Хескет Пирсон - Бернард Шоу

• Название: Бернард Шоу
• Автор: Хескет Пирсон
• Издательство: Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997. - 544 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00176-8

Бернард Шоу — первый ум в английской драматургии нашего века, мудрый и остроумнейший собеседник, оставивший глубочайший след в мировой культуре. Вот почему интерес к этой незаурядной личности не ослабевает уже на протяжении полувека.

Книга Хескета Пирсона — уникальная попытка проникнуть в сложный духовный мир писателя, фактически предоставив ему самому писать о себе. Добрая половина книги написана от первого лица и представляет собой бесценный материал о жизни и творчестве Бернарда Шоу.

---

И однажды я читаю объявление: Сэмюэл Батлер выступит в нашем отделении с лекцией об «Одиссее», он тогда носился с мыслью, что автор поэмы — женщина. Я был убежден, что он даже не подозревал об угрожающем положении, в котором вскоре окажется. Слушать его придут самое большее шесть человек, из которых один всенепременно втянет оратора в спор о биметаллизме. Я разослал слезные просьбы всем, кто пришел мне на память, — явитесь и утихомирьте биметаллиста. Примерно сорок человек нехотя согласились, но слово сдержали только двадцать. Батлеру внимал самый большой кворум за всю деятельность отделения.

В середине лекции Батлер допустил паузу, перебирая свои записи. Грех было прозевать такую возможность, и встал биметаллист. Но я уже принял меры, и биметаллист был усажен увещеваниями пары дюжих молодцов, карауливших его с обеих сторон. Лекция Батлера была интересно построена и так захватывающе прочитана, что после следующей неудачной попытки биметаллист напрочь забыл свои валютные тревоги и даже позаимствовал у меня «Одиссею». Спустя несколько дней он вернул книгу, испещрив поля заметками о биметаллизме. После лекции я открыл обсуждение, горячо соглашаясь, что «Одиссею» написала Навсикая. Никто не спорил, и Батлер отправился домой во славе и со спокойной душой».

Благотворным, полезным (и для дела и для души) обернулось знакомство с третьей личностью — Уильямом Арчером, впоследствии известным театральным критиком и переводчиком Ибсена. Высокий, красивый шотландец, Арчер скрывал за своей суровой сдержанностью отзывчивую душу. Считалось, что он не знает чувств, не понимает смеха, но Шоу сошелся с ним, именно распознав, что всем этим Арчер богат сполна. Читальный зал сдружил их на много лет. Шоу напишет об Арчере: «За ним держалась репутация твердого и беспристрастного человека, довольно прохладного в обращении, но до щепетильности справедливого и неподкупного. Думаю, это мнение окончательно упрочили его высокие скулы, аскетический рисунок подбородка и привычка носить высокий воротник, откуда его голова высовывалась, как из банки».

К концу своей деятельности театрального рецензента Арчер без ложной скромности признается, что «продремал в креслах порядочную часть всемирной драмы» — от Софокла до Шоу. Может, поэтому он так обожал ходить в театр? Может, и дружба с Шоу объясняется тем же обстоятельством, хотя характеры у них были совсем разные.

Первый шаг к знакомству сделал Арчер. Он уже давно заприметил человека с характерной внешностью и вкусами, к тому же, кажется, своего ровесника. Даже менее любознательный, чем Арчер, и тог непременно бы заинтересовался читателем с бледным лицом, обрамленным огненной растительностью: читатель этот перемежал изучение партитуры вагнеровского «Тристана и Изольды» «Капиталом» Маркса. Знакомство с Арчером вывело Шоу на дорожку критика.

Арчер подобрал для Шоу книги на рецензирование в руководимой Уильямом Т. Стэдом «Полл-Молл Газетт». Гонорар — две гинеи за тысячу слов. Лучшего не приходилось и желать: как раз в это время Шоу отставили от рецензирования книжных новинок в «Сен-Джеймс Газетт». Ее редактор Фредерик Гринвуд, приветивший Шоу по рекомендации Гайндмана («Это же второй Гейне!»), был до ужаса потрясен, какое безразличие к смерти жены выказывает некий персонаж в некоем романе его рецензента.

Некоторое время спустя умер критик-искусствовед газеты «Уорлд», и редактор Эдмунд Йетс предложил своему театральному критику Арчеру поработать на два фронта. Арчер уже подумывал отказаться и сочинил очень странное оправдание для этого шага: он-де ничего не смыслит в живописи. Но Шоу его разубедил: вовсе нетрудно научиться понимать живопись, если походить и посмотреть ее. Арчер поддался, но взял с Шоу слово ходить по галереям вместе — один он чего доброго заснет на ходу. Соучастие Шоу позволило Арчеру написать «дельные» статьи о художественных выставках, и половину гонорара с первой серии статей он послал Шоу. Шоу немедленно вернул чек обратно. Арчер переслал его в другой раз, и опять Шоу отказался, заявив: «Никто не может сохранять за собою право собственности на высказанные им мысли… Если за мою подсказку мне полагаются от Вас деньги, то справедливее заплатить художникам — они же подсказали мне все… Лукавый наградил Вас извращенными представлениями, выдав их за совестливость».

Арчер сдался и открыл Йетсу, что, в сущности говоря, всю работу за него сделал Шоу. Статьи Йетсу подошли, и он привлек Шоу в «Уорлд» рецензентом по искусству, положив ему пять пенсов за строчку.

За год такой работы не набегала даже сорока фунтов, но поскольку еще перепадали гонорары за рецензии о живописи в журнале Анни Безант «Наш уголок», Шоу смог в первый год своей журналистской деятельности (1885) заработать целых 112 фунтов. Это было весьма кстати: в тот год умер отец, и семья уже не получала из Дублина еженедельный фунт.

