Марго Ланаган - Черный сок

• Название: Черный сок
• Автор: Марго Ланаган
• Издательство: АСТ, Астрель, ВКТ
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-056583-2, 978-5-271-35775-6, 978-5-226-03838-9

Очень необычная фантастика.

Фантастика, далеко выходящая за обычные жанровые рамки.

Марго Ланаган играет со стилями и направлениями. Ее рассказы и новеллы принадлежат то черной готике, то интеллектуальной фэнтези, то фэнтези приключенческой, то литературной легенде, то легенде городской, то философской притче или параболе.

Что же делает эти работы столь необычными?

Безупречное чувство стиля — и совершенно удивительный дар Ланаган «принижать» сюжеты, делая их героями самых обычных людей… или не совсем людей, — что не слишком важно, потому что уникален голос КАЖДОГО персонажа произведений этого автора.

---

В расплав, двигаясь нам навстречу, вошел человек. Поначалу мне показалось, что он одет в костюм из перьев. Я даже не удивилась: в здешних местах и не такие чудеса случаются. Приблизившись, незнакомец оказался самым обычным человеком. Его изрядно поношенная шляпа, казалось, намертво приросла к голове, а темно-синий комбинезон и ботинки выдавали работника «Мико".

К его поясу были приторочены пучки разноцветных перьев; солнце пронизывало их золотыми иглами, и радужные плоскости блистали, словно лезвия ножей. Когда человек с нами поравнялся, я расслышала тихий металлический шорох, который издавали перья.

— Добрый вечер! — поздоровалась бабушка сквозь одышку.

— Добрый.

— У вас только перья или целые птицы? — спросила она, остановившись.

— Целые, конечно!

Человек приподнял пучок блестящих лезвий: под ними висели серые тушки птиц. Некоторые были совсем как живые, другие деформированы или обгрызены, с пятнами крови и машинного масла; я заметила вырванный с корнем хвост и уцелевшую металлическую лапку с хитроумными тягами и облупившейся краской на керапластовых когтях.

Мне хотелось потрогать эту лапку, проверить, легко ли она сгибается… Я не двигалась, чувствуя тяжесть в бабушкином молчании. Осуждающе поджав безгубый рот, бабушка отшагнула назад.

— Ребенку незачем это видеть, — сказала она резко.

Человек уронил хвосты на тушки и улыбнулся.

— Здесь, на воле, их могут здорово потрепать. Время от времени мы собираем поврежденных особей, приводим в порядок и снова выпускаем.

Бабушка набрала в грудь воздуха, чтобы ответить, но он продолжил:

— Я всегда считал, что детям нужно говорить правду. Пусть видят мир таким, какой он есть.

— Думаете?

— Конечно! Потом проще будет жить.

Человек подмигнул и пошел своей дорогой, шелестя юбкой из перьев. Обернувшись, я смотрела ему вслед.

— Идем, Дафния! — позвала бабушка.

Я бегом догнала ее, и мы перевалили вершину в медовом мареве заката.

— Эти люди должны работать незаметно! — пыхтела она. — Я на него жалобу напишу в администрацию.

— Но зачем? Что они могут сделать?

— Пусть уберут его куда-нибудь. С глаз долой.

Я оглянулась: человек уже убрался с глаз долой, и безлюдная тропинка, сбегая с холма, исчезала в сумеречных зарослях.

— Похоже, собирается дождь, — заметила Ирини, вглядываясь в небо через ветровое стекло моей старушки.

Я не ответила. Мне было препаршиво. Мама и тетя Пруитт всегда умудряются испортить настроение, даже без гревилльской заразы и побочных эффектов от прививок. Мне только этого не хватало: отвозить Ирини домой! Они, видите ли, купили ей билет в одну сторону. А обратно — как-нибудь. «Мы подумали, что вам практически по пути», — промурлыкала тетя Пруитт. «Ага, только меня предупредить забыли…» — процедила я. «Ну, не дуйся, она ведь милашка!»

Тете Пруитт было наплевать. Она уже жила обратной дорогой, предвкушая музыку и бесконечные разговоры. Они с моей матерью души друг в дружке не чаяли. С виду крутые и шершавые, как наждак, они обменивались потоками елея, словно викторианские поэты. Живи мы все в одном городе, я бы, наверное, удавилась от мысли, что придется ехать с ними по-родственному, в одной машине.

Нос у меня был заложен, глаза опухли. Забравшись в машину, я полчаса сморкалась и горстями глотала таблетки. Меньше всего мне хотелось с кем-то говорить. Однако не успела моя старушка выскочить на шоссе и окунуться в серую муть, как Ирини, вглядываясь в небо, начала: «Похоже, собирается дождь…»

Она болтала обо всем на свете. О том, какое доброе было у бабушки сердце, несмотря на возраст; о ее нескончаемых рассказах про наши с ней прогулки в зону «Мико»; о современном мире, изменившемся так неузнаваемо; о смерти, которая нас выбивает одного за другим — единственное в природе, что нам не удалось нарушить. Когда ее язык начал заплетаться, я остановилась и предложила ей надувную подушку.

— Спасибо, милая, — пробормотала она сквозь паутину сна.

