событиях, прикрытых принятыми приличиями и строго регламентированными нравами.

---

Прибыв на Мадлену, погост для казненных, на эту израильскую Голгофу, всадник, гарцевавший впереди, обратился к старику, который копал могилу:

– Скажи-ка, любезный, который теперь может быть час?

– Примерно три; это городские ворота.

– Спасибо, любезный! Но для кого это вы в такую рань спешите вырыть могилу?

– Сеньер, здесь будут хоронить хорошенькую девчонку, что вчера в Соне нашли.

– Молодую, говоришь?

– Семнадцати лет, сеньер.

– Послушай, но ведь это просто поле, а не освященная земля?

– И то правда, это кладбище для душегубцев и евреев.

– Для евреев?… А как же зовут ату молоденькую женщину?

– Да, сдается, Дина, дочь Израиля Иуды, гранильщика.

– Дина!.. О, ужас! Невеста моя!!!..

– Да вон, сеньер, уж и процессия идет; видите белый гроб?

Эмар с минуту оставался в мрачном оцепенении. Затем подозвал одного из всадников и сказал ему:

– Карл, друг мой, сейчас ты возьмешь этот плащ и отвезешь его моему отцу, как некогда братья снесли окровавленное платье Иосифа отцу его Иакову;[256] ты скажешь ему, что видел мою невесту. Ибо вот она грядет, глядите!..

Эй, ты, старик, рой могилу пошире!.. – приказал он, бросив могильщику кошель; потом он пригрозил небесам и громовым голосом закричал:

– Дина!.. С тобой навеки!

И выстрелил себе в лоб из пистолета, висевшего на седельной луке.

Пасро, школяр Париж

…К стене

За миг отпрянул он, и можно бы вполне

Его за камень счесть среди нагроможденья

Глядящих ввысь камней; перебегают тени

Причудливо. Он ждет…

Альфред де Мюссе[257]

… Другому смерть готовя,

Пускай теперь сама за все заплатит кровью.

Альфред де Мюссе[258]

Любовь – всех смертных бич, безумье, наважденье;

На тонкой ниточке повисло наслажденье,

Страданье ж множеством узлов закреплено.

И если женщине бездушной суждено,

Всю власть твою приняв, своим холодным взглядом

Мне сердце поразить – как лезвием, как ядом,

Я вырву сей клинок, чтоб больше не страдать.

Пусть даже вместе с ним придется жизнь отдать.

Альфред де Мюссе[259]

А каким должно быть это золото, сударыня? Обагренным кровью или залитым слезами? Так что же, забрать его все целиком, всадив в человека кинжал, или воровать понемножку, находясь при своем деле, на своем месте или сидя за прилавком?

Жерар[260]

I Медики

Один верит, другой не верит. – Что нашел Альбер в комнате Эстеллы. – Виконт де Баньо безнравствен из гигиенических соображений. – Он завтракает за счет дворянства. – Еще одна контроверза по поводу того же. – Филожена. – Инвентарь обоих медиков.

– По счастью, дорогой Пасро, я совсем не верю в женскую добродетель. А не то, клянусь честью, мне бы уже натянули нос!

– Какой ты еще мальчишка, милый Альбер!

– У меня уже были кое-какие смутные подозрения: моя дева казалась мне не такой уже непорочной; а что до ее достойной маменьки, то по всему было видно, что это – притворщица и сводня; к тому же я приметил, что лобная кость у нее мало развита и приплюснута и что расстояние от темени до ушей огромно, а мозжечок, – несомненное вместилище плотской любви, как ты хорошо знаешь – необычайно выдается; разрез глаз у нее притом как у древних Венер, а ноздри открытые и сводчатые – вернейший признак похотливости.

Итак, это было утром, в семь часов; я долго-долго колочу в дверь; наконец мне отпирают и в испуге кидаются мне в объятия, покрывая щеки мои поцелуями; все это выглядит так, будто мне хотят завязать глаза и поиграть со мной в жмурки.

Стоило мне только войти, как обоняние мое чует двуногую дичь.

– Черт побери! Красавица моя! Что это вы тут поджариваете? Пахнет-то мужчиной!..

– Что ты, дорогой! Ничего такого и в помине нет, просто еще с ночи не успели проветрить! Сейчас вот открою окна.

– А эта недокуренная сигара?… Ты что, куришь сигары?… С каких это пор ты изображаешь собой испанку?

– Дорогой мой, это брат позабыл вчера вечером.

– Ах, вот оно что! Твой братишка! Каков постреленок! Курить в люльке, вот распутник! Сигару покурит, потом грудь пососет! Ну и ну!

– Мой старший брат, говорят тебе!

– А! Превосходно! Но ты что, носишь теперь трость с золотым набалдашником? Мода эта давным-давно устарела!

– Это отцовская палка, вчера он ее оставил.

– Никак тут вся родня перебывала? Подумать только, русские сапоги! Отец-то вчера, видно, и их тоже позабыл. Так домой босиком и пошел! Вот бедняга-то!..

