Георгий Плеханов - Возвращенная публицистика. В 2 кн. Кн. 1. 1900—1917

• Название: Возвращенная публицистика. В 2 кн. Кн. 1. 1900—1917
• Автор: Георгий Плеханов
• Издательство: «ВЫСШАЯ ШКОЛА»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-06-002483-0

В сборнике представлены статьи Г. В. Плеханова, Ю. О. Мартова, Н. И. Бухарина, Л. Б. Каменева, Л. Д. Троцкого, Г. Е. Зиновьева, К. Каутского и других видных революционных публицистов. Появившиеся в дооктябрьских большевистских и меньшевистских изданиях, многие из этих статей с тех пор не публиковались, хотя без знакомства с ними невозможно представить подлинную (без «белых пятен» и «фигур умолчания») историю политической борьбы на путях к Октябрю. Книга снабжена биографическими справками и комментариями.

---

Переход интеллигенции слева направо потерял характер единичной «измены убеждениям», он стал фактором общественной жизни и сделал ренегата типичной, массовой фигурой с общими, родовыми, хотелось бы сказать, чертами, с взаимным пониманием и взаимной поддержкой.

Интеллигент повалил направо — в порядке мудрой постепенности, конечно, и заполнил сцену политическими ренегатами, поощряющими друг друга. Но этого мало. Ренегат желает всенародно покаяться. Он искренен. Его устами говорит не рептильный фонд, а социальный сдвиг, который в нем-то субъективно сказался как открытие новой истины. Он хочет ее защитить. Но свою новую истину он должен защитить, прежде всего, раньше всего от своей же старой истины. «Совесть, когтистый зверь»... Вот почему вся современная «критика» так проникнута настроением, тоном злобного сведения счетов с прошлым. Тон один, методы — разные.

Один пытается извратить прошлое в угоду новой истине, другой, потеряв надежду на этот путь, прямо заушает прошлое (вспомните проф. Локоля)[178], третьи прямо объявляют прошлое «бесовским наваждением», от которого спасение в новом крещении... от Крестовниковых или Тучковых — безразлично («Вехи»)[179]. Всех методов не перечесть: в каждом лагере найдете вы людей, отказывающихся от прошлого.

Но, быть может, откровенности надо искать там, где и прикосновение к этому прошлому было наиболее стихийным, наименее сознательным и где для очищения от следов этого прикосновения не требуется специальной и сложной аргументации, — в нижних этажах русской литературы.

Последним, насколько нам пришлось читать, пришлось отказываться от прикосновения к недавнему прошлому, от некоторого увлечения им г-ну В. Розанову из «Нового Времени». Его не было в «Н. В.», «когда начальство ушло»[180]. Где-то на стороне написал он несколько статей, где отдавал дань увлечению революцией и проповедовал — страшно сказать! — республику трудовиков, кадетское министерство и «весенний разлив». Но начальство вернулось.

Вернулся и г. Розанов в «Новое Время» на роль лаятеля.

Г. Струве, который никогда не возвращался назад, всегда шествуя вперед затылком, нашел это возвращение безнравственным. Г. Розанов почел нужным объясниться с г. Струве и в объяснение привел два соображения. Во-1-х, соображение Гераклита[181] о том, что — «все течет», во-2-х, то, что он увлекался революцией, поскольку она была увлекательна, и до тех пор, пока она была увлекательна, «а отлетела поэзия, — прощайте, я больше не политик».

Отлетела поэзия, иначе — отлетела сила, непосредственно ощущаемая и на глазах растущая сила, и г. Розанов «потек» в «Новое Время».

В этом объединении хорошо уже то, что г-ну Розанову ради новой своей истины не пришлось «критически» разбирать старую.

Просто «все течет», о «всяком предмете, между прочим, и о революции, имею несколько мнений и каждое из них истинно в известных обстоятельствах»...

Как видите, это предел цинизма и «широкого» отношения к истине, цинизма, до которого дойти дано не всякому, но который лишь оголил основные психологические мотивы нашей «критической» эпохи.

Люди, лишенные дара розановского юродства и способности единовременно вмещать несколько «истин» об одном и том же предмете, поставлены в гораздо более тяжелые условия: они лишены возможности отделаться от принятых на себя в недавнем прошлом обязательств простой ссылкой на Гераклита. По остроумному выражению Г. В. Плеханова, им приходится целым рядом «паралогизмов» и «софизмов» прикрывать свое отступление от былых позиций, свою работу по ликвидированию наследства.

У разных групп интеллигенции это наследство — разное. «Вехи» и «Русская Мысль»[182] ликвидируют демократические и просветительно-рационалистические элементы, удерживавшиеся до известного времени в идейном обиходе русского либерализма. Меньшевики и эс-эры ликвидируют элементы социализма в своей практике.

Но к какой бы группе вы ни обратились, всюду паралогизмы» и «софизмы» составляют орудие освобождения тянущего направо интеллигента от задач, формул и методов недавнего революционного прошлого.

