Иегудит Кацир - А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки

• Название: А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки
• Автор: Иегудит Кацир
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0686-2

Иегудит Кацир стоит в ряду лучших прозаиков современного Израиля. Ее произведения неизменно становятся бестселлерами, они переведены на многие языки, а книга «Сухопутные маяки» (1999), две повести из которой вошли в настоящее издание, выходила в Израиле семь раз. Кацир пишет о людях, находящихся на распутье, переживающих серьезный возрастной и духовный кризис. Они пытаются осмыслить свою жизнь и отчаянно ищут выход из тупика. Автор с редкой откровенностью и смелостью описывает самые интимные переживания своих героев.

---

…Летние каникулы. Каждое утро мы украшаем себя гавайскими гирляндами из белых и розовых цветов, включаем радио и танцуем на крытой веранде. Я, Наоми и тетя Рут…

Сердце у меня бешено забилось. Неужели она теперь физиотерапевт в доме престарелых? А что, почему бы и нет? Чем это хуже любого другого занятия? Может быть, даже и лучше. «Господи, тетя Рут, — чуть было не спросила я, — а как ее зовут?» Но промолчала. Я уже знала, что скоро мы с ней встретимся. На похоронах.

Тетя Рут протянула мне пустой стакан. С трудом переставляя негнущиеся ноги, я доплелась до кухни, наполнила его и вернулась обратно. Кучка упаковок на тумбочке росла. Шестьдесят шесть головных уборов — для хасидов, космонавтов, деревенских девушек… У меня было такое ощущение, что с каждой таблеткой из меня по капле вытекает кровь.

Тетя Рут проглотила две последних таблетки «бондормина», закрыла глаза, и тут вдруг я вспомнила, что забыла купить подарок для Наамы. Как я могу вернуться домой без подарка?

— Тетя Рут, — шепнула я, — а можно я возьму для Наамы одну из кукол Игоря Рабиновича?

Она открыла глаза. Они были еще ясные.

— Конечно, можно. Бери их все.

Нааме они должны понравиться. Она ведь тоже любит вырезать из бумаги. Делает себе всякие наряды — лапы и клюв утки, крылья бабочки с хвостом черта, лук и колчан Купидона, балетные пачки, — а потом танцует в них по всему дому. Счастливая, щечки румяные. Крутится, как балерина, на одной ножке и поет:

Все знают,
Что дед хромает.
Никто не хотел,
А дед посинел.

Я стояла возле кровати и смотрела на спокойное лицо тети Рут. Сколько раз я со страхом представляла себе, как мне сообщают о ее смерти. Последняя свидетельница моего детства… Мне вдруг ужасно захотелось забраться к ней под пуховое одеяло и крепко прижаться к ее горячему телу, как тогда, ночью, когда мне было семь лет и я впервые в жизни испытала острый прилив жалости. Но тут тетя Рут открыла глаза и сказала, уже явно с трудом:

— А теперь иди. Это не слишком приятное зрелище. Я хочу остаться одна.

Как сомнамбула, я пошла на кухню, нашла в шкафчике полиэтиленовый пакет, вернулась в комнату, сложила в пакет оркестр пожарников и деревенских девушек, потом склонилась над тетей Рут и ледяными губами поцеловала ее в здоровую щеку. Она открыла глаза и посмотрела на меня. По ее морщинистым щекам текли слезы. Я ждала, что она скажет что-нибудь на прощанье, но она только дотронулась до моей руки и снова закрыла глаза. Я подошла к двери, потянулась рукой к выключателю, но перед тем, как потушить свет, оглянулась и посмотрела на нее в последний раз. Она была красивая. И смелая. Я нажала на выключатель и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

Яркий свет лифта резал глаза. Дежурная за стойкой в вестибюле дремала. По экрану телевизора бежали под музыку финальные титры очередной серии «Секретных материалов».

Только уже сидя в такси, по дороге в Тель-Авив, я позволила себе разреветься. Я вся дрожала, зубы у меня стучали, из носа текло, сердце билось со скоростью двести ударов в минуту, меня тошнило, я задыхалась и, как выброшенная на берег рыба, судорожно ловила губами воздух.

— Не обращайте внимания, — сказала я сквозь слезы молодому русскому таксисту, который с беспокойством поглядывал на меня в зеркальце. — У меня сегодня любимая тетя умерла.

И, сказав это, вдруг подумала: «А что, если нет? Вдруг кто-нибудь вошел в комнату и увидел, как ее рвет, как она хрипит, и вызвал „скорую“? Или она сама в последнюю секунду раскаялась и нажала на кнопку вызова медсестры?» Однако в глубине души я знала, что все кончено. Никто никогда ничего не узнает. Прекрасная картина неизвестного художника. Без подписи.

По стеклам машины хлестал дождь. За окном было темно, беззвучно бушевало море. Я засунула руки между ног, чтобы согреться, но меня все равно бил озноб. Я закрыла глаза и увидела палату роддома в Кирье. Возле меня — белая кроватка, в которой лежит Наама. Тетя Рут укрывает ее одеялом с бабочками, улыбается мне сквозь слезы и говорит: «Теперь у тебя начнется новая жизнь». В дверях стоит Яир и щелкает фотоаппаратом. Наама, вся в бабочках, а рядом с ней смуглая рука тети Рут, размером чуть не с саму Нааму. Вздутые вены, старческие пятна, на пальце обручальное кольцо, а под ногтями — черно от земли. Яир опускает фотоаппарат и смеется: «Хорошая будет фотография». Глаза у него огромные, как два иллюминатора, за которыми плещется бескрайнее море.

