Джон Барт - Всяко третье размышленье

• Название: Всяко третье размышленье
• Автор: Джон Барт
• Издательство: Азбука, Азбука-Аттикус
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-389-02988-0

Впервые на русском — новейший роман классика американского постмодернизма, автора, стоявшего, наряду с К. Воннегутом, Дж. Хеллером и Т. Пинчоном, у истоков традиции «черного юмора». «Всяко третье размышленье» (заглавие книги отсылает к словам кудесника Просперо в финале шекспировской «Бури») начинается с торнадо, разорившего благополучный мэрилендский поселок Бухта Цапель в 77-ю годовщину Биржевого краха 1929 года. И, словно повинуясь зову стихии, писатель Джордж Ньюитт и поэтесса Аманда Тодд, профессора литературы, отправляются в путешествие из американского Стратфорда в Стратфорд английский, что на Эйвоне, где на ступеньках дома-музея Шекспира с Джорджем случается не столь масштабная, но все же катастрофа — в его 77-й день рождения. Как будто этих совпадений было мало, далее следуют несколько эпизодов, обозначенных как «видение/греза/морок/умопомрачение/глюк/все что угодно», по одному на каждое время года; в этих видениях Джордж вспоминает друга своего детства и юности Неда Проспера, с которым они пережили немало общих увлечений, от литературных до любовных…

---

— По зрелом размышлении, — наполовину серьезно сокрушается Рассказчик, едва покинув пределы Чарльстона, штат Южная Каролина, где он в третий или четвертый раз наполнил этот самый бак (они договорились платить за горючее поочередно, и в этот день черед был его), — нам, может, и стоило бы выставлять всем напоказ наши ёбаные большие пальцы и передвигаться автостопом.

От неизменно рассудительной Марши поступает возражение:

— Интересно, кто это стал бы подсаживать нас четверых со всем нашим барахлом? Я полагаю — никто.

— Не вижу проблем, — шутливо отвечает ей Нед. — Мы, мужчины, прячемся, вы, сексуальные фифочки, стоите на дороге: одна рука на бедре, большой палец другой поднят кверху.

Шуточку подхватывает Джинни.

— Другой большой палец? — притворно удивляется она. — Не ёбаный большой палец, как ты именовал его прежде?

Она осматривает оба своих, потом игриво посасывает каждый.

— И кстати, какой из них? На вкус они одинаковы.

— Зависит от того, куда их вставляешь, сообщает, театрально подмигивая, Нед.

Мы едем к Киава-Айленду, надеясь, что берег там окажется достаточно теплым для ночевки в палатках, если не для купания нагишом, перспективу коего, во Флориде, а то и в Джорджии, мы — во всяком случае, мужчины — с радостью предвкушаем. Дж. И. Ньюитт находит risqué[50] выходки Джинни Гиман интересными; его подруга — нет. Развалясь на заднем сиденье „олдсмобиля“, он демонстративно обнюхивает собственные большие пальцы, затем тянется к Маршиным, однако та легонько отталкивает его руки. Подбираясь к их первому, первокурсному соитию, они сначала тискали друг дружку сквозь одежду, потом забрались под нее, и тогда указательный палец взволнованного Рассказчика прошелся по влажной Вульве девушки, а там и проник в ее Влагалище (волнующие слова, их так живо воскрешают в памяти mons Veneris[51], что в воображении Дж. они всегда начинаются с прописных букв), прежде чем впервые ввести туда свой смущающийся, но готовый на все пенис, — то же самое он привычно проделывает и до сей поры: в виде любовной прелюдии и для пущего предсовокупительного увлажнения. Ему случается даже, когда они любят друг друга в сидячей позиции или он лежит на спине, а Марша восседает на нем, слегка проникать тем же пальцем в ее анус (против него она возражает из соображений скорее гигиенических, чем нравственных, давно уже дав понять, что никаких анальных сношений, кои Нед, по его уверениям, практикует время от времени с Джинни, у них не будет. Ей геморрой без надобности, большое спасибо!). Да, но большие пальцы?