Этими паралогизмами и софизмами наполнена вся почти идейная жизнь русского общества, поскольку она находит свое выражение на книжном и журнальном рынке. Эти-то паралогизмы и софизмы и придают нашей эпохе вид эпохи критики, в то время как на самом деле это — эпоха капитуляции и веховства во всех его оттенках.

«Все течет», — это так. Интеллигент всюду течет более или менее к «Вехам», — это тоже факт. Но это не значит, чтобы не было никаких других течений. Они не так заметны на поверхности, не создают вокруг себя так легко атмосферы литературного события, но они есть.

Там же. С. 317 — 320.

ПЯТЬ ЛЕТ

Впервые опубликована в «Социал-демократе» (1910, № 18, 16 ноября).

1905 — 1910 гг.

В 1890 году Фридрих Энгельс, заканчивая свое исследование об «иностранной политике русского царства», писал: «Падение абсолютизма в России имело бы также и прямое влияние на ускорение процесса превращения капиталистического общества в социалистическое. В тот день, когда падет царское самодержавие, эта последняя крепость соединенной европейской реакции, во всей Европе подует другой ветер. Это отлично знают господа из «высших сфер» Берлина и Вены: они знают, что, несмотря на раздоры с царем за Константинополь и прочее, легко может наступить такая минута, когда они охотно отдадут ему Константинополь, Босфор, Дарданеллы — все, все, чего он ни потребует, лишь бы он защитил их от революции».

Прошло 20 лет, и ни в Европе, ни в России не найдется ни одного беспартийного человека, который упрекнул бы Фридриха Энгельса за эти слова в переоценке международного значения российской революции. Энгельс говорит в приведенном отрывке о «падении абсолютизма», а мы теперь можем сказать, что не только падение абсолютизма, не только полная победа народа над царизмом, но уже массовая борьба против него, первая полупобеда народа оказались достаточны для того, чтобы вызвать указанные Энгельсом последствия. В 1910 г., оглядываясь на события пятилетия, протекшего после великой октябрьской забастовки, мы можем сказать, что массовое движение революционного пролетариата России, даже не достигшее поставленных им себе целей, стало великим поворотным пунктом в истории всего капиталистического мира. «Другой ветер» подул не только в Европе, но и в Азии. Этого движения оказалось совершенно достаточно, чтобы, как будто во исполнение пророчества Энгельса, французское золото и немецкие штыки — непримиримые враги в течение 35 лет после Коммуны[183] — оказались объединенными в единой задаче спасения русского царизма от русской революции, и всего капиталистического мира от ее европейских отзвуков и последствий. Деловое сотрудничество международной реакции лишено всяких элементов сентиментальной «дружбы» и потому — несмотря на то, что германский император не упускает теперь случая эксплуатировать в свою пользу слабость царизма, — возрождение Священного Союза[184] остается заветной целью столько же Николая II, пережившего 1905 г., сколько и Вильгельма, переживающего свой 1904 год.

С международным союзом буржуазно-феодальной реакции и пришлось столкнуться в первую очередь российской революции. Европейская буржуазия, в первой половине XIX века готовая приветствовать освободительные движения любого из европейских народов, с ужасом взирала на возможность радикальной победы русского народа над царизмом в начале XX века. Так же, как и европейский пролетариат, европейская буржуазия прекрасно учла те обстоятельства, которые делали из царистской России величайший тормоз успехов пролетарского движения во всей Европе и которые заставили Маркса уже в 1848 г. провозгласить поражение царистской России главнейшим условием успеха европейских революций. С тех пор это положение Маркса в продолжение полувека оставалось основным принципом международной политики революционного пролетариата. Буржуазия не могла отрицать объективной правильности, глубокого реализма этого положения. Но она делала из него другие выводы. Ее принципом стала поддержка царизма в России. Это не значило, что она готова охранять царизм именно в той форме, в которой он существовал в России. Напротив. Интересы западноевропейских банкиров, промышленников и держателей русских бумаг заставляли их с беспокойством следить за расстройством имперских финансов, за бесконтрольностью чиновников и пр., поражение в войне с Японией сильно смутило тех европейских друзей царя, которые надеялись на его штыки. Поэтому европейская буржуазия была заинтересована в упорядочении разных сторон финансового и государственного управления России, но с тем важным условием, чтобы это упорядочение не было связано с революционным пробуждением русских народных масс. Неудовольствия, доставляемые ей иногда проявлениями дикости и варварства царизма, уходили далеко на задний план перед ее страхом и ненавистью к революции, к радикальной победе пролетарских и крестьянских масс над царизмом. Российская монархия, достаточно обессиленная на арене внешней политики, но достаточно сильная внутри, чтобы сдерживать революционные движения пролетариата и крестьянства, — таковой должна была быть Россия на вкус западноевропейской буржуазной реакции. Капиталистическая Европа не могла бы переварить российской победоносной революции, как столетием раньше феодальная Европа не переварила великой французской революции. И если русская реакция не успела прямо и откровенно стать под знамя иностранных полков, то только потому, что и в данном случае золото, пришедшее из-за границы, — в своей роли всеобщего эквивалента — в достаточной степени заменило прусского вахмистра.