Владимир Прибытков - Иван Федоров

• Название: Иван Федоров
• Автор: Владимир Прибытков
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Иван Фёдоров — великий русский просветитель, человек, основавший первые типографии в России и на Украине. В 1564 году в Москве Фёдоров совместно с Петром Мстиславцем выпустил первую русскую датированную печатную книгу — «Апостол». Перебравшись во Львов, Фёдоров основал первую на территории Украины типографию и в 1574 году выпустил «Апостол», в котором впервые появилась издательская марка Ивана Фёдорова. В том же году он издал «Азбуку» — первый печатный русский учебник, сыгравший колоссальную роль в становлении отечественной педагогики.

---

— Книги мы везем, брат.

— Как?

— Книги. Писания отцов церкви.

Мужики открыли рты, переглянулись, потом тот, что беседовал первый, опустился на колени в дорожную пыль.

— Ой, простите, панове… Не знаю, как величать… Мы не знали… Такие люди, а мы болтаем своими языками… Благословите нас, пан… пан…

— Не священник я, — сказал Федоров. — Не дано мне благословлять.

— Нет уж, пан, — настаивал мужик. — Писания… Мы понимаем… Прошу!

— Помогай вам бог! — просто сказал Федоров.

***

Набежавшие было на солнце облака проплыли. Глубокая тень, затопившая котловину мелководного Пелтева, стремительно откатилась к южным предгорьям, и тогда, словно беззвучно поднявшись с морского дна, на берегах реки возник, сияя в солнечном свете, окруженный каменными стенами, высококрышный, весь в шпилях и редких золотых крестах город.

Телеги медленно спускались по каменистой дороге, среди вековечных дубов и буков, меж которых росла чистая, промытая сбегавшими со склонов во время дождей потоками трава.

Поля, окружавшие город, были по-летнему пустынны.

Предместье напоминало десятки раз виденные предместья в других местах: домишки да избенки с огородами, брехливые лохматые псы, свалки нечистот, голопузые ребятишки…

Но древние стены города были могучи. Ворота окованы медью. Дорога перед ними вымощена.

Городская стража бесцеремонно задрала рогожи, переворошила тюки.

— Книги! — сказал усатый стражник стоявшему наготове писцу. — И рухлядь.

— Зачем прибыли?

— Везем книги на продажу…. Может, поселимся.

— Купцы?

— Мастера. Я друкарь, сын — переплетчик.

— Два злотых!

Федоров возмутился:

— Таких пошлин не существует!

— Плати два злотых! — сказал писарь.

Но Федоров въезжал уже не в первый город.

— Ты с кем говоришь? — прикрикнул он. — Перед тобой шляхтичи стоят, собачий сын! Вот, гляди!

Он ткнул писарю бумагу, удостоверяющую его шляхетство.

— Прошу прощения… — залепетал писарь. — Паны сами молвили, что они мастера…

— Я мастер священных книг!

— Прошу прощения, панове… Прошу прощения… Десять грошей с вас, панове. Всего десять грошей… Прошу вас, панове, въезжайте! Милости просим!

Но когда телеги въехали в узкую улочку и удалились, писарь выругался.

— Шляхтичи! сказал он. — Черт носит таких шляхтичей! Разве то шляхтичи? Холопами они глядят, а не шляхтичами! Тьфу!

***

Высокие, в два и три этажа каменные дома. Нависающие над узкими улицами так, что заслоняют небо, каменные же балкончики. Крохотные, вымощенные булыжником, похожие на колодезное дно площади. И вдруг после сырых каменных ущелий просторная, залитая солнцем площадь перед костелом, где в нишах застыли скорбные изваяния святых, с припавшими к их холодным, мраморным ступням молельщиками и молельщицами. Звуки хоралов, рвущиеся из отворенных дверей храма.

А на площади — движение, смесь красок и лиц. Крестьяне в холщовых рубахах и постолах, загорелые, рослые, как дубы их родины. Босоногие, подвязанные веревками монахи. Зажиточные горожанки в чепцах или платках, розовощекие, пышные, зрелые, как августовские яблоки. Евреи в ермолках и лапсердаках, шныряющие вдоль стен, как тени. Знатные дамы, которым слуга прокладывает дорогу: тафта, пена кружев и бледные личики. Бродячие торговцы в пыльных, порой залатанных плащах. А вот еще пара: степенный мужчина в одеянии из темно-синего бархата на белой атласной подкладке, в такой же темно-синей шапке, обложенной мехом горностая, — по одежде — декан богословия, а рядом с ним возбужденный старичок в длинной черной тоге с широким, на черной же тафте, рукавом и в круглой черной шапочке, обшитой серебряным галуном, — профессор философии.

О чем они говорят?

Что так возбудило престарелого профессора?

А что в мыслях вон у того молодца в бараньей высокой шапке?

Вон у той высокой, надменно поджавшей тонкие губы красавицы панны?

Не узнаешь.

Чужой город.

Чужие люди.

Чужие нравы.

Чужая речь.

