Михаил Гиголашвили - Тайнопись

• Название: Тайнопись
• Автор: Михаил Гиголашвили
• Издательство: Алетейя
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-91419-016-0

В книгу вошли написанные в разное время произведения Михаила Гиголашвили, автора романа-бестселлера «Толмач» (СПб.; М.: Лимбус Пресс, 2003). Язык его рассказов и повестей чрезвычайно выразителен и гибок. Их отличают зоркость глаза, живость действия, острота фабул, умение изображать жизнь не только сегодняшнего дня («Вротердам», «Голая проза») или разных времен и народов («Лука», «Царь воровской»), но и фантасмагорию «тонкого» мира духов, магов, колдунов («Бесиада»), Интонации, искусно расставленные акценты, богатая лексика, оригинальная речь позволяют судить о культурном уровне, характерах и образе жизни очень разных, своеобразных персонажей. Юмор, местами великолепный («Морфемика», «Заговорщики»), первоначально кажется циническим, но такое впечатление поверхностно: писатель, за плечами которого большой жизненный опыт, любит и жалеет своих героев. Кажется, что ему органически присущи сострадание и человечность — главные составляющие его полновесной прозы.

---

Зато все российские мужики, встречаемые на пути из Камбрилса в Салау, были с необъятными брюхами. Видимо, эти два понятия — «деньги» и «брюхо» — неразрывно связаны. Еще Тургенев писал, что любой русский мужик, став старостой, тут же начинает воровать и жиреть. Даже если мужика переименовать в «господина», суть его останется прежней — мужицкий ум короток, но упрям, как кабаний член: мне, мне, мне, а там пусть всё горит огнем, летит кувырков, идет пропадом и сгинет под топотом.

Впрочем, на море не только старосты, но и все остальные едят день и ночь по принципу: «завтрак никому не отдавай, обед рубани сам, полдник укради у товарища, а ужин съешь втихомолку под одеялом». Например, в моем пансионате расписание приема пищи такое: «Завтрак — с 8 до 11, обед — с 1 до 4, ужин — с 7 до И», и как ни пройдешь мимо жевальни, обязательно видишь через стекло, как шведский стол переходит в испанский ужин.

Ходят юные Кармен в пляжных костюмах. Прекрасные смуглые лица. В ушах и носах — железки. На плечах — татуировки: синяя кошка жмется, жеманится в такт движениям, тюльпан складывает лепестки при ходьбе. Розочки на ягодицах строят рожицы, капли росы норовит упасть в трусы.

Испанки в массе миловидны. А верхний этаж почти у всех — очень даже ничего. Глядя на эти налитые бюсты, можно понять, почему поза, в народах известная как «между грудями», в Европе именуется «по — испански». Теологическое объяснение такое — после инквизиции испанки стали такими набожными и сдержанными, что максимум, что могли выделять своим дон-жуанам — так это ложбинку в бюсте.

Ну, и за это спасибо. Ложбинка — это очень даже немало. А тем худым доходягам, у кого бюст мал и в ложбинку никак не укладывается, Игнатий Лойола продавал индульгенции. Рот стоил дешевле зада, но был дороже бедер. Торквемада знает, как надо. Он избавит от ада, хоть «Молот ведьм» еще не вылит в медь.

Ночь была — глаз выколи. А утром пляж причесан как жених. Очевидно, у небесного дворника есть большая метла, которой он каждую ночь прибирает за людьми, журя их в сердцах, однако не гневаясь — какой смысл сердиться на детей?.. Так, разочек полыхнет — и улыбается себе в сталинские усы.

За спиной — перебранка трех официантов в пляжном кафе. А ощущение от интонаций такое, что это корабельная команда из убийц и мародеров делит не добытое еще золото, и один бородатый кабальеро уже даже убит ножом, хотя до золота еще далеко, океан коварен, капитан бредит в опиумном сне, а сама каравелла скоро потерпит крушение на рифах.

Негры-офени заняты продажей всякой дряни, носят на головах ящики с псевдо-гуччи, лже-вранглером и туфта-ролексами. Натаскавшись со своим жухлым скорбным скарбом, они собираются под большой пальмой и лепечут о своем. Им загорать не надо, и так черные.

Стволы у пальм — точно слоновьи ноги, будто обернуты плетеными циновками, перепоясаны волосатыми ремнями. Пальма генетически знает, что человеку нужна тень. Негры-лентяи собираются под её стволом и лопочут между собой. А нога пальмы покачивается, трясет листьями — рада, что пригодилась хоть этим разносчикам барахла и бактерий.

День начался. Барыги с мешками, полными «Босса» и «Лакосты», потянулись вдоль пляжа. Два капричоса уже роются в мусоре. Один — низкий, хромой, вровень с урной. Вылитый Пикассо в кепке. Другой — высокий, желчный, загорелый Дон-Кихот. Ему легко заглядывать в урны. Он уже допивает молоко из пакета и закусывает огрызком булки. А Пикассо в кепке тщетно вертит плоской головой — он еще ничего не нашел себе на завтрак.

В Барселоне на главном бульваре — толпа со всего света. Шуты и клоуны вертятся среди туристов. Вот маскообразный белый живой манекен сидит на золотом унитазе, откуда время от времени доносится урчанье воды. Восторг зевак. Дудит в берцовую кость абориген, похожий на одетого в джинсы орангутанга. Он воет заунывно, как на похоронах, постукивая об асфальт камнем в такт неизвестному ритму, хранимому в закоулках сумчатой души. Какие-то подсолнухи на ходулях танцуют твист. Шустрые азиаты играют на банках с водой. Факиры лопают огонь и плюются серой.

