Иегудит Кацир - А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки

• Название: А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки
• Автор: Иегудит Кацир
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0686-2

Иегудит Кацир стоит в ряду лучших прозаиков современного Израиля. Ее произведения неизменно становятся бестселлерами, они переведены на многие языки, а книга «Сухопутные маяки» (1999), две повести из которой вошли в настоящее издание, выходила в Израиле семь раз. Кацир пишет о людях, находящихся на распутье, переживающих серьезный возрастной и духовный кризис. Они пытаются осмыслить свою жизнь и отчаянно ищут выход из тупика. Автор с редкой откровенностью и смелостью описывает самые интимные переживания своих героев.

---

Реувен открыл глаза и вдруг почувствовал, что весь вспотел. Голову, плечи, грудь жгло светившее в окно солнце. Он достал из кармана платой, вытер лоб, протер очки и пересел на противоположную сторону вагона, которая была в тени. Пересаживаясь, он заметил, что вагон почти пуст. Кроме него, там был только один солдат, спавший, положив ноги, обутые в военные ботинки, на соседнее сиденье, а голову — на большой рюкзак, и старушка с ухоженными седыми волосами. Когда Реувен садился в поезд, он помог ей внести в вагон красный клетчатый чемодан.

— Битте, — сказал он, улыбнувшись.

— Данке шён, — ответила старушка скрипучим голосом, обнажив два ряда прекрасных зубов, резко выделявшихся на смуглом костлявом лице.

— Внуков проведать едете? — спросил Реувен.

— Да, — сказала она с немецким акцентом и снова улыбнулась. — Буду за ними присматривать. Дочка с мужем за границу собрались. А у вас внуки есть?

— Нет, — сказал Реувен машинально, но тотчас поправился: — То есть вообще-то да, есть. Двое, близнецы. Мальчик и девочка. Им сейчас по четыре годика. Только они, как бы это сказать, не совсем мои, понимаете? Скорее, моей жены.

— Понимаю, понимаю, — кивнула головой старушка, и Реувену стало как-то не по себе. Как будто, сказав, что у него нет внуков, он предал своего приемного сына Бени.

Теперь-то Бени уже женат, имеет собственных детей, телемастерскую в Хайфе, а тогда? Сколько ему было, когда Реувен женился на его матери? Шесть? Точно, шесть. Он был младше Офера на пять лет. Бени сразу же стал называть его папой и относился к нему как к родному отцу, а своего настоящего отца, погибшего на фронте во время Войны на истощение[33], никогда при нем не упоминал. Впрочем, возможно, он и не помнил его совсем, был тогда еще очень маленьким, да и на поминки его отца Хая всегда ходила без него. Теперь Бени тоже живет в Кармиэле, прямо по соседству с ними, на той же улице. У него совершенно золотые руки. Почти каждый день после работы он приходит к ним вместе со своими детьми, возится в палисаднике и чинит сломанные вещи. Так что Хая теперь уже не ворчит на Реувена, как раньше, за то, что в доме все буквально на куски разваливается, а ему — хоть бы хны. «Вообще-то я уже смирилась с тем, что должна добираться до туалета по коридору в темноте, как слепая, — частенько пилила она его. — Но неужели же это и в самом деле так трудно — влезть на стремянку и вкрутить новую лампочку?» Формально она была, конечно, права: эта несчастная лампочка в коридоре и в самом деле перегорела еще где-то в начале восьмидесятых годов, — однако каждый раз, как жена заводила этот разговор, Реувен только бурчал в ответ: «Да-да, конечно» — и продолжал как ни в чем не бывало смотреть по телевизору свои любимые французские каналы. «И чего ты в них, спрашивается, нашел? — ворчала жена. — Этот твой Пиво корчит из себя черт знает кого, а у нас унитаз стоит треснутый уже не помню сколько лет, а сиденье и вовсе развалилось. Мне-то, конечно, что. Я уже давно привыкла сидеть на холодном фарфоре. Но перед гостями стыдно. О сломанных дверцах кухонного шкафа я вообще молчу. Этот шкаф и открывать-то страшно: того и гляди, дверцы отвалятся и прямо на ноги упадут. Но тебе на все это глубоко наплевать. Когда ты вообще в последний раз на кухню заходил, а? Хорошо хоть, что сын мой теперь рядом с нами живет, так что дом наконец-то начал приобретать человеческий вид. Может, мы все-таки поменяем уже эту чертову мебель в гостиной?» Как-то раз она принесла приложение к газете «Женщина» и показала Реувену фотографию мебели для гостиной, которая ей приглянулась — огромный диван в форме буквы «Г» и два пузатых кресла на ножках со светлой льняной обивкой и широкими подлокотниками, — однако Реувену эта мебель не понравилась. «По-моему, — сказал он, — неудобно и непрактично. Да и вообще, к нашему простецкому жилищу такая мебель совсем не подходит». Гораздо больше, по его мнению, эта мебель подходила для виллы в Кесарии, где ее сфотографировали. На стенах там висели дорогие картины, пол был выложен каменной плиткой, а сквозь окно виднелся голубой треугольник бассейна, напоминавший бассейн Эмиля и Юдит. «Да я вовсе и не думала, что месье Гарпагон согласится такую мебель купить, — фыркнула Хая. — Но по крайней мере, хоть в Тель-Авив-то мы съездить можем или нет? Там, на улице Герцля, продают вполне приличные подделки под дорогую мебель. Могли бы и себе что-нибудь подобрать».

