Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

Торндайк и Кэссон поехали к Шоу в Эйот-Сент-Лоренс, и драматург прочел им пьесу. Этот день стал для Сибил праздником: «Как он читал! Так великий исполнитель чувством нащупывает путь к каждой ноте. Это была настоящая музыка, каждый персонаж — особый инструмент, и он играл на всех сразу. Этой великой симфонии мне не забыть…»

Трижды она присутствовала на авторской читке пьесы. У других известных исполнительниц не было этого преимущества. Вот они и не смогли сыграть Жанну столь же красиво, умно, столь же безукоризненно. Так, по крайней мере, считал сам Шоу.

Перед началом репетиций он спрашивал у Торндайк:

— Вы читали что-нибудь о Жанне?

— Все, что могла достать.

— Выбросьте все из головы! Моя драма составлена из подлинных документов. Другие делали из Жанны приключенческий роман. Я рассказал без прикрас, как было дело. Это пьеса отняла у меня меньше сил, чем все остальные. Я просто изложил факты и научил Жанну ходить по сцене. Сцена суда сделана по документам подлинного суда. Здесь все принадлежит настоящей Жанне — и слова и поступки».

Страстный монолог Жанны, узнавшей, что ее отречение дарует ей жизнь лишь в форме пожизненного заключения, Шоу, разумеется, не мог бы отыскать в исторических документах. Тут уж летописец уступил место поэту: «В хлебе нет для меня скорби и в воде нет горести. Но запрятать меня в каменный мешок, чтобы я не видела солнце, полей, цветов; сковать мне ноги, чтобы никогда уже не пришлось мне проскакать по дороге верхом вместе с солдатами или взбежать на холм; заставить меня в темном углу дышать плесенью и гнилью; отнять у меня все, что помогало мне сохранить в сердце любовь к богу, когда из-за вашей злобы и глупости я готова была его возненавидеть, — да это хуже, чем та печь в Библии, которую семь раз раскаляли огнем! Я согласна: пусть у меня возьмут моего боевого коня; пусть я буду путаться в юбках; пусть мимо проедут рыцари и солдаты с трубами и знаменами, а я буду только смотреть им вслед в толпе других женщин! Лишь бы мне слышать, как ветер шумит в верхушках деревьев, как заливается жаворонок в сияющем весеннем небе, как блеют ягнята свежим морозным утром, как звонят мои милые-милые колокола и голоса ангелов доносятся ко мне по ветру. Но без этого я не могу жить. И раз вы способны отнять все это у меня или у другого человеческого существа, то я теперь твердо знаю, что ваш совет от дьявола, а мой — от бога!»[169]

«Святую Иоанну» лондонцы увидели впервые 26 марта 1924 года в Новом театре. Перед этим ее показал нью-йоркский «Гилд», которому Шоу обязан прекрасными постановками своих пьес.

Американцы просили у Шоу разрешения на купюры, ибо спектакль тянулся до полуночи. Шоу посоветовал начинать пораньше, либо договориться о продлении работы городского транспорта. Несмотря на свой внушительный размер, новая пьеса Шоу имела повсеместный успех и принесла автору самый большой доход за все время его работы в театре.

«Святая Иоанна» полюбилась и католикам и протестантам. Непредвзятость, с какой Шоу подошел к Святой Церкви, позволила кое-кому спросить у драматурга, не обратился ли тот в католичество. «В лоне римско-католической церкви для двух пап места не найдется», — отвечал Шоу.

Меня же более всего покорило, как Шоу сумел передать чувства, вызвавшие к жизни протестантизм. Я советовал ему посвятить следующую историческую пьесу Вильгельму Молчаливому. Он ответил открыткой, которую я нигде не могу до сих пор разыскать. Там говорилось что-то в таком роде: «Три с половиной часа громоподобного шовианского молчания Вильгельма Молчаливого Вам, может быть, и будут по душе; но современный мир едва ли готов узнать себя в истории Нидерландской республики».

Само собой разумеется, в предисловии к «Святой Иоанне» не обошлось без потасовки с Шекспиром. «Шекспир, — писал Шоу, — ничего не смыслил в средневековье, ибо ему представлялось: раз человек верен самому себе, значит, для других его дело не может быть ложью; а эта заповедь как нельзя более ясно отражает крайнюю реакцию на средневековое сознание». Жанна д’Арк — великий человек, ибо она осталась верна себе. Но пьеса Шоу — великая пьеса совсем не потому, что он «пронизал ее насквозь средневековой атмосферой» — с этим бы справился любой историк средней руки, — но потому, что в ней торжествует личность, чью духовную силу не удалось сломить всей машинерии власти, и потому, что благодаря этому подвигу темным силам, воплощенным в религиях и государствах, не удалось затмить от людей божий свет.