Везти спящую Ирини было еще более одиноко, чем ехать одной. Я включила фары, чтобы не потерять дорогу, несмотря на то, что был еще полдень. Казалось, что мы едем через торнадо: мусорные рукава цвета грязной сметаны закручивались над нами в спираль. Я соврала Нерриде: с герметичностью у старушки был отнюдь не порядок. Тончайшая пыль проникала в салон и садилась на темно-синюю юбку Ирини. Про свой суперчувствительный нос я старалась не думать. После этой поездки Неррида, небось, три месяца продержит меня на каплях Брассика. А поддон с семенами покроется толстым черным налетом. Сумеют ли юные побеги справиться с токсинами? Увижу ли я, вернувшись домой и включив газосвет, вожделенную картину, тысячу раз обыгранную в современных сентиментальных драмах: первый нежный побег, высунув из-под земли локоток, медленно распрямляется и показывает миру зеленую ладошку? Прорастут ли все двенадцать семян? Превратятся ли в живой частокол, упрямо тянущийся к свету вопреки бедам и катаклизмам?

Визгль[9]

Я не скажу, что Харроу-младший красавчик. По крайней мере не на обычный вкус. Его привлекательность видна только мне, остальные не замечают. Он и сам пока не знает, насколько хорош, поэтому не задается, как иные поселковые мальчишки.

Я сверху наблюдаю, как он свежует обезьянцев. Лишившись шкурок, зверьки делаются похожими на глянцевых мокрых человечков, только длиннее и тоньше. Ну и меньше, конечно. Мальчишка насаживает освежеванные тушки на крючья и вешает на обрубок ветки, как раз подо мной. Обезьянцев слишком много для него и его отца. Видимо, повезут их на рынок.

Я могла бы дотянуться и погладить его спутанные волосы, позлащенные щедрым летом. То-то бы он подскочил! Только что шкуру с обезьянца сдирал, и вдруг — бац! — оказался нос к носу со мной! Это почти то же, что с визглем поздороваться. Нет, зачем его пугать. Разве я хотела бы, чтоб меня так пугали?

Он еще чем-то недоволен, ворчит. Эти глупые дети понятия не имеют, как им повезло. У них есть отец, которого можно слушаться. А у некоторых и мать. У них есть школа, куда можно ходить, дом, где можно наводить порядок, соха, которую можно тащить, когда у отца разболится спина. Дни заполнены заботой, все расписано по часам — разве бывает большее счастье? Попробовали бы они хоть недельку послоняться без дела! Небось, сразу бы затосковали по своим веникам и обезьянским шкурам. Им не понять, как мучительно может тянуться день.

Харроу-младший уходит за мешком. Обезьянцы болтаются на ветке, как преступники в ожидании порки: задницы розовые, с лиловыми венами. Раньше я бы точно свистнула парочку (супчик из них — объедение!), но теперь не те времена. Я больше не занимаюсь воровством и прочими безобразиями. Жаль, что кроме меня об этом никто не знает: люди до сих пор убеждены, что на уме у меня одни пакости. Гонят даже оттуда, куда я в самые отпетые свои времена носа не показывала. «Пшла, пшла отсюда! Не трожь товар своими визглёвыми лапами!» — «Да я ничего, я просто смотрю…» — «Пшла, тебе говорят! Всех покупателей отвадишь. Хуже вони!»

Мальчишка возвращается. Да, сегодня он явно не в духе! Складывает обезьянцев в мешок. Хорошие у него руки, сноровистые, умелые. Руки мужчины, а тело юноши. Оттаскивает мешок в сторону, потом возвращается и собирает шкуры: отправятся в сарай, на растяжку.

Опускается тишина. Мухи жужжат над каплями обезьянской крови. Ну что ж, в этот раз удалось посмотреть на него подольше. Неизвестно, когда еще выпадет такой случай. Улегшись спиной на широкую ветку, я гляжу в небо. Сквозь листья сверкает свежевымытая синева. Ветра едва хватает, чтобы ворошить кукурузу Харроу-старшего: ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш! — так шепчут матери над колыбелями, когда в округе бродит визгль.

Наконец они уходят, взвалив мешок с обезьянцами на тачку, полную кукурузы. Я запросто могу забраться в их дом: собака меня знает. Да только ни к чему. Я недавно там побывала, запах мальчишки еще не выветрился из памяти; нет нужды опять валяться на его кровати.

Я спускаюсь и бреду через кукурузные поля, к дороге. Затаившись у обочины, я сижу и жду.

Вот они появляются. Ах, хорош мой мальчишка! Чем ближе город, тем прямее его спина и незаметнее складки у переносицы. Будь я горожанкой, могла бы надеяться, что его улыбка расцветает для меня. Мне однажды приснилось, что я горожанка. А проснулась — и опять стала кем была: нечистой, оскверненной несчастливицей, хуже обезьянки. Пропустив их подальше, я выхожу на дорогу и незаметно иду следом. Похоже, назревает ливень: кукурузные воробьи шныряют внизу между стеблями, а не по верхам над початками. Горизонт, однако, чист.

Когда мы приходим на площадь, рыночная суета только набирает силу. Я усаживаюсь на ступенях у входа в кукурузную лавку. Если увидят, что от меня нет вреда, то со временем, может быть… А что будет? Обрадуются и прижмут меня к груди? Вряд ли. Гонять бы перестали — и то хорошо. Правда, сидеть придется долго: счастливцы не отличаются наблюдательностью.