Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

• Название: Шампавер. Безнравственные рассказы
• Автор: Петрюс Борель
• Издательство: Издательство «Наука», Ленинградское отделение
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

В XVIII веке было широко распространено название «нравственные рассказы». Оно означало рассказ психологический, интимный, обычно с семейной или любовной тематикой. Но то же слово можно было понять как «добродетельный» или «поучительный». Борель так и понял его. В его «Шампавере» нет никаких поучений, есть только разоблачение современного общества, в котором торжествует зло. В подзаголовке книга Бореля определена как «Безнравственные рассказы». Само название это говорит о непримиримом бунтарстве автора.

Книга является выражением французского романтизма эпохи Июльской монархии. В этой книге критикуются любовь к стяжательству, всеобщая коррупция того времени. Рассказы проникнуты ощущением трагизма современной цивилизации и повествуют о кровавых событиях, прикрытых принятыми приличиями и строго регламентированными нравами.

---

Rosa mystica.

Turris Davidica.

Turris eburnea.

Domus aurea.

Foederis area,

Janua coeli.

Stella matutina.

Regina virginum.[202]

Литания пресвятой девы

Поскорей уступи; ничто тебе не поможет, милочка, это все равно что отойти, что прыгнуть с разбега! Ах ты, сука этакая, кусаться вздумала! Ну, успокоимся, сударыня. Чччерт!

П. Л. Жакоб, Добродетель и темперамент

I Amour é rásco, rëgardo pa ountë s'atáco[203]

Где нет ограды, там расхитится имение, а у кого нет жены, тот будет вздыхать, скитаясь Ибо кто поверит разбойнику, скитающемуся из города в город?

Библия[204]

Звонили в колокол: было время гасить огни; разводили подъемные мосты; запоздалые горожане заторопились. Богатей Лион, расположившийся между двух рек, готовился почить, укрывшись в свои стены, как воин в железный панцирь.

По узкой пустынной набережной шагали двое – юноша и старик; шедший впереди слуга нес фонарь.

Я не совсем точно выразился, назвав это набережной, ибо в старину в большинстве случаев набережные, застроенные двойным рядом домов, больше походили на обычные улицы. Основания домишек, окаймлявших реку, омывались водой. Стоя на сваях или просто погруженные по пояс в болото, эти земноводные жилища фасадом своим выходили на улицу, в то время как противоположная сторона гляделась в реку, а отлогая, глубоко прорытая каменная лестница спускалась к испанскому водоему, местами отделенная от воды полоской земли, местами затопленная до половины.

Сколько преступлений перевидали эти камни!

От скольких убийств должны были содрогаться стены! О ужас! Проще простого было избавиться от врага, от соперника, от постылой жены, от зажившегося отца; несчастную жертву сбрасывали вниз: открывали люк, и все кончалось… Самое большее, слышался плеск падающего тела – гул водоворота заглушал предсмертные хрипы. О, если бы эти хранящие столько тайн развалины заговорили!..

Юноша, закутанный в светлый плащ, под фетровой шляпой, надвинутой чуть ли не до самых усов, был высокого роста и строен; по его развязной и щеголеватой походке, по бряцанию шпор, по шпаге, приподнимавшей край плаща, вы бы без труда распознали дворянина.

Старик кутался в черный плащ; из-под черной же бархатной шапочки выбивались седеющие волосы; в руках он держал свиток пергамента: словом, даже на расстоянии выстрела можно было бы узнать в нем доктора прав.

Но был ли то член муниципального совета, прокурор, судья или обыкновенный нотариус, – так или иначе черная ворона эта внезапно прервала молчание.

– Сеньер Эмар, – прокаркала она, – не сочтите меня чересчур бесцеремонным, но сия девица, с коей мне предстоит иметь дело, ежели верить вашему совершеннейшему вкусу, должно быть, недурна, не так ли?

– Хороша ли она, почтенный? О, признаюсь, ваш вопрос оскорбляет меня, мне кажется, что нет человека, который не ощутил бы на расстоянии ее красоту. О, моя Дина, он еще спрашивает, красива ли ты!.. Да она прелестнее самой распрекрасной суданской сарацинки! Это башенка из слоновой кости, сосуд из чистого серебра.

– По крайней мере, сеньер Эмар, надеюсь, вы не потребуете, чтобы я на расстоянии ощутил ее богатство? Золото у нее есть?

– Вы спрашиваете, есть ли у золота золото, вы спрашиваете, сияет ли солнце. Да, сударь мой, у нее достаточно золота, чтобы раздавить весом своего приданого самого крепкого иноходца.

– Вы молоды, сеньер Эмар, чего же ради вы так спешите жениться? Поверьте моей опытности, надо смирить уздой пыл норовистого жеребца, надо немало поскитаться и потрудиться на свете, прежде нежели заточить свою любовь в одной-единственной женщине. Это ведь серьезное дело – шутка ли закабалиться навеки! Послушайте, я вот вступил в эту корпорацию в сорок лет, ей-богу же, в самый раз! Когда жизнь начинает клониться к закату, человеку нужна поддержка, согбенному путнику нужен посох, хозяйка, которая взяла бы на себя все заботы; вот тут-то и выбираешь девушку кроткую и добрую, с завидным достатком. Так я и поступил, лучше нельзя придумать. Честное слово, молодость люди должны проводить бурно, шумливо; я вот вспоминаю мою парижскую жизнь, мне было тогда двадцать лет, и я стал судейским писцом!.. Уж славы-то сколько было, славы! В "пословицу вошел, послужил, можно сказать, вехой для исчисления времени: и по сей час помнят во Дворце Правосудия о веселеньких годочках Бонавантюра Шастеляра.