«Святая Иоанна» стала апофеозом карьеры Шоу-драматурга. Его престиж был теперь непререкаем. Отныне что бы он ни говорил и ни делал — все вызывало благоговейный трепет. Он дурачился — публика покорно хохотала. Он фиглярствовал — публика почтительно рукоплескала. Стоило ему произнести слово — и на всех континентах уже знали, что он сказал. Любую его шутку, пусть самую зряшную, любую кстати или некстати приписанную ему остроту люди ловили с благодарностью, как отборные зерна глубочайшей мудрости. Если бы перед следующей пьесой Шоу объявили святым, это, наверно, никого бы не удивило.

Он сам не потворствовал низкопоклонству. Выступая в 1928 году перед студентами Королевской Академии драматического искусства, Шоу заявил, что никогда не станет подлинно великим автором, ибо стоит ему сколько-нибудь, приблизиться к трагическим высотам, как на язык подворачивается какая-то совершенная дичь и он уже катится с нею вниз: «Во мне живет трагик, а по соседству с ним — клоун, и отношения между ними далеко не добрососедские».

Любой другой писатель, познавший такой оглушительный успех, каким был вознагражден автор «Святой Иоанны», хоть немного, а почил бы на лаврах. Ну а Шоу ждала кошмарная работа — втолковывать социализм «образованной женщине». Он не жалел себя: «Прекрасно зная о том, что работа писателя вполне поддается разумному разделению на каждодневные порции, я не раз давал себе честное слово упорядочить свой труд. Но на деле я, как правило, дорабатываюсь до полного изнеможения и тогда уже бросаю работу на много недель и уезжаю куда глаза глядят».

В июле 1924 года он уехал «восстанавливаться» в Шотландию. Ли Мэтьюз получил тогда весточку из отеля «Дар воинам» в Грэнтаун-на-Спее: «Катаем на машинах по горам. Видите, какой почерк? Он меня выдает. Это почерк шофера. Не могу написать разборчиво ни одной буквы».

Летом 1925 года — снова на север. И весточка летит к Форбс-Робертсону: «Мы взяли с собой столько теплой одежды, и что же — к северу от Инвернеса суровую и дикую Каледонию словно подменили. На крайнем севере Шотландии — климат крайнего юга Ирландии: фуксии, Гольфстрим и проч. Торки это Арктика по сравнению с Шетландскими островами. Воздух на Танге — как на побережье в Керри. Климат Тарсо мягче, чем в Куинстауне. В Эдинбурге здешние жители погибли бы от холода. Мы проехали вдоль и поперек Оркин, Шетландские острова, Кэтнес, Садерленд — повсюду нас ждал тот же сюрприз. И никто об этом не знает. Приезжайте — сами увидите!»

Во время войны Форбс-Робертсон оставил сцену. С 1918 года он засадил себя за мемуары. Шоу подзуживал его: «Разойдетесь — и сразу бегите из Англии ближайшим пароходом». Шоу советовал Робертсону следующим образом начать главу «Сцена в мое время»: «В течение последней четверти прошлого века я встречался и играл со всеми мужчинами и женщинами, завоевавшими известность на лондонской сцене; некоторые из них были артистами».

Робертсон не воспользовался этим советом. Его воспоминания вышли в свет в 1925 году. 17 июля Шоу высказался по этому поводу в письме к своему любимому актеру:

«Милый Форбс-Робертсон!

…Целый месяц я знай себе дремал да почитывал книжки. Первым делом прочитал Ваши мемуары и было собрался накропать Вам тут же письмецо, но такая ерунда получилась, что пришлось разорвать. В основном я ополчился на сходство между Вами, Макриди и Шекспиром — всех вас к концу жизни мучил смутный протест против избранной профессии. Я, подручный и наводчик для людей Вашей профессии, вполне разделяю Ваши чувства и солидарен с такого рода внутренним протестом. Знай я, что, бросив театр, излечусь от плутовства и притворства, я бы, наверно, его бросил, вслед за Шериданом, Ноулсом и Расином. Только я вполне убежден, что в искусстве куда меньше плутовства и притворства, чем в так называемых серьезных профессиях. Теперь я познакомился с Вашей автобиографией и берусь утверждать, что на фоне наших высокопревосходительств верховных судей, наших высокородных политиков, наших баронетов от медицины, наших архиепископов Вы — артист — выступаете фигурой на редкость благородной и привлекательной, потому что Вы никого не хотите надуть. Вы не притворяетесь Гамлетом. Вы не притворяетесь никем, кроме как тем, что Вы есть на самом деле: Форбс-Робертсоном, исполняющим роль Гамлета. Перед судьей, что, облачившись в алую мантию и воротник из горностая, корчит из себя саму справедливость; перед модным лекарем, выдающим себя за всеведущего и всемогущего распорядителя жизнью и смертью; перед попом с его апостольской родней, потрясающим связками ключей от рая и ада; перед всеми ними у Вас — артиста, художника — великое преимущество. Вас прославляют, но из Вас не творят кумира. Вас уважают и при этом не презирают тайно, как «злую обезьяну», возомнившую себя божеством.