Все вышесказанное лишний раз говорит за то, что Шоу не знал похвального честолюбия: его трудоустройством занимались друзья. Первым среди них был Арчер. Трудился Шоу всегда на совесть, но выгод для себя не искал и упустил множество соблазнительных предложений, за которые другой на его месте ухватился бы, не раздумывая.

Важнее всего, что с первых же шагов на поприще критика Шоу отказался от компромиссов:

«Дважды мне пришлось расстаться с прекрасным положением в критических отделах двух лондонских газет, пользовавшихся солидной репутацией. В первом случае мне вменялось — среди прочих обязанностей — сочинять липовые панегирики дружкам и приятелям редактора, взамен чего разрешалось в полный голос рекламировать собственных друзей. В другой раз во мне взбунтовался стилист: супруга владельца газеты втискивала в мои статьи свою прозу, восторгаясь художниками, которых не отметили ни слава, ни мой вездесущий глаз. Зато супруга быстро замечала их гостеприимство».

Успехи критика в области литературы и живописи померкнут перед позднейшими статьями Шоу о музыке и театре, но умение оживить предмет, смачно его расписать было при нем всегда: примись он даже за тригонометрию, мы бы, наверно, не заскучали.

«Если ваше высказывание читается без злобы — уж лучше тогда помолчите, — наставлял он. — По своей воле люди не заболеют вашей тревогой: их надо раздразнить».

Вот его правило: «отобрав мысль, высказать ее с наивозможнейшим легкомыслием». Юмор заключался в том, чтобы, проделывая эту операцию, оставаться совершенно серьезным. Одна из его статей начиналась следующим образом: «В прошлом месяце искусство получило хорошую оплеуху от Королевской Академии, открывшей в Берлингтон-хаузе свою ежегодную выставку». В другой статье читаем: «Никому еще не довелось повидать в жизни такое, перед чем у Милле опустились бы руки, и все же до многого руки у него не дошли, о чем свидетельствуют полотна рецензируемых художников». О Шоу как обозревателе выставок совершенно достаточно знать, что он поддержал импрессионистов, выступил в защиту Уистлера, высоко отзывался о Берн-Джонсе и Мэдоксе Брауне, поставил на место академика живописи Гудолла и, предвосхищая торжество кинематографа, заявил, что придет день, когда фотокамера вытеснит кисть и карандаш.

На заре своей деятельности Шоу не всегда ладил с редакторами. С Уильямом Стэдом поначалу все шло хорошо: его разоблачение фактов торговли белым товаром привело Шоу в величайшее возбуждение — он даже предложил сам продавать газету на улицах, коль скоро ее бойкотируют киоски. Но Стэд был пуританином и так долго сокрушался над вопросами пола, что немного ошалел. Он считал секс грехом, и только. Очень скоро Шоу понял, что Стэд — заматерелый журналист-недоучка и ничему толковому уже не выучится. Как-то Стэд попросил Шоу поддержать его на публичном митинге в Куинс Холле: «Я разумеется, пришел — и что же вижу? Он ровным счетом ничего не знает; не знает, что такое публичный митинг, как его проводить, зачем сидит председатель. Ему невдомек, что все это не богомольная сходка. И досталось же почтенной публике от его пастырского старания. «Выразим наше всеобщее презрение», — вопит он и закатывает истерическую проповедь. Я ушел тут же. Он даже не подумал, что нельзя созывать в свою поддержку католиков, евреев, агностиков, индусов и закатывать им представление в духе религиозного «возродимся». Это, наконец, просто нетактично».

А Стэд ходил как в воду опущенный, если ему не давали поврачевать душу падшую, а то и вовсе что-нибудь неодушевленное. Настал час, когда он решил духовно воскресить театральные подмостки. Актрисы часто очень недурны собой — стало быть, они аморальны. Стэд обязал себя ходить в театр, чтобы на месте во всем разобраться. Когда Шоу прослышал о добровольном подвижничестве своего редактора, терпение его лопнуло:

«Что Вы придуриваетесь, Уильям Стэд, какая там еще аморальность актерок? Пойдемте со мной в любую церковь, на Ваш выбор, и я ткну Вас носом в тучных сударынь с грубыми голосами и обрюзгшими лицами: вот в каком образе красуется невоздержанность. Деньги они просаживают в свою утробу, и одной ненасытной чувственностью оправдывают свой брак. А Вы преклоняетесь перед их добродетелями, перед их «чистотой», по Вашему определению, — Вы и их пастыри. Теперь извольте проводить меня в театр. Я покажу Вам женщин, которые ради своего дела воспитывают в себе выносливость, учатся выворачивать для вас свою душу, следят за собой, чтобы всегда оставаться в форме, чтобы радовать Ваш глаз. Уступи они своим желаниям, разреши они себе хотя бы недельку как следует поесть — и вся их работа полетит к черту. Но Вы лезете на стенку и скрипите о «безнравственности» — лишь оттого, что в своих сердечных делах им не указ слепые и глухие брачные законы Англии. Подумайте над всем этим, уютно устроившись в театральном кресле; задумайтесь, сколь порочно и безнравственно было Ваше постное филистерское воспитание и скорее глушите свою надменность: уже поднялся занавес, уже взору вашему предстает не душное месиво голых плеч, окружающих Вас в зале, но стройная, изящная дочь театра. Уповая на скорое и счастливое Ваше обращение, остаюсь Ваш всегда терпеливый наставник