Последние слова довершили удар, оскорбленная невинность бросилась передо мной на колени; плача и целуя мне руки, она вскричала:

– Прости меня! Выслушай меня! Прошу тебя! Родной мой, я все тебе расскажу, только не горячись!

– Я и не думаю горячиться, сударыня, я совершенно спокоен и хладнокровен. Только о чем вы плачете?… Ваш маленький братец курит, отец забывает трость и сапоги, все это вполне естественно; с чего же это вы решили, что я буду горячиться? Нет, поверьте, я спокоен, совершенно спокоен.

– Как ты жесток, Альбер! Бога ради, не отталкивай меня! Выслушай сначала. Ах, если бы ты знал! Я была чиста, пока не пришла нужда. Если бы ты знал, до чего могут довести голод и нищета!..

– И леность, сударыня.

– Как ты жесток, Альбер!

В эту минуту из соседней комнаты донеслось оглушительное чиханье.

– Моя прелестная распутница, может, твой отец и это чиханье позабыл, когда уходил, скажи-ка? Послушай, имей к человеку хоть каплю жалости, сегодня холодно, он у тебя еще простудится, впусти его сюда!

– Альбер, Альбер, умоляю тебя, не подымай шума; меня выставят отсюда, меня примут за такую! Прошу тебя, не устраивай никаких сцен.

– Успокойтесь, сеньора; не бойтесь сцен: когда я играю драму, я умею выбрать своих героев. Но сей любезный персонаж, должно быть, совсем закоченел, это просто невежливо, дай-ка я ему открою! Господин искатель приключений, выходите, прошу вас, я вас ни в чем не стесню! Оставаться этак нагишом в холодном помещении теперь, когда везде эпизоотия,[261] черт побери! Так и горячку получишь!

– По какому это праву, господин медик, вы являетесь на заре беспокоить порядочных людей?

– На заре… розовоперстой; месье сочиняет стихи, я бы сказал, в классическом духе,[262] жаль, жаль! По какому праву, говорите вы? А я вот хотел вас о том же спросить. Но как-никак вам здорово повезло: вы выбрались живым из этой Нельской башни.[263]

– Тысяча чертей, что вы там такое мелете?

– Ничего.

– Альбер, это подло так надо мной издеваться!

– Красавица моя, мы нынче с левой ноги встали. Итак, господин втируша, не бойтесь и одевайтесь; только что вы меня спросили, кто я такой, скажите мне прежде вы сами, кто я такой, а я тогда вам обоим скажу, кто вы такие. Троица получилась не очень-то святая, и хоть в душе, может быть, каждый из нас – человек порядочный, выглядим мы все трое, как какие-то проходимцы. Вы сильно смахиваете на ночного гуляку, мадам – на потаскуху, а я – на того, кто при дворе именуется придворным, а у Шекспира – Пандаром.[264] Ну, насчет себя я могу вас успокоить; не верьте своим глазам, я, как Линдор,[265] просто студент, Альбер де Роморантен, происхожу из известного рода. Мне показалось, что у мадам есть совесть и стыд, и я принес ей свою любовь; но я ошибся, ей нужен презренный металл, не правда ли?

Лихой кавалер оказался всего-навсего плюгавеньким человечком, с волосами, тронутыми сединой, отнюдь не страшного вида, и право же, он был вполне одет.

– Молодой человек, – обратился он ко мне, – ваша откровенность мне нравится, у вас изысканные манеры и сразу видно, что вы из хорошей семьи. Хоть я и не мог на это рассчитывать, вы обошлись со мной пристойно, давайте будем друзьями. Я виконт де Баньо, – шепнул он мне тихонько на ухо. – Вчера я повстречал мадам, и последовал за нею, и поднялся сюда. Я бы никогда этого не сделал, ведь я уже стар, если бы доктор Лисфранк[266] специально не назначил мне сношения с женщинами как хорошее средство против застоя крови.

– Доктор Лисфранк, профессор моей клиники! Веселенькое дело! Сударыня, я поблагодарю его от вашего имени; вот, оказывается, кто поставляет вам столь благородную клиентуру. Итак, милостивый государь, вы, как видно, считаете любовь полезнее Барежских вод?[267]

– Да, для этого времени года. Но, дорогой студент, вы, наверно, как и я, не успели еще поесть. Что если нам пойти позавтракать вместе в Пале-Рояле? Я вас приглашаю!

– Человеку благородному ни в чем не решусь отказать; сударь, я готов разделить с вами трапезу.

Эстелла плакала.

– Идемте же немедля, мой юный друг.

– Но рассчитались ли вы с мадам? Когда проходят через мосты, никто ничего не платит, у женщин напротив – там взимается определенная плата.

– Альбер, это низость!

– Прощайте, моя крошка, я нисколько на вас не сержусь, – сказал виконт покровительственным тоном.