Памела Джонсон - Кристина

• Название: Кристина
• Автор: Памела Джонсон
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1992

Памеле Хенсфорд Джонсон было 22 года, когда к ней пришел первый успех — в 1934 году вышел в свет ее роман «Эта кровать — твое средоточие» (названием книги послужила стихотворная строка Джона Донна, английского поэта XVI–XVII вв.). Позднее ее романы — «Кэтрин Картер», «Скромное создание», «Невыразимый Скиптон» и другие — заняли место в ряду произведений широко известных литераторов Англии.

О романе «Кристина» (который известен английским читателям под названием «Невозможный брак») «Дейли телеграф» писала: «Это заметы собственного сердца, написанные проникновенным и опытным наблюдателем».

Героиня романа Кристина Джексон, умная и талантливая девушка, мечтает о большой любви, о человеке, которого она встретит раз и навсегда, на всю жизнь. Но здравый смысл и природная женская интуиция оказываются сильнее романтических грез…

---

Я, должно быть, задремала. А когда проснулась, почувствовала (предварительно справившись с часами), что именно теперь имею полное право нажать кнопку звонка.

— Уже каждые четыре минуты, — сказала я сестре.

Теперь все стало на свое место. У меня было какое-то занятие, и я могла хоть в чем-то участвовать. Мне позволили пройтись по комнате. Когда боль утихала, я была совершенно спокойной. В течение трех с половиной минут из четырех боль была ничтожной. Я не понимала, как вообще ее можно заметить. Но вскоре я испытала первый приступ панического страха, ибо боль была настолько острой, что я с трудом могла выдержать ее и чувствовала, что если она еще усилится, я просто не вынесу.

Сестра внимательно следила за моим лицом.

— Кажется, пора вам в родильную.

Меня положили на коляску, и началось необычайное, головокружительное, почти жутко-веселое (как у Макхита[29] на виселицу, подумала я) путешествие по темно-зеленым и светло-зеленым коридорам, пока я не очутилась в серебристо-белой комнате.

— Вот и мы! — воскликнула одна из сестер. На ее лице была веселая, несколько ненатуральная улыбка человека, который только что не очень удачно сострил. — Раз, два, гопля! Сию минуту здесь будет доктор.

Когда появился доктор, сестра-ирландка сообщила ему, что у меня хорошие боли. Меня несколько удивило такое определение.

Поднялась суета, и я оказалась в центре внимания: меня мяли там, где я боялась дотронуться, подбадривали, хвалили, говорили, что я молодец. Я думала: придет же в конце концов завтра. Прежде чем я опомнюсь, все будет уже позади и я буду говорить себе: «Подумать только, ведь все это произошло всего лишь позавчера». Не может же время остановиться.

Я заметила, что неприлично громко дышу.

— Как отвратительно, — с трудом вымолвила я.

Доктор рассмеялся и посоветовал мне дышать еще громче — это полезно.

— Пыхчу, как паровоз, — сказала я, довольная тем, что хоть голос остался у меня прежним. А затем я очутилась во власти боли такой невероятной силы, что она показалась мне отвратительным надругательством над моим толом.

— Хорошо, хорошо, — говорил доктор. — Все идет хорошо.

Перед глазами носились кровавые зарницы, они напоминали солнечные лучи, бьющие в плотно закрытые глаза, когда летом пытаешься заснуть под ярким солнцем. Я не думала уже о ребенке, а только о себе, о раздирающей меня боли и о том, держаться ли мне до конца или сдаться уже сейчас. Я боялась, что разорвусь надвое. «Не бойся, — успокаивал меня мой друг критик, который всегда был со мной и как всегда оставался невозмутим. — Никто еще от этого не разрывался надвое».

— Думаю, пора дать вам наркоз, — сказал доктор.

Рядом со мной появился еще какой-то мужчина, я видела край его белого халата.

— Благодарю вас, — сказала я, словно мне предложили билеты в театр. — Это было бы очень хорошо, — уже невнятно пробормотала я. — Только подождите, когда пройдет эта боль…

— Она сейчас пройдет. Все будет хорошо, и вы сейчас уснете.

Пары наркоза показались мягким бархатным покровом, наброшенным на объектив фотокамеры. Объективом была я, а за мной лежала бархатная темнота. И видела зеленые горы и реку, а в ней водяную змейку из голубого стекла, величественно и грациозно подплывающую ко мне. Но я тут же услышала:

— Пора проснуться, у вас родился чудесный сынок.

— Уже? — сказала я. — Как хорошо!

Я видела, как его держали, высоко подняв над тазом — брыкающуюся куклу из ярко-красного атласа с огромным ртом; ее крик заполнил собою всю комнату. Наконец ребенка завернули в одеяльце и подали мне; у него было маленькое обиженное личико, словно у ангелочка, изгнанного из рая.

Ну что же ты, подумала я, что же ты?

Я поцеловала его; он словно и не был моим. Я прикоснулась к его крохотной ручонке и вдруг полюбила его, чей бы он ни был. А потом мне захотелось поцеловать доктора, анестезиолога, акушерку. Меня переполняла гордость.

— Благодарю вас, — сказала я. — Я так благодарна вам, доктор, и вам, сестра. — Я была очень довольна, что не потеряла способности быть вежливой. Я гордилась этим.

Но доктора уже не было, не было и анестезиолога.

— Они ушли завтракать, — сказала сестра.

