Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

• Название: ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ
• Автор: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)
• Жанр: Историческая проза

Обе эти повести прожили странную жизнь. Написанные в советские годы, они трудом пробились в печать. Все центральные издания отказались их публиковать и только в Грузии, в то время оплоте относительной свободы, обязав автора «исправить» кое какие главы, они вышли в свет. (Сначала «Громовый гул», затем «Поиски богов»). Несмотря на «отдаленность» периферийного издательства книги имели большой резонанс в стране и особенно на Кавказе. Со времен «Хаджи Мурата» Л.Н.Толстого такого взгляда и позиции на Кавказ в русской (и тем более советской) литературе не было. Если бы нынешняя власть почитала, подумала, попыталась понять...может быть многих трагических историй, произошедших и поныне происходящих на Кавказе, можно было бы избежать. Поэтому нам кажется, что актуальность этих произведений только возросла, сегодня они еще более востребованы и необходимы. Не будем проводить никаких параллелей между генералом Ермоловым, князем Барятинским и сегодняшней властью. Догадливый читатель поймет всё сам.

---

 Не стану описывать, как Закир, войдя в кунацкую с тазиком, вымыл мне ноги, как поразила меня обликом своим жена Аджука Зара, накрывавшая на стол, — позже Аджук, смеясь, говорил, что я нарушил все приличия, упорно не сводя с нее глаз. Я тщился рассказать о себе Аджуку, но он останавливал меня движением руки и раз даже сказал:

 — Твое — это твое.

 Шапсуги интересовались людьми, но недолюбливали забираться в чужую душу и копаться в ней.

 По очереди Аджук, Озермес и сосед Аджука рябой Аслан водили меня по лесу, показали пажити, поля, родники. Место для аула выбрали более чем разумно. До полудня, когда людям лучше работается, в долине не было жарко, огороды и сады поливали, не боясь быстрого испарения влаги, солнечные лучи попадали на поля, уже растеряв часть своей жгучей силы, а речка обегала аул стороной, прыгая по порогам, как по лестнице, и от каждого порога отходили оросительные канавы. Ниже аула речка низвергалась в ущелье водопадом. Стоило перерубить висячий мост, и чужаку будет нелегко проникнуть в аул снизу.

 Вечерами мы беседовали о том о сем, сидя в кунацкой, попивая прохладную родниковую воду. В камине потрескивали поленья, за стенами сакли рокотал водопад, шумел от ветра лес, и от всего этого, от ласковых глаз Аджука, от грезившего о чем то Озермеса струилось такое участие ко мне, какого я не встречал за свою жизнь. И разговаривали мы особо, непривычно — не спорили, не повышали голос, то, что говорил один, выслушивалось другими со вниманием, на вопросы каждый, и я тоже, отвечал, подумав. Так, наверное, беседуют мудрецы, далекие от всего суетного и малозначущего.

 Я узнал, что большинство жителей аула, в который меня привела судьба или, вернее, Озермес, было пришлым — кроме шапсугов, здесь обитали еще семьи местного племени ачхипсоу и убыхи. Сородичи Аджука раньше жили на северной стороне Кавказского хребта, где то между реками Адагум и Супса, а когда русские войска стали приближаться, в ауле, прислушавшись к доводам Аджука, снялись с насиженного места. Многие выкопали кости предков и унесли их с собой. Аул прошел долгими, трудными дорогами, несколько раз защищаясь оружием, до реки Туапсе, пересек речки Шепсы и Макопсе, остановился на весну и лето, чтобы вырастить и собрать урожай, у реки Хакучинки, затем снова двинулся в путь и обосновался наконец в малодоступном горном ущелье на землях ачхипсоу, с которыми предварительно договорился.

 Добрались сюда не все, несколько человек отстали в самом начале пути, уйдя в абреки, около десяти семей, живших зажиточнее других, были несогласны с Аджуком и его сторонниками и обосновались под крылышком какого то убыхского князя. Одним словом, то ли живым распорядком времени, то ли стараниями самого Аджука в ауле, каким я его застал, было больше согласия, чем в других, спесивого дворянина орка, к примеру, здесь не было ни одного.

 Я спросил у Аджука, почему они не поселились среди прибрежных шапсугов или убыхов и забрались так высоко.

 — У твоего царя, — ответил Аджук, — давний аппетит на берег моря. Думаю, что, насытившись, он не пошлет своих солдат сюда.

 Услышав от меня о больших трехэтажных домах в Санкт Петербурге, Аджук сказал:

 — Когда мало земли — не остается ничего другого.

 Я принялся втолковывать ему, что земли у нас очень много, но он покачал головой:

 — Если б у царя хватало земли, он не отнимал бы нашу.

 До сих пор не знаю, действительно он думал так или горько шутил. Скорее всего последнее.

 Я задал новый вопрос, предугадывая ответ Аджука.

 — А что ты скажешь о султане?

 Брови у Аджука сошлись.

 — Ваш царь и ваши сардары честнее султана и пашей, они не называют нас братьями и не клянутся в любви к нам...

 На пятый или шестой день моего пребывания в ауле Аджук спросил:

 — Ты по прежнему хочешь жить с нами?

 — Да.

 Мог ли я ответить иначе? Сделав первый шаг, оставалось только сделать второй. От прошлого я оторвался, настоящего еще не представлял, а о будущем не загадывал вовсе. Единственно возможным было плыть по течению реки, в которую я так бездумно кинулся.

 Аджук спросил, какое место мне больше нравится для постройки сакли, я замялся, и он посоветовал выбрать землю, граничащую с его усадьбой.

