Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

Фестиваль в Малверне проходил ежегодно до 1939 года, когда эту традицию нарушила «вторая пуническая война». Фестиваль был организован в честь Шоу, но мало-помалу превратился в ристалище других драматургов, новых и старых. Обладавший редким даром хвалить людей за глаза, Шоу неизменно защищал интересы литературной молодежи. «С Шоном О'Кейси теперь все в порядке, — пишет Шоу 9 февраля 1934 года леди Астор. — Он перебрался из дублинских трущоб в Гайд-парк, и теперь всем ясно, что его гений вовсе не скован узкими рамками. Его пьесы необычайно впечатляют и полны укоризны. Вместе с тем он не раздражает, как я. Его зрители падают после спектакля друг другу в объятия, рыдая и испрашивая прощения у Всевышнего, — мои же зрители перестают друг с другом разговаривать и бегут в бракоразводную контору».

Вплоть до 1937 года Шоу неизменно наведывался в Малверн. Он был там, конечно, первым — всегда в окружении буйной толпы поклонников и охотников за автографами. Со временем это его утомило, и в 1938 году он остановился в Дройтвиче и в театр ездил оттуда на машине.

Главной приманкой для Шоу на первых Малавернских фестивалях было присутствие там сэра Эдуарда Элгара. Они подружились и всюду ходили вместе. Темой их долгих бесед была, конечно, музыка.

Тема не из легких — у Элгара был вулканический темперамент. Но Шоу знал его как облупленного. Во вкусах и профессиональных оценках они редко расходились — и ссор поэтому не бывало. На собрании в малвернской публичной библиотеке Элгар заявил, что как знаток музыки Шоу его превзошел. Шоу часто просили выступить с лекциями о драме, но всякий раз он отвечал отказом, объясняя: он, мол, «практик, а не профессор». Поэтому комплимент Элгара (Шоу и сам мог бы отпустить такой же комплимент, — скажем, Госсу) не вскружил ему голову, и он парировал его заявлением, что Эдуард Элгар опередил его среди великих людей. Композитор был польщен, назвал Шоу «лучшим другом художников, добрейшим и, право же, милейшим человеком» и посвятил Шоу свою Севернскую сюиту.

В 1922 году, за семь лет до их малвернского сближения. Шоу-рецензент негодовал при виде пустого зала на элгаровских «Апостолах» в Куинс Холле и при мысли о том, что Элгара обходит официальное признание: «В партере насчитал ровно шесть слушателей. Наверно, у них были контрамарки… А ведь событие это было бесконечно важнее Дерби, или Гудвуда, или финальной встречи на кубок, или матча Карпантье, — бесконечно важнее любой оказии, пользуясь которой официальные столпы нашего общества позируют фотографам и кинорепортерам, деловито пожимая руку очередной персоне, причем мольеровский покровитель Людовик XIV или покровитель Баха Фридрих Великий побрезговали бы почистить об такую персону свои башмаки… Да извинят меня потомки за то, что я жил в стране, где способности и вкусы сорванцов-школьников и зеленщиков-болельщиков служат мерилом столичной культуры!

С отвращением Ваш…»

А как он познакомился с Элгаром? «Впервые мы встретились на завтраке у мадам Вандервельде, жены бельгийского социалиста и государственного деятеля. Едва нас познакомили, мы углубились в музыкальные дебри. Оказывается, он пожирал все мои статьи, что появлялись в 1880-е годы в «Стар» за подписью Корно ди Басетто и взахлеб цитировал шуточки, которые я, хоть убей, не смог бы вспомнить. Мы болтали без умолку, пока хозяйка не напомнила, что завтрак стынет. Тут мы замолчали, и заговорили ножи и вилки. С нами завтракал Роджер Фрай, до этого момента не принимавший участия в наших музыкальных раскопках. Стоило нам замолчать, как Фрай выступил со своим кредо. Его красивый голос выпевал слова, как корнет в свирельном регистре: «Что ни говорите, а искусство есть только одно — искусство рисования». С другой стороны стола раздалось угрожающее рычание. Фрай замолчал. Я посмотрел на Элгара. Он весь распушился, и нам недолго пришлось ждать его выпада. «Музыка пишется на небесах и сходит оттуда к нам, — зашипел он негодующе. — Как можно сравнивать музыку и пустое подражание!»

Затаив дыхание, мы ждали ответа Фрая. Либо он запустит Элгару в голову графином, либо улыбнется и прекратит разговор. Он выбрал последнее».

«Горько, но правда» — следующая пьеса Шоу — была показана на Малвернском фестивале в 1932 году. Прообразом для одного из ее персонажей, Рядового Мика, без сомнения, послужил Томас Эдуард Лоренс — «Лоренс Аравийский». Лоренс так отозвался о пьесе: «Великолепно! После такой бури можно уходить на покой»[176].