Мне показалось довольно бессердечным с их стороны тут же побежать завтракать. Я почувствовала разочарование.

Ребенок тоже исчез; я не помнила, как его взяли у меня.

Меня снова отвезли в мою палату. Солнце ярко светило сквозь незамерзшую полоску окна, искрилось и сверкало на замерзших стеклах. Мне принесли чай, и я сделала несколько глотков.

Я подумала о Нэде и внезапно встревожилась — все это время, все эти долгие часы он, должно быть, ужасно волновался и, может быть, не знает до сих пор, что все уже кончилось и у нас есть сын.

И поскольку мне показалось, что рядом никого нет, я изо всех сил крикнула:

— Может, кто-нибудь сообщит моему мужу!

Откуда-то вынырнула голова; передо мной было лицо санитарки, маленькой простоватой девушки в розовом платье.

— Если хотите, я поищу сестру.

Откуда-то появилась сестра.

— Ваш муж уже знает, миссис Скелтон. Я сообщила ему по телефону. Он рад, как щенок о двух хвостах и как только вы хорошенько выспитесь, он навестит вас.

Снова наступила ночь или, может быть, вечер. Я что-то поела, попудрила лицо и причесала волосы. Мое тело казалось странно мягким, плоским и невесомым. Из кухни в конце коридора доносился стук посуды, отвратительный, лезущий в ноздри запах капустной запеканки.

Внезапно на цыпочках, с испуганным видом вошел Нэд. Он совсем не был похож на ликующего щенка о двух хвостах, и я удивилась, что сестре пришло в голову такое сравнение.

— Слава богу. — Он быстро, словно стесняясь, поцеловал меня. — Было страшно?

Я сказала, что не так страшно, чтобы я побоялась повторить еще раз. Он вздрогнул.

— Ни за что на свете.

Я сказала, что если он нажмет кнопку звонка, я попрошу, чтобы принесли ребенка.

— Не сейчас, подожди. — Он крепко сжал мои руки. — О Крис, это было ужасно. Если бы ты знала, что я пережил.

Я напомнила ему избитую остроту о мужьях, страдающих от родов.

— Я боялся, что ты умрешь. Я все-таки разбудил Эмили, я не мог оставаться один.

— Почему я должна была умереть? — Я привела ему статистику смертности от родов.

Он чертыхнулся.

— Смертность очень низкая, — заверила я его.

Он гладил меня по голове. Он только и мог сказать, что рад, что родился мальчик.

Когда принесли все еще крепко спавшего малыша с выбившейся из-под одеяльца светлой прядкой волос, с крохотными ручонками, сложенными под подбородком, Нэд едва взглянул на него.

— Очень мил, очень. Весь в тебя.

Он с трудом дождался, когда сестра унесла ребенка обратно и мы снова остались одни.

Тогда он начал говорить мне о своей любви и просил меня тоже любить его. Нам не повезло вначале, но теперь мы поправим наши дела, мы будем жить лучше, сможем вместе поехать отдохнуть.

Из первого чувства разочарования от того, что он не способен разделить мою любовь к этому крохотному, таинственному мальчугану, спящему в первый день своей жизни где-то вдали от меня, вдруг родилось чувство смутной радости, что ребенок принадлежит только мне и больше никому. И когда Нэд посмотрел на меня глуповато-робким взглядом Дики, не зная, уходить ли ему или еще остаться, я почувствовала к нему нежность более глубокую, чем угасшая любовь. Из кухни больше не доносился стук посуды, лишь, включаясь, гудел холодильник. В этой застывшей легкой тишине мне было приятно, что Нэд рядом и я держу его руку.

Глава XI

Первый сон новорожденного похож на сон путешественника в конце долгого пути — он покоен, глубок и безмятежен. Дитя находится на грани непонятного прошлого и столь же непостижимого будущего; оба распростерли над ним свои крылья. Но когда, отдохнувший, он покидает темноту и тепло воспоминаний, от них остается лишь положение, которое привычно принимает его тельце и сморщенные ручонки, тянущиеся под подбородок, — глаза его уже смотрят в будущее. Каждый день отмечен новыми успехами — это, может быть, всего лишь что-то едва уловимое во взгляде, или звук, такой тихий, что его едва расслышишь, движение пальцев, учащихся хватать, но еще не знающих, где найти предметы, за которые можно крепко уцепиться.

Как зачарованная, я следила, как менялся Марк (так мы назвали нашего сына), и готова была смотреть на него, не отрываясь, забывая о времени. Я хотела, чтобы Нэд видел, как бесконечно разнообразен был в сущности каждый день и как он отличался от другого. Но Нэд ничего не видел.

— Мне он понравится потом, когда подрастет, начнет говорить и хоть немножко ходить. Сейчас он просто клякса.

Это должно было звучать как шутка, но она приводила меня в отчаяние. Мне хотелось, чтобы он разделял со мной это новое состояние необыкновенных открытий, чтобы он подтверждал мои наблюдения, убеждал меня, что все это действительно так, а не мое воображение, что не только ежедневно, но ежечасно совершается процесс приближения к сознательному. Но Нэд не был способен на это. После долгого добровольного воздержания я снова была ему нужна. Пока я купала, кормила и укладывала ребенка спать, он нервничал и злился. Он хотел быть со мной, только со мной, так, словно у него и не было сына. Он с нетерпением ждал, когда я поправлюсь и снова смогу быть ему женой.