— Фиоритура речи, не более, — сообщает в тот вечер Нед (мы сидим у костра и болтаем на эту тему, подкрепляясь хот-догами и пивом). Вслед зачем вставляет в рот Джинни извлеченную им из булочки, похожую на жареный фаллос сосиску, а другой рукой зачерпывает со сковородки тушеную фасоль. — Пальцы были придуманы раньше, чем поебоны, ведь так?

— Я — за, обеими руками, — вот лучшая реплика, какую удается придумать Рассказчику.

— За что? — с притворным недоумением осведомляется Марша, а Джинни, нарочито зажмуриваясь и поджимая ягодицы, шепотом отвечает:

— За большие пальцы.

Обе пары, возбужденные игривыми шуточками, приканчивают пиво и уединяются, если так можно выразиться, в их стоящих бок о бок посреди почти безлюдных, поскольку еще холодных, Киавских дюн палатках: Рассказчик с Маршей тихо устраиваются в уютных пределах двойного спальника, он обнимает подругу сзади и выскакивает из нее перед самым извержением семени, поскольку кондомы оба находят отвратными, а вставить диафрагму она никак не удосужится; Нед и Джинни, будто напоказ соседям, ведут себя в их еще освещенной изнутри палатке весьма непринужденно:

— Да! Да!

— А вот это тебе как?

— Да!

— Он что же, сразу два больших пальца ей вставил? — гадают их приятно утомленные соседи.

— Если не три — на ногах их тоже по штуке имеется.

К чему Марша добавляет:

— Эта девица, голову даю на отсечение, она готова проделывать что угодно и схем угодно!

— Интересная мысль, — на пробу замечает Рассказчик, однако ответа не получает.

— По зрелом размышлении, — говорит Нед назавтра или через день, — не желаю я жениться только для того, чтобы спастись от призыва.

Мы разбиваем лагерь на Амелия-Айленде, чуть южнее границы штата Флорида, мальчики разбирают рюкзаки и ставят палатки, девочки отправляются на машине в ближайший универсальный магазин, дабы пополнить наши запасы, самые разные — ото льда и еды до туалетной бумаги и „тампахса“: Джинни объявила, что чувствует приближение месячных („Хреново вам придется, ребятки“, — подтрунивает над ней Рассказчик, на что Джинни ответствует: „Кто тебе это сказал? Кота можно убить не одним способом“. — „Да и кот в нашем мешке не один, — добавляет Нед, — на всякую киску хватит“. — „Ну хватит уже!“ — обрывает его Марша, которая позже с укором скажет Дж., что заткнуть Неду рот следовало ему).

— Вы с Маршей женитесь сколько влезет, у вас так и так давно к этому дело идет. А я к оседлой жизни пока не готов.

После семнадцати лет непрерывной учебы-учебы-учебы, заявляет Нед, от детского сада до бакалавриата, он почти решил, что в магистратуру поступит, если поступит вообще, по Журналистике, а не по Творческому Писанью: проведет, рискуя загреметь в армию, год или два в Джонсе Хопкинсе или в Айове (Хопкинс, признает он, университет получше, однако в его программе МИ присутствует лишь символический курс по журналистике, а Айова дает практическую подготовку к работе газетчика), а после вылезет из Башни Слоновой Кости и бросится В Объятия Жизни — как молодой Хемингуэй, который не идет у него из головы на всем нашем пути к Ки.

— Опыт, дружище! Жизненный опыт, а не одни лишь книги-книги-книги и болтовня-болтовня-болтовня — только он даст нам нечто реальное, такое, о чем стоит писать.