Когда-то я хотела эту фотографию увеличить, скопировать на холст и назвать «Новая жизнь» или что-нибудь в этом роде, но тут же передумала, решив, что есть мгновения, которые лучше хранить только в памяти.

Заледеневшая и промокшая до нитки, я поднялась по лестнице и, стараясь не шуметь, открыла дверь. В квартире было темно, но дом, подобно телу спящего человека, продолжал жить своей таинственной жизнью. Я прошла в комнату Наамы. Она спала, и лицо у нее во сне было очень серьезное. Я ткнулась холодным носом в ее теплую щеку и убрала с потного лба прядку волос, а затем расставила на этажерке возле ее кровати оркестр пожарников и танцующих деревенских девушек. Потом я пошла в спальню, разделась, залезла под одеяло и прижалась к горячей спине Яира, широкой и гладкой, как спина Жерара Депардье. Он что-то промычал во сне и положил мне руку на бедро. Я засунула заледеневшие руки ему под мышки, просунула ноги между его ног и потихоньку начала оттаивать.

Я знала, что завтра встану рано утром и первым делом пойду проверять. Не может быть, чтобы и на этот раз сорвалось. Потому что матка сейчас готова и время для зачатия — идеальное. Я представила себя на крыше в студии. Больше я не буду беспокойно бродить среди своих пустых холстов, как оса, кружащая над раной и пьянеющая от запаха крови. Полью свои несчастные растения, сяду в шезлонг и буду греться на солнышке. И чем дольше я буду там сидеть, тем толще я буду становиться. Живот и грудь у меня будут все раздуваться и раздуваться и в конце концов заполнят собой всю крышу, как будто это не крыша, а засаженная огромными дынями бахча. А Бог будет смотреть на меня сверху и умирать со смеху.

Потом у меня родится ребенок. Я буду кормить его грудью и целовать, а когда мы будем с ним гулять, он будет сидеть у меня на животе, как детеныш у самки бабуина. По субботам мы все вчетвером — Яир, Наама, я и младенец — будем ходить на море или в Парк-а-Яркон. Разложим на траве одеяло, уляжемся на него и будем смотреть вверх — на просвечивающее сквозь густую зелень деревьев голубое небо и на облака, похожие на людей и животных…

Яир припарковал машину на стоянке кладбища. Сейчас мы войдем в ворота, и я обниму заплаканных Далью и Айялу.

— Ну вот она и отмучилась, — скажут они. Потом я отыщу в толпе высокую, как жираф, женщину с красивыми волнистыми волосами и букетом цветов в руке, подойду к ней и шепну на ухо:

— Хорошо жить в мире, где есть ты.

А пока мы продолжаем сидеть в машине. У нас есть еще немного времени. Яир выключает дворники и говорит:

— Хорошо, что ты съездила в Хайфу и успела с ней попрощаться.

— Да, — соглашаюсь я. — И в самом деле, хорошо.

По радио передают «Сестер милосердия» Леонарда Коэна. Он был в нашем списке еще двадцать лет назад.

Хорошо жить в мире, где есть Леонард Коэн.

1998 г.

СУХОПУТНЫЕ МАЯКИ

1. Глаз циклопа

Когда Реувену Шафиру исполнилось шестьдесят, он получил письмо о досрочном выходе на пенсию (которое про себя обозвал приказом об увольнении) и с этого момента стал не только часто думать о своем прошлом, но и рассказывать самому себе свою жизнь, как повесть, глава за главой, так же, как недавно, в начале весны, он рассказывал ее своему сыну Оферу. Утром того дня Реувен приехал в Тель-Авив на совещание в здании «Рабочего комитета» и решил воспользоваться этой возможностью, чтобы повидаться с сыном. Офер жил на улице А-Яркон. Они сидели на балконе и смотрели на море. Реувен старался не обращать внимания на видеокамеру, уставившуюся на него равнодушным глазом циклопа, и все равно чувствовал, что помимо своей воли начал говорить как-то чересчур литературно, то и дело без особой необходимости вставляя в речь «красивые» слова и выражения.

— Слушай, — сказал Офер, закурив сигарету и прищурившись, — если камера тебе мешает, я могу ее в принципе выключить и включить магнитофон. Это же все равно пока только предварительная беседа. Я даже не знаю еще, буду использовать этот материал в фильме или нет.

У Реувена перехватило дыхание. Вот точно так же, сквозь дым сигареты и щуря свои зеленые глаза, смотрела на него когда-то Эммануэлла. Он вспомнил, как в течение многих лет — и до развода, и после него, во время их редких телефонных разговоров — Эммануэлла постоянно, вплоть до самой своей смерти, кашляла, но вслух этого говорить не стал. Не стал он и спрашивать у Офера, почему тот до сих пор не женат. Ведь в таком возрасте у нормальных мужчин, как правило, есть семья и дети. «А что, если…» — вдруг подумал он с ужасом, но сразу отогнал эту мысль от себя. Да нет же, глупости. Просто он сейчас слишком занят своими фильмами. Вот на прошлой неделе, например, в «Гаарец» писали, что он хочет снять документальный сериал о деятельности Моссада в 50—60-е годы: о постыдном провале[26], похищении Эйхмана, прочих операциях… Они сидели на балконе, и Реувен рассказывал сыну, как много лет назад он, вместе с другими израильскими агентами, работал в Марокко. Их задача состояла в том, чтобы вывести оттуда последние сто тысяч евреев. Надо сказать, что ныне эти времена казались ему гораздо более бурными и опасными, чем они были на самом деле. Его непосредственным начальником в Касабланке был тогда Эмиль Тальмон.