Пьесу Мольера «Скупой» с Йоси Грабером в роли Гарпагона они смотрели в Камерном театре несколько лет назад: у них был абонемент. Хая купила его со скидкой в профсоюзе мэрии, где работала заместителем начальника отдела соцобеспечения и по долгу службы целыми днями бегала по семьям репатриантов из бывшего Советского Союза и разным учреждениям. И хотя Реувен то и дело мотался то в Мигдал-а-Эмек, то в Кирьят-Шмонэ и ему приходилось выезжать из дома уже в шесть утра, тем не менее каждый раз, как они собирались в театр, он, несмотря на усталость, покорно принимал душ, надевал черные брюки и белую рубашку и влезал в полуботинки. Эти проклятые полуботинки Хая заставляла его надевать в театр даже летом, потому что его любимые сандалии, которые он несколько лет назад купил в Назарете, она не переносила на дух, презрительно именовала их «прощай молодость» и категорически запрещала ему надевать их в театр даже с носками. Потом он заводил машину, они тащились в Хайфу и долго искали стоянку на узеньких, запруженных улочках. Наконец, пройдя несколько кварталов пешком, они приходили в театр и усаживались на свои места на балконе в восьмом ряду, но, как ни старался Реувен следить за происходящим на сцене, ему это никогда не удавалось. Вскоре после начала спектакля он начинал клевать носом и просыпался только в перерыве, во время аплодисментов. Виновато косясь на Хаю, он принимался хлопать в ладоши, причем старался делать это громче всех, а жена, уже давно с этим смирившаяся и не ожидавшая от него ничего другого, начинала терпеливо пересказывать ему сюжет в надежде на то, что, выпив в буфете кофе, он не уснет хотя бы после антракта. Однако и во втором отделении он засыпал и в результате узнавал, чем закончилась пьеса, только тогда, когда они уже ехали домой и Хая высказывала свое мнение о спектакле, режиссере, декорациях и актерах. Месяц тому назад ему пришлось выступать в роли посредника на длинных и утомительных переговорах между рабочими и администрацией аккумуляторного завода «Вулкан» в Маалоте, и он вернулся домой совершенно разбитый. «Слушай, — попросил он Хаю, — а ты не могла бы сегодня сходить в театр с кем-нибудь другим? С женой Бени, Сарит, например, или с Йонатаном?» Но Хая вдруг страшно разозлилась — видимо, эта злость копилась в ней уже давно — и стала кричать. «Да ты хоть знаешь, — вопила она, — что твоего Йонатана вообще дома не бывает? Я понятия не имею, где он ошивается. Шляется небось целыми днями по центру города с этими своими дружками, а когда соизволяет наконец-то вернуться домой, слушает какую-ту жуткую музыку. Все стены в комнате обклеил плакатами с черепами и вампирами, каждый день у него то новая серьга в ухе, то новая татуировка, а про уроки и говорить нечего. Но ты молчишь, как в рот воды набрал. Какой ты после этого отец? Ему же всего четырнадцать, ему мужской совет нужен. Когда ты с ним вообще в последний раз по-человечески разговаривал? Только и знаешь, что из-за денег с ним ругаться». Реувен хотел было возразить, что еще год назад сказал в синагоге «Спасибо, Господи, что освободил меня»[34], но решил, что это может ее еще больше разозлить, и, не сказав ни слова, молча уставился в телевизор, пережидая, пока она успокоится. Он думал о том, что еще год назад он, Йонатан и его друзья вместе мирно играли в футбол на лужайке на заднем