К Шоу, на Адельфи-Террас Лоренса привел Сидней Кокерелл, хранитель Музея Фицуильяма (Кокерелл, между прочим, уволок с собой в тот раз портрет Шоу работы Августа Джона). Лоренс сразу же подружился с супругами Шоу. С этих пор «дамасский принц» стал у них желанным гостем. Уезжая надолго, он засыпал миссис Шоу письмами, которые хранятся сейчас в Британском музее[177].

В их доме он себя чувствовал легко: его неизлечимое позерство могло одурачить кого угодно, только не такого театрального волка, как Шоу. Шоу всячески высмеивал его манеры и экстравагантный литературный вкус, выдававший в Лоренсе, по словам Шоу, то легковерного и поверхностного дилетанта, то первоклассного профессионала[178]. Шоу любил пронзительный ум Лоренса, его сметливость, отсутствие у него всякого почтения к сановным особам и сказочный дар рассказчика. Но Шоу полагал также, что задержка в физическом развитии Лоренса-подростка (в результате несчастного случая) повлияла и на его умственное развитие: ведь он не разделял специфически «взрослого» интереса к политике и религии. Шоу был уверен, что именно слабостью к этим главным для всей истории человечества возбуждающим средствам определяется зрелость интеллекта. Лоренс, следовательно, был вундеркиндом, который так и не дорос до зрелости. В этом он перещеголял самого Гилберта Честертона, еще одного прелестного Питера Пэна — последний, правда, к практической жизни вовсе не причастился.

А сам Шоу, был ли он причастен к практической жизни?.. И, возвращаясь к его «приговору по делу Лоренса», вспомним напоследок, что он неоднократно честил «несовершеннолетней» всю английскую нацию.

Когда Лоренс определился в рядовые, Шоу сперва воспринял это скептически, обозвав «дешевым дурачеством»[179]. Тогда же Шоу настойчиво и безуспешно требовал от Болдуина приличной пенсии для Лоренса. Лоренс не унимался, и Шоу разразился письмом: «Если бы Нельсон, после ранения в голову, полученного в битве на Ниле, спятил и потребовал, чтобы его поместили на румпель баржи и не обращали на него никакого внимания, — морские власти были бы смущены в меньшей степени, чем в Вашем случае. Желторотым Марбо, напуганным до смерти и принявшим под Аустерлицем и Иеной командование армией по собственному капризу Наполеона, — вот кем должны воображать себя старшие офицеры, поставленные над великим и таинственным Лоренсом, отрекшимся от своего могущества и величия… Вы представляете дело так, будто Вам трудно получить отпуск. Попросите трехмесячный отпуск, и, облегченно всхлипнув, они воскликнут: «Бога ради, берите двенадцать месяцев, берите отпуск на всю жизнь, только избавьте нас от этого кошмарного маскарада, в котором все мы — на ролях шутов». И я буду на стороне тех, кто произнесет эти слова».

Превращая Лоренса в своего Рядового Мика, Шоу, конечно, уже иначе относился к истории с «рядовым-полковником». Лоренс-рядовой и к тому же авиационный механик (что может быть ниже в армейской иерархии?!) обладал не только большей свободой, но практически и большей властью, чем если бы он был связан офицерским чином.

В Малверне впервые увидели свет рампы три поздние пьесы Шоу: «Простачок с Нежданных островов» (1935), «Женева» (1938), «В золотые дни доброго короля Карла» (1939).

Ни одна из пьес 30-х годов, за исключением «Доброго короля Карла», не выдерживает сравнения с его лучшими произведениями. Нарастающий в мире хаос завладел, кажется, и творчеством Шоу. История, впрочем, помогала ему справляться с хаосом, и его Карл и стал созданием не менее интересным, чем Святая Иоанна. Он рассказывал, что сперва задумал пьесу о Джордже Фоксе[180], чтобы вернуться в ней к религии. Потом вдруг вспомнил об Исааке Ньютоне — потрясающем типе с потрясающей памятью; рекорд, поставленный его памятью, — хронология вселенной — обернулся абсурдом, когда Ньютон с точностью вычислил начало мира: 4004 год до рождества Христова. Далее Шоу захотелось поразмыслить над судьбой Карла И, умнейшего английского правителя. Кончилось дело тем, что в пьесу угодили все трое — Фокс, Ньютон и Карл — да еще парочка королевских фавориток «для ослабления интеллектуального напряжения». Результат получился презабавнейший.

Мне кажется, что больше всего Шоу везло тогда, когда он покидал современность и переселялся в другую эпоху. «Дом, где разбиваются сердца», «Другой остров Джона Булля», «Дилемма врача» — все эти пьесы Шоу по справедливости могут служить зеркалом своего времени. В этом качестве они и появляются на нашей сцене сегодня наряду со «Школой злословия», «Унижением паче гордости», «Как важно быть серьезным». Все же естественнее, убедительнее, искуснее всего Шоу в «Цезаре и Клеопатре», «Андрокле и льве», «Святой Иоанне». Эти произведения будут всегда служить достойным украшением английской сцены, которую Шоу всю жизнь стремился избавить от недостойного репертуара.