Джон Барт - Всяко третье размышленье

• Название: Всяко третье размышленье
• Автор: Джон Барт
• Издательство: Азбука, Азбука-Аттикус
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02988-0

Впервые на русском — новейший роман классика американского постмодернизма, автора, стоявшего, наряду с К. Воннегутом, Дж. Хеллером и Т. Пинчоном, у истоков традиции «черного юмора». «Всяко третье размышленье» (заглавие книги отсылает к словам кудесника Просперо в финале шекспировской «Бури») начинается с торнадо, разорившего благополучный мэрилендский поселок Бухта Цапель в 77-ю годовщину Биржевого краха 1929 года. И, словно повинуясь зову стихии, писатель Джордж Ньюитт и поэтесса Аманда Тодд, профессора литературы, отправляются в путешествие из американского Стратфорда в Стратфорд английский, что на Эйвоне, где на ступеньках дома-музея Шекспира с Джорджем случается не столь масштабная, но все же катастрофа — в его 77-й день рождения. Как будто этих совпадений было мало, далее следуют несколько эпизодов, обозначенных как «видение/греза/морок/умопомрачение/глюк/все что угодно», по одному на каждое время года; в этих видениях Джордж вспоминает друга своего детства и юности Неда Проспера, с которым они пережили немало общих увлечений, от литературных до любовных…

---

— Ну-с, для начала? — начинает Манди, не так давно перенявшая эту вопросительную интонацию у своих студентов. — Если я правильно помню — а помню я правильно, потому что проверяла? — прежде, в главе «Зима», когда твой Рассказчик поднимается в день Летнего Солнцеворота по ступеням СтратКолловского «дома Шекспира», чтобы отвести свою миссис на ленч, он вспоминает, как в Сентябрьское Равноденствие споткнулся и упал на крыльце шекспировского дома, так? И это — плюс паренек со «Сторожевой башней» Свидетелей Иеговы на коленях — напоминает ему о совершенном в детстве вместе с родителями Дружка Неда восхождении на пожарную башню, во время которого он впервые узнал о равноденствиях и солнцеворотах, что и привело его к так называемому Солнцеворотному Истолкованию Постравноденственного Видения № 1. Все достаточно разумно. Я тебя еще не запутала?

Муж ее полагает, что нет, не запутала:

— Как-никак всю эту мутотень я и написал…

— В таком случае не объяснишь ли ты мне то, чего Рассказчик не объясняет: почему толчком к Башенному Истолкованию стало также и «эврименовское» издание комедий Уилла? Я помню, ты что-то говорил на сей счет у «Боззелли», но, по-моему, так и не объяснил нигде значения этой книжки, не ограничивающегося простой цепочкой «дом Шекспира» — шекспировский дом — шекспировские пьесы. Мы что же, должны относиться к великому Истолкованию как к привидевшемуся Рассказчику Сну в Зимнюю Ночь — или как?

Ну хорошо, Автор понимает и с готовностью признает, что на самом деле он не знал, почему это стало толчком для него, — знал лишь, что толчок был внезапен и силен. Предположение, высказанное его супругой, показалось ему и правдоподобным, и чересчур умственным; однако теперь, после того как она задала этот вопрос, ответ представляется ему очевидным, особенно в свете штормового Видения № 2: Шекспировскую Привязку образовывал не «Сон в летнюю ночь», но другая «комедия», куда более мрачная, — «Буря». Проспер=Просперо, умеющий заклинать шторма волшебник, протагонист этой пьесы, предрекающий под конец ее[70], что отныне он посвятит «могиле всяко третье размышленье»!

— Лежала на самом виду, потому ты ее и не заметил, — предположила Аманда, которой перекличка эта всегда представлялась настолько самоочевидной, что и упоминания особого не заслуживала.

Нед же, как это ни странно, в те давние дни их сочинительского ученичества ни разу, насколько помнит Дж., не соединял свою фамилию с именем созданного Шекспиром, обосновавшегося на острове герцога Миланского.