Дома барселонских богачей — в мозаике, резьбе, скульптурах и инкрустациях, с балкончиками и щедрой позолотой. Много узорных решеток, скульптур, мраморных вставок, врезок, колонн, перемычек. Странные, удивительные строения, поражают силой камня. На площади — статуя Командора, открывшего секрет земного шара. Он указывает вечным пальцем: «Двигаясь на запад, попадешь на восток. Двигаясь на восток, попадешь на запад». Под его чугунной рукой продают попугаев, черепах, варанов, канареек. Художники вырезают профили, пишут анфасьг. Кто-то плетет африканские косы. Танцуют фламенко, бьют чечетку, вертятся колесом.

Одна пожилая женщина в плаще-болонье наяривает на аккордеоне «Катюшу». Лицо родной, советское. Между песнями спросил у болоньи:

— Откуда, родная?

— Из Воронежа.

— Каким ветром?

— Дочка замужем была, да муж выгнал. Вот и побираемся, — она честно посмотрела на меня.

Дал ей денег:

— «Сулико» можешь сыграть?»

Понимающе хмыкнув, она поправила баян и громко объявила, удивляя посетителей кафе:

— Посвящается Иосифу Виссарионовичу Сталину! Любимая песня вождя мирового пролетариата и грозы империалистов, чтоб им всем пусто было! — добавила она тише и потом долго и неумело играла «Сулико», перемежая её «Подмосковными вечерами» — очевидно, вождь их тоже любил.

Два колумбийца, фиолетовые от крэга и кокаина, не обращая внимания на толпу, судорожно орут друг на друга. И толпа не обращает на них внимания — плывет себе дальше. Где ты был секунду назад — тебя уже никогда не будет. И секунды этой тоже не будет. Но толпа упорно оставляет невидимые следы, которые бог, подсолив ночью моря и подгорчив океаны, уберет под утро небесными граблями, тщетно заботясь о своих глупых детях.

Бойкая экскурсовод рассказала, что Мигель Сервантес попал в камеру к бандидос, которые потребовали, чтобы «писака» развлекал их историями посмешней, а не то вторую руку потеряет (первую оторвало ядром на войне). Что делать? Одной рукой не защититься. Пришлось начать писать «Дон-Кихота» и стараться, чтобы выходило посмешней. Безрукий Мигель старался. Посмей ослушаться, когда такие слушатели! Главный бандидос был доволен, взял его под свою опеку и давал курить гашиш, который получал от амиго из Марокко.

После гашиша пошло еще смешней. Мигель читал по вечерам уже не только для тюрьмы, но и для тюремщиков. В его супе вместо костей появилось мясо. После мяса Дон-Кихот окреп и осмелел. Было очень смешно. Но главного бандидоса увезли на плаху. Гашиш пропал. И тюремщикам надоели россказни про дурака с тазом на голове. Мясо в супе опять превратилось в кости. И Дон-Кихоту пришлось отлеживаться на заднем дворе, набираясь сил. Но когда другой скучающий бандидос стал давать Мигелю по башу опиума за главу, Дон-Кихот ожил и окончательно умер только через полгода, когда безрукому Мигелю пришла пора выходить на свободу, где его ждали другие дела и заботы. Отсюда вывод: сиди дольше, пиши смешней. Бандидос это любят. Смех их расслабляет — ножа в руках удержать не могут от хохота. Недаром психиатры учат женщин: если вас насилуют, или расслабьтесь, или рассмешите насильника. Или и то, и другое вместе.

Вечером над пансионатом низкие, крученые облака. Деловито куда — то ползут. Хоть бы ночью небесный сторож не забыл поставить на вахту беспечный ветер. Тогда облака уйдут прочь и откроют желтую улыбку солнца. А пока — сидеть на балконе, пить виски и смотреть на море.

Внизу играют интеллигентные западные дети. Никто не орет, не пищит, не визжит, не плачет и не дерется. Все чинно-благородно роются в песочке или за столиками вместе со взрослыми тянут через соломинку кока-колу, глазеют по сторонам, постигают с детства этикет этики. Это им потом в жизни очень пригодится.

А после долгого прослушивания испанских песен стало ясным: если надо чисто и аккуратно убить человека, то лучше всего привязать его к динамику и заставить слушать громкое и заунывное, без начала и конца, испанское пение под загробный стук кастаньет, будто скелеты танцуют ламбаду.

Наутро, на похмелье, лучше всего опять пить виски, предварительно зарыв его в песок и нагрев до +420. Грамм 70 — и туг же солененьким запить: божий рассол тут же плещется. Постоять на солнце, подождать. Выкурить сигарету — и повторить. Всего три раза, с перерывом в десять минут. А потом — лечь где-нибудь поспать в ложбинке… А во сне увидеть, как у палитры мурлычет Мурильо. И Хуан Миро пишет перо и пьет с Лоркой вино с хлоркой. А кто там в пыли?.. Сальватор Дали?.. На веранде ему постели!.. Эль-Греко отгрыз себе веко. Гойя лишился покоя. И, наконец, Торквемады громада плывет как армада…

На пляже никто никому на нервы не действует. Никто никого не клеит и не шьет. Все заняты общением с солнцем. Очевидно, бог был прав, создав вавилонский лингво-хаос. Меньше контактов — меньше конфликтов. На пляже народ со всего мира, языково разобщен. И слава богу, ибо всем ясно, что совпадение симпатий, языка и ситуации если и желательно, то мало реально. Поэтому никто не спешит, всё больше прислушиваются и присматриваются.