В общем-то, да: идеи друга производят на Рассказчика, как и всегда, немалое впечатление. Однако он знает, и говорит об этом, что хорошо оно или плохо, но курс обучения В Объятиях Жизни, особенно мачистско-хемингуэевский вариант такового, ему не по душе. Марсель Пруст в его обитой пробкой спальне, Франц Кафка в серенькой бюрократической конторе, Уильям Фолкнер в миссисипской почтовой — все они обошлись без Объятий Жизни, что не помешало им стать по меньшей мере такими же, как Мачо Эрни, основателями литературного модернизма. А другая наша путеводная звезда, Джеймс Джойс: много ли времени потребовалось ему провести на переднем краю, там-где-заваривается-каша, чтобы перейти от спокойно реалистических „Дублинцев“ и Портрета художника в юности» к «Улиссу» с его сложным «мистическим реализмом», а там и к последнему, строго говоря, слову авангардного модернизма, к «Поминкам по Финнегану»?

— То-то и оно, тут ты в самую точку попал, — говорит Нед, когда мы, поставив палатки, вознаграждаем себя первыми за день глотками пива. — Последнее Слово — а дальше что? Отряд модов [память уверяет Рассказчика, что его друг использовал именно эту формулу за дюжину с чем-то лет до того, как Эй-би-си приступила к показу популярного сериала под таким же названии[53]] свои аплодисменты сорвал, а что прикажешь делать нам, опозданцам и выскочкам, когда наступит наш черед выходить на сцену?

Как бы там ни было, продолжает он, упомянутая тобой деревенщина Уилли Ф. в девятьсот восемнадцатом вступила, сколько он помнит, в Королевские военно-воздушные силы Канады, до конца войны околачивалась в Торонто, вернулась домой, чтобы наврать с три короба о том, как она сражалась в Европе, потом била баклуши в Нью-Йорке, Новом Орлеане и Франции и лишь после этого возвратилась в «Старый Мис», чтобы писать свои шедевры. А от стоящих под «Поминками» Джойса «Триест/Цюрих/Париж» ой как далеко до Бриджтаун/Стратфорд/Колледж-парка, n'est-се раs[53]?

Такие вот мысли и теснятся по преимуществу в наших головах и при подготовке к весенней каникулярной поездке, и на 1-й федеральной магистрали, между тем как девушки слушают наши не очень интересные им рассуждения или беседуют о своем (Марша рассчитывает получить в скором времени диплом учительницы начальной школы; Джинни намеревается стать «диетврачом или еще кем»): Подобно тому как в изобразительном искусстве импрессионизму пришел на смену постимпрессионизм, а его, в свой черед, сменили кубизм, сюрреализм, абстрактный экспрессионизм и прочие, и в литературе чему-то предстояло вот-вот вытеснить почти выдохшуюся эстетику высокого модернизма, составлявшую до сей поры отличительную черту нашего столетия. Нед полагает, что факел уже готов для передачи и основные вопросы состоят теперь в том, как бы половчее ухватить его и в каком новом направлении с ним побежать. Рассказчик же, будучи человеком менее предприимчивым, возражает ему, говоря, что, с одной стороны, само представление о потребности каждого поколения художников противопоставлять себя предыдущему есть пережиток романтизма XIX столетия, а с другой — проистекает из сомнительного по разумности уподобления искусства научному и техническому Прогрессу. По-настоящему новое направление нашего века, наполовину верит он, может состоять в том, что каждый из нас перестанет мыслить в подобных категориях и откажется как имитировать своих предшественников, так и противопоставлять себя оным, но, окинув внимательным взором огромный корпус «уже сказанного», просто усядется за письменный стол или пишущую машинку, призовет на помощь свою личную музу и посмотрит, что из этого получится, — будет жить своей жизнью и зарабатывать на хлеб насущный так, как ему больше нравится, став журналистом, профессором, врачом, юристом, чиновником, поденщиком если едва сводящим концы с концами бездельником — человеком богемы. То, что более всего устраивало Генри Джеймса, с удовольствием повторяет он, не годилось бы для Генри Миллера, и наоборот, сколь ни малопривлекательным представлялся Эмили Дикинсон образ жизни лорда Байрона или Францу Кафке — Хемингуэя, каждая/каждый из них дело свое делал с блеском. Коротко говоря, не может ли статься, что модернистское предписание Эзры Паунда «Сотворить заново!» (которое Паунд, в конце-то концов, позаимствовал у Конфуция!) уже устаревает? Chacun à son goût![53]