 — Будем соседями, — сказал он. — С одной стороны Аслан, с другой — ты. Хорошо! Саклю твою мы завтра построим. Тебе пока дадут одну корову, пять овец и десять кур с петухом. А когда родит моя кобыла, ты получишь и жеребенка. Поле для посевов я тебе завтра покажу...

 Я не понимал, на каких условиях все это получу и от кого, и совершенно не представлял, как буду пасти овец и корову, их и доить, верно, придется. Аджук добавил, что мне на первое время принесут еще сыр, муку и мед.

 Принимая в аул нового жителя, шапсуги сообща строили ему саклю и каждый понемногу выделял из своего хозяйства скот и провизию. Сколько и чего дать, сговаривались на сходе — мехкеме, которое, оказывается, собралось на другой день после моего появления. Но я еще не знал об этом, и, наверно, вид у меня был более чем растерянный, потому что, призадумавшись, Аджук вдруг сказал: 

— Мы можем посоветовать вдовам взять тебя в мужья. Они посмотрят, какой ты, и одна из вдов тебя выберет. У нас пять семей без кормильца, женщинам одним трудно управляться с хозяйством.

 Я молчал, окончательно смешавшись. Не мог представить себе сейкартины: приходят женщины, оглядывают меня, одна из них молвит:

 «Что же, подходит, беру», — и я иду за ней, дабы вступить в обязанности мужа и хозяина. Не дождавшись ответа, Аджук еле заметно усмехнулся глазами и сказал, что я прав — лучше обождать, пока какая нибудь девушка не намекнет мне, что пришло время свататься к ней.

 Не представляю, как у меня все сладилось бы, не промелькни в голове спасительное соображение. Я спросил, не нуждается ли Аджук в работнике. Он подпер голову рукой и задумался, внимательно глядя на меня. Потом глаза его потеплели, и он выпрямился.

 — Рад услышать, что ты желаешь помочь мне. Без работников у нас справляются, но если ты возьмешься помогать мне на поле, доля урожая станет твоей, а мои женщины будут готовить тебе и стирать твою одежду.

 Женщинами в сакле Аджука были Зара и две ее младшие сестры — шестнадцатилетняя Зайдет и двенадцатилетний сорванец Биба. От царственной красоты Зары, ее пронзительных глаз под соболиными бровями я оробел даже, Зайдет промелькнула несколько раз так быстро, что я отметил лишь ее стройность и лукавый блеск глаз, а длинноногую Бибу вовсе принял за мальчишку.

 Аджук предложил пристроить к своей сакле комнату для меня. Об легченно вздохнув, я поблагодарил.

 Потом я узнал, что мое предложение на самом деле обрадовало Аджука, а другими жителями аула было воспринято как полное к ним доверие.

 Утром выяснилось, что мой договор с Аджуком вовсе не отменял принятого на мехкеме решения — к сакле Аджука пригнали овец, стельную корову, которая вскоре разрешилась теленком, и разные люди нанесли кур, муки, сыру, меду.

 Дав мне еще немного освоиться, в одно раннее утро Аджук протянул мне топор, и мы пошли рубить на дрова лес — я впервые приобщился к никогда не испытанному труду. В тот день, после того как мы свалили две усыхающих на корню сосны и присели отдохнуть, я и задал мучавший меня вопрос, почему шапсуги столь радушно приняли к себе меня, которого должны были почитать за своего клятого врага.

 — Мы не испытываем вражды ни к кому — ни к русским, ни к туркам, — добродушно, как говорят с детьми, объяснил Аджук. — Дурной человек не придет разделить нашу жизнь. К нам не раз приходили обиженные. А разве не обязанность человека помогать всем пострадавшим?

 Если бы не мои сомнения лишенного твердых нравственных устоев человека и не леность моего сознания, я должен был догадаться обо всем сам, но так уж случилось, — понадобились простые слова Аджука, что бы смятение души исчезло.

 Несколько раз перечитывая исписанные моим корявым почерком страницы, — не завидую тому, кто будет разбирать его, — я ловил себя на мысли о том, как воспримет читатель, хотя бы такой просвещенный, как мой енисейский знакомец, нравы и обычаи шапсугского племени, поверит ли он мне. Общество наше, особенно провинциальное, издавна относится к сочинителям с подозрительностью, видя в них не только взломщиков установленного порядка, но и обманщиков, вроде цыган, продающих полудохлую кобылу с надутым воздухом животом. Какая-нибудь мелкопоместная шваль, берясь за книжку, обязательно произносит: «Поглядим, поглядим, как писаки пытаются нам очки втереть».

 Отсюда, наверно, у сочинителей, чувствующих недоверие к себе, пристрастие к ссылкам на признанные авторитеты. Вот и сейчас я живо представил себе недоверчивые глаза енисейского знакомца, услышал его приятный, но преисполненный сарказма голос: «Так уж шапсуги и принимали нашего брата с распростертыми объятиями, так уж и признавали эти магометане заповедь о любви к ближнему своему». Что ж, усилю свою позицию и я цитатою из авторитетной статьи Л. Я. Люлье. Муж сей, рассказывая про общее мехкеме шапсугов, абадзехов, убыхов и других черкесов, состоявшееся в 1841 году, — Аджук был в то время ребенком, а автор сих строк еще не родился, — приводит тогдашний дефтир, в котором имеется такая статья: «Всем беглым и выходцам из России давать убежище, мусульманам, пришедшим для помощи против врагов черкесского народа, оказывать всякое содействие, обращаться к пришлым дружески и если нужно, то для устранения всякого недоверия выдавать им своих детей в аманаты*».