Речь то польская, то еврейская, то немецкая, то итальянская, то венгерская…

Но нет! Прислушаться — и зажурчит, зазвенит в этом смешанном говоре и родной русский язык. Как ручеек, несущий и свои добрые прохладные струи в потоке других ручейков!

А раз слышна русская речь, значит не страшно!

Значит, и не так уж он чужд, этот город.

Да и почему ему быть чуждым?

Он славянский. Свой.

Только оглушил поначалу пестротою.

Ну да, бог даст, обживемся, осмотримся!

***

Федоров с сыном миновали центр города и, расспрашивая дорогу у встречных, добрались до прибрежных улочек, где среди небогатых домов, недалеко от базара, сыскали, наконец, дом львовского мещанина Ивана Бильдаги.

Бильдага, владевший подо Львовом клочком земли, который сдавал внаймы крестьянам, промышлял торговлей с Валахией и Молдавией.

К нему у Федорова было письмо от Мамоничей. Правда, давнее, год с лишним назад написанное. Но больше податься было некуда…

Федоров постучался на крыльце.

На крыльцо вышел мужик, стриженный под скобу, в полотняной вышитой рубахе, заправленной в зеленые шаровары, в сапогах. Узнав, что гость от Мамоничей, махнул рукой на письмо, обнял Федорова, засуетился, закричал, чтобы отворяли ворота.

В доме у него в красном углу висели русские иконы.

Федоров и Ванятка перекрестились с облегчением.

Гостей принял радушно.

Иван Бильдага знал, что к нему может приехать знаменитый друкарь, создатель первых православных книг, был польщен честью, а еще больше обрадован встречей со своим, с русским.

Покинул он родные белевские места еще мальчишкой, но в памяти хранились и обрывистые берега Оки, и подступивший к воде сосняк, и скрип коростелей в заречных лугах…

Впрочем, вздохам Бильдага отдал только первый день. На следующее же утро он без обиняков спросил Федорова, как думает устроиться приезжий, имеет ли капитал для покупки дома и устройства печатни.

Такая прямота насторожила и покоробила Ивана Федорова.

Он отвечал уклончиво, осторожно.

Впоследствии ему не раз пришлось стыдиться за свою начальную скрытность, за сомнения в Бильдаге.

— Проведи меня к вашему епископу, к Гедеону Балабану, — попросил Федоров. — Одному мне печатню не поднять.

— Будешь просить денег? — спросил Бильдага. Он покачал головой, не скрывая сомнений в разумности такой просьбы.

Но проводить к епископу не отказался.

— Что ж? Пойдем…

***

Епископ Гедеон Балабан внимательно смотрел на коренастого, широколицего человека с окладистой, тронутой серебром русой бородой. Епископа раздражали и смущали голубые требовательные глаза этого человека, раздражал звук его густого, неуместно громкого голоса.

Епископ давно слышал об Иване Федорове, знал и его печатные книги.

Книги были хороши.

Но взять в толк, почему Федоров требует помощи, епископ не мог. Всякое мастерство — дело самого мастера. Хочет печатать книги, пусть печатает. А при чем тут он, Гедеон Балабан?

— Во сколько же обходится печатня? — все же спросил епископ.

— Один станок, владыка, не менее двухсот злотых. Но еще бумага нужна. Хотя бы на триста злотых. Да мастерам для начала заплатить..

Епископ поднял ладони, словно загораживаясь.

— Пятьсот злотых! Пятьсот злотых! Да на пятьсот злотых можно купить триста коров!

Иван Федоров посмотрел на епископа озадаченно. Шутит, что ли? Но Балабан не шутил.

— Пятьсот злотых! — повторил он. — Господи помилуй! Таких денег у нас не имелось и не имеется!.. Таких денег! Таких денег!

Деньги у Балабана имелись. Но епископ славился своей скупостью не в одном только Львове. И вдобавок он искренне не понимал, почему должен помочь мастеру.

— Я ж не для себя прошу! — сказал Федоров. — Для церкви же! Ведь нету книг у люда христианского. Знаю. Сам всю Литву проехал.

Но Балабан почти не слышал. Глядя поверх Федорова, он все еще шевелил губами, беззвучно повторяя сразившую его сумму.

— Святой отец! Насмотрелся я на гонения, каким подвергают истинных христиан. Насмотрелся на страшную жизнь их. Коли не словом божьим, чем еще вдохнуть в них надежду на избавление, на справедливость? Оттого и стою здесь сиротой, оттого и молю — помоги!

Балабан перевел, наконец, взгляд на Федорова и словно изумился, что друкарь еще тут…

— Нет у меня денег! Нет! Нет! — замахал он руками. — Ступай! Ступай! Сам, сам друкарню делай… Сам!.. Нет денег!

Иван Федоров не тронулся с места. Если и здесь ему откажут, хоть руки на себя накладывай. Не в Краков же, в глотку католикам, лезть…

— Святой отец! Выслушай меня! Мне ничего не надо! Только прокормиться! А книги я делаю, каких нигде нету… У меня доски с собой, шрифт… Апостола по десять злотых продавать можно. Четыреста книг напечатаю, как в Москве, вот тебе четыре тысячи злотых! Три тысячи чистыми выгадаешь!