— Что я действительно помню, так это давнее его рассуждение о том, что писателю, который присваивает своему в высшей степени преуспевающему протагонисту имя наподобие «мистер Проспер», непременно быть биту, — если, конечно, пишет он не Аллегорию с прописной «А» и не откровенный фарс, второстепенные персонажи коего носят имена вроде Трэнси Транжира и Мэри Мизер.

— Или, — прибавила Манди, — если Протагонист П., несмотря на столь красивое имя, не проваливает в конечном счете любое дело, за какое берется, и ему остается лишь скрежетать зубами по поводу тяжело-весной саркастичности жизни, а не автора. Так? Помнится, ты говорил мне все это лет сорок назад, когда оба мы были еще о-го-го.

Под тогдашнюю песенку Мэри Хопкин:

— «То были дни-и-и, мой друг, — напел Дж. своей все еще возлюбленной. — Без края и конца-а»[71]. Цветущее лето наших жизней.

— Вот и давай подсуетись насчет посвященного ей Видения с прописной «В».

Он постарается, пообещал Рассказчик. Но, помнится, она говорила о двух вопросах-замечаниях, касающихся его пробного пока-что-черновика. Каков второй?

— Ну… — Последний глоток фруктового коктейля. — Это же ты у нас верховный сказитель, а я просто лирический поэт и…

— Просто подлиза, — неодобрительно перебивает ее муж.

— Но мне никак не удается отделаться от мысли, что именно сейчас, в настоящем времени твоего рассказа, должно произойти что-то более любопытное, чем просто вереница видений, подталкивающих Рассказчика к воспоминаниям о его и Неда Проспера ранних годах и к вялым надеждам на то, что из них удастся составить следующую книгу Дж. И. Ньюитта…

— «И что же именно?» — удивляется автор, — удивляется автор.

— Ну, ты сам понимаешь… — какой-нибудь здоровенный ухаб на его долгом счастливом семейном пути, способный оживить рассказ? Допустим, я признаюсь в том, что у меня образовался запоздалый роман с одним из наших коллег по СтратКоллу, или, скажем, обнаруживаю, что у тебя имеется взрослый незаконнорожденный сын или дочь, плод приключения, случившегося в те времена, когда меня ты еще не знал, и о котором мне никогда не говорил. Это сделало бы твой рассказ более живеньким и сочным!

— Пародируя вышепроцитированного Марвелла: «Из помощи такой, дружок, — нараспев продекламировал Рассказчик, — Что извлеку? — Лишь слезный сок!»[72] — да еще придется ждать, пока он перебродит в кошерное черносмородиновое, скажем, вино или что-нибудь даже более нетоксичное. Так кому ты собираешься дать, любовь моя? И когда, и почему?

Она наградила его фирменной улыбкой Манди и приветственно подняла свой бокал:

— Вот видишь? Уже становится живенько — и Читатель у тебя на крючке. Lhude sing cuccu!

— На крючке? — запротестовал будущий Автор. — Благодаря такому вот избитому СВУ[73], позаимствованному из слезливого дамского романа? Впрочем, за попытку спасибо.

— Всегда с удовольствием — коим была и почти безухабистая дорога Нашей жизни. Пусть такой и останется.

— Да, за это: Никаких Усложнений Сюжета или Новых Завязок в нашей истории, s.v.р.

Звон пустых бокалов (символика не подразумевается, поверьте).

— Того же и твоему Лету, — желает следом виртуальная муза Джорджа Ирвинга Ньюитта. — Но если ты собираешься включить этот разговор в главу, над которой сейчас работаешь, подумай о замене избитого, позаимствованного из слезливого дамского романа, на cuckoo[74], позаимствованного и так далее. Подмигни еще раз Дорогому Читателю.

— Усек. Я думаю?