дворе. Обычно он, Реувен, стоял на воротах, которыми служили две сосны, а мальчишки безжалостно обстреливали его мячом. Он прыгал на мяч, как Янкеле Ходоров, несколько раз получил под дых, а один раз ему даже заехали ногой между ног, но после бар-мицвы Йонатана эти футбольные сражения внезапно прекратились. Может быть, Йонатан и его друзья просто остыли к футболу, а может быть, все дело было в том, что Хая решила построить на заднем дворе маленький бассейн и наняла рабочих, которые выкорчевали всю траву и вырыли яму. Сам Реувен был категорически против этой затеи, но спорить с женой у него не было сил. Впоследствии оказалось, что получить разрешение на постройку бассейна не так-то просто и что все это влетит им в круглую сумму, и строительство приостановилось. Яма заросла сорняками, и приходилось все время следить, чтобы близнецы, дети Бени, туда не свалились. Не смотрит больше Йонатан вместе с Реувеном и футбольные матчи, которые транслируют по субботам по второму каналу. А когда Реувен недавно спросил сына, не желает ли тот сходить с ним на стадион «Кирьят-Элиэзер», посмотреть игру хайфского «А-Поэля» с иерусалимским «Бейтаром», Йонанан сказал, что ему что-то не хочется. Реувену пришлось утешаться мыслью, что он, по крайней мере, сэкономил на билетах. Кроме того, в последнее время Йонатан непрерывно просит у него денег, а когда Реувен ему отказывает, обзывает его Гарпагоном. У матери научился. И зачем ему столько денег? Еще, чего доброго, начнет пить и курить… Ничего не поделаешь, вздохнул Реувен, поздний ребенок, избалованный, и вдруг подумал, что ведь, в сущности, он у них не только первый общий ребенок, но и единственный. Несколько лет подряд они старательно трудились, чтобы произвести его на свет. Каждый месяц в благоприятные для зачатия дни Реувен исправно взбирался на жену, закрывал глаза и страстно молился, чтобы хоть на этот раз у них что-нибудь получилось, но проходило две недели, и Хая со слезами на глазах сообщала ему, что опять ничего. Видя, как она плачет, Реувен испытывал чувство вины. В конце концов они решили обратиться к врачу, и выяснилось, что причина — именно в нем. Правда, врач не сказал, что он бесплоден, но сперматозоиды, по его словам, были, мягко говоря, не ахти. Только тогда Реувен понял, почему после Офера Эммануэлла так и не смогла больше ни разу забеременеть. Правда, ушла она от него совсем не по этой причине, были другие, но уже через год после того, как она переехала к этому своему типу в Цахалу[35] у нее родилась дочь, Ноа. Кстати, он видел ее на похоронах Эммануэллы. Худенькая, с золотистыми курчавыми волосами, она стояла между отцом и Офером, и нос у нее был красный от слез. Реувен подошел, пожал ей руку и дрогнувшим голосом сказал: «Примите мои соболезнования». Ему очень хотелось ее обнять, но он сдержался. Она тоже пожала ему руку и кивнула головой, но ему показалось, что она его не узнала. Ничего удивительного. Ведь с тех пор, как он в последний раз приезжал в Цахалу, прошло много лет. Стараясь не глядеть в глаза этому типу, он заставил себя пожать руку и ему, затем пожал руку Оферу, неуклюже обнял сына за плечи и мысленно сказал ему: «Ну вот, сынок, мы и остались с тобой совсем одни». Но. тут же спохватился. «При чем здесь я? У меня же есть жена. Вот если бы я был мужем Эммануэллы, тогда бы я сейчас стал вдовцом».