Приподняв магистерскую шапочку и раскланиваясь, весельчак подьячий хихикал и взвизгивал, с восторгом вспоминая былые проказы, а может статься, и подлости.

– Не хочу вас обидеть, мэтр Бонавантюр Шастеляр, но позвольте, однако, вам заметить, что советы ваши не очень-то благородны, хотя, можете быть спокойны, лично мне они не причинят никакого вреда.

– Вы очень решительны в своих суждениях, молодой человек, но я не считаю себя побежденным и сошлюсь на мудрого Пьера Шаррона,[205] парижского доктора прав. Святое таинство брака само по себе – вещь ничего не стоящая; послушайте, вот доподлинные слова, сказанные по этому поводу в одной весьма язвительно написанной главе его трехтомного сочинения, посвященного мудрости, на которое я всю жизнь молился.

Хотя брачное состояние есть источник и основа общества человеческого, prima societas in conjugio est, quod principium urbis serninarium reipublicae,[206] многие великие люди резко осуждали брак, решив, что таковой недостоин людей умных и благородных, и выдвигали против него все эти возражения.

Узы его – это несправедливое и жестокое рабство, особливо ежели ошибешься выбором, прогадаешь в корысти при сговоре либо возьмешь более золота, нежели прелести. Приходится потом по гроб каяться. Какая уж тут справедливость, когда сделкою, заключенной в течение какого-нибудь часа, ошибкою, совершенной не только без всякого злого умысла, но помимо твоей воли и из одного только послушания, из желания последовать чужому совету, ты обрекаешь себя на вековечную муку? Уж лучше петлю на шею да в омут головой – и кончить свои дни поскорее, нежели ежечасно терпеть возле себя сварливую злобу, либо упрямую глупость, либо еще какие ни на есть несчастья.

Тот, кто выдумал супружеское ярмо, нашел вернейший способ отомстить людям, он расставил капканы, раскинул сети, чтобы ловить дичь, а потом поджаривать ее на медленном огне.

Брак развращает и губит большие и редкие умы; ведь ласки любимой жены, привязанность к детям, заботы о доме, о семейном уюте расслабляют, развенчивают, умаляют силу величайших людей: примеры тому Самсон,[207] Соломон,[208] Марк Антоний.[209] На худой конец, следовало бы женить лишь тех, в ком больше тела, нежели души, и взвалить на них в соответствии с их способностями все мелкие и низменные заботы. Но неужели же не жаль приковать и привязать к плоти, как животное к стойлу, тех, в чьем слабом теле живет великий дух?

Польза, возможно, и будет на стороне брака, а уж честность, разумеется, – на другой.

Брак мешает человеку странствовать по белу свету, чтобы набраться мудрости или же самому научить чему-то других; он опошляет и принижает духовное начало, привязывая мужчину к женской юбке и детям.

– Довольно, довольно, мэтр Шастеляр. Довольно, умоляю вас!

– Но это еще полбеды…

– Хватит, хватит, прошу вас, мэтр Шастеляр, вы меня совсем оглушили!.. Кончайте свое пустозвонство!

– Натуры развращенные, люди, поврежденные в уме и сумасбродные, для этого не годятся…

– Хватит, хватит, прошу вас. Проклятущее краснобайство!

– Не горячитесь, любезный кавалер, по крайней мере, уж вы-то не обвините меня в том, что я, подьячий, королевский стряпчий, сужу со своей колокольни.

– Может быть, оно и так, даже, может быть, оно и справедливо, мэтр Бонавантюр Шастеляр, но это никак не общее правило. Вы только что говорили, что следует умерить свой жар, – совершенно согласен, но для человека с горячо любящей душой, для того, кто бежит таверн и ненавидит игру в кости и разврат, – для того все счастье заключается в милой приветливой жене, мирном очаге и куче ребятишек! Я горяч, но чист, мое пылкое сердце жаждет предмета высокой безмятежной любви! Сперва я предался свободным искусствам, желая воодушевиться ими, отдать им свои силы, но отец, которому хочется изображать собою владетельного сеньера, для кого все художники проходимцы, а ремесленники прощелыги, сломал мой мольберт и сжег все, что я писал о Филибере Делорме. Скучающая и праздная душа моя выпорхнула как голубь из ковчега и стала искать какой-нибудь ветки, чтобы сесть; она выбрала цветущий мирт и склонилась к нему… Если есть Далилы, подрезающие силы любовников и предающие их, то есть и такие, что поддерживают их, источают вокруг себя счастье и льют бальзам на все наши раны.

– Ах, ах! Сеньер Эмар, сколько пышных фраз! Любовь нас сводит с ума, вот мы теперь и бредим. Однако же что-то уж очень долго мы с вами блуждаем, скоро ли мы наконец доберемся? Святой Поликарп! Куда же, черт возьми, вы меня завели?