От нагрева тела расширяются, от охлаждения сжимаются. Хотя все календарные времена года имеют одинаковую продолжительность — три месяца, дни их становятся длиннее по мере того, как зима, прогреваясь, преобразуется в весну, а весна в лето, — то же относится в этом повествовании и к временам жизни. «Зима» Неда Проспера и Джорджа Ньюитта, их детство, продолжалась всего лишь дюжину лет (1930–1942); «Весне» их отрочества и молодого мужания полагалось занять шестнадцать (1943–1959) — с отрочества до конца третьего десятка лет, и в случае Дж. она их заняла. Однако «Лето» полной и более или менее здравой зрелости Рассказчика — с начала четвертого и до завершения шестого его десятка, так ему представляется, — скажем, с 1960-го по 1989-й — оказалось почти в два раза длиннее. Как втиснуть его в короткую главу? — осведомляется он у своей норовистой музы. И что при этом делать с так-и-не-успевшим-расцвесть Недом, не дожившим до того, чтобы прожить ее, но при этом составляющим, как нам дали понять, предмет воспоминаний, кои образует это бессвязное повествование?

Дело сводится, похоже, к тому, осознает проходящий по нему обвиняемый, пока год нашей эры 2008-й приближается к буквальному расцвету его собственной летней поры (то есть к 21 августа, стоящему на пути от июньского солнцеворота к сентябрьскому равноденствию), что мемуаризировать о Неде Проспере больше и нечего — кроме его конца, а пересказ этой огорчительно короткой истории много времени не займет.

В субботу середины июня 1954 года (зашедшая в тупик война в Корее завершилась перемирием, которое разделило страну по 38-й параллели на коммунистическую Северную и демократическую Южную, однако Комитет по антиамериканской деятельности, созданный сенатором Маккарти при палате представителей, так и продолжает охоту за красными ведьмами, и таким преподавателям государственных учебных заведений, как Джордж Ирвинг Ньюитт, читавший вводный курс Литературной Композиции в Маршихоупском университете — на нижнем мэрилендском Восточном берегу, — приходится, скрипя зубами, приносить «клятву ве рности», в коей они отрицают свою прошлую либо нынешнюю принадлежность к коммунистической партии) 24-летний второй лейтенант Эдвард «Нед» Проспер, получивший в армейском Институте иностранных языков отпуск на уик-энд, и некая мисс Люсинда Барнс, молодая штатская сотрудница библиотеки иняза и тогдашняя подруга Н., выехали в ее кремово-зеленом седане «бьюик-спешл» из Монтерея в Нижнюю Калифорнию — на поиски более теплых, нежели местные, волн для серфинга: а в идеале (по более позднему сообщению мисс Барнс) местечка достаточно изолированного для того, чтобы они могли кататься au naturel[75], седлая и волны, и друг, дружку. Где-то южнее Тихуаны им удалось обнаружить адекватно уединенный пляж и предаться тому, что выглядит воспроизведением уже описанного выше, состоявшегося в юго-западной Флориде 1952 года Сверктраха на Весенних Каникулах, однако на сей раз в исполнении всего одной парочки и, стало быть, без обмена партнерами. За употреблением огромного количества текилы, а также травки «Акапулько-голд» и пением (с пародийно армейским воодушевлением) латиноамериканской лирической песни «Lа Сuсагасhа»[76] состоялся, как и следовало ожидать, голый, пьяный nepenиx сначала на песочке, а потом в воде — последний включал в себя не весьма успешные по причине опьянения двух родов попытки оседлать волны. От таковых парочка вскоре отказалась («по Зрелом Размышлении» Н., как то представляется Дж.) в пользу простого плескания и кувыркания в волнах, от коих в их черед отказалась мисс Барнс, отдавшая предпочтение отключке на одеяле, между тем как ее бой-френд остался в воде. Впоследствии она вспоминала, что слышала, ковыляя по берегу, как он крикнул ей вслед: «Я поплаваю немного и приду к тебе!»