Эрнст Саломон - Вне закона

• Название: Вне закона
• Автор: Эрнст Саломон
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1930

О книге: Эрнст фон Саломон в своем вышедшем в 1930 году автобиографическом романе описывает опыт своей молодости, начиная с его членства в добровольческом корпусе в 1918 году. Сначала он боролся на стороне проправительственных войск в Берлине и Веймаре. Когда польские и межсоюзнические стремления аннексировали части Силезии вопреки результату плебисцита, Прибалтика и Верхняя Силезия стали районом боевых действий.

За свое соучастие в совершенных «Организацией Консул» (О.К.) убийствах по приговору тайного судилища (т. н. «суда Феме»), в том числе в убийстве министра иностранных дел Вальтера Ратенау, Саломон был осужден на многолетнее тюремное заключение.

Особенностью этого романа является безжалостное раскрытие образов мыслей исключительных людей в исключительные времена — и это на литературном уровне. Не менее интересна и личность самого автора ввиду того, что в будущем он отмежевался от последовавшего за революционными годами национал-социализма, в отличие от некоторых своих соратников.

Эта автобиография является «в то же время чем-то вроде автобиографии всего времени» (Пауль Фехтер), и она, как писал в обсуждении книги Эрнст Юнгер, заслуживает прочтения хотя бы потому, что она «охватывала судьбу самого ценного слоя той молодежи, который вырос в Германии во время войны».

«Вне закона» на полном основании считается одним из лучших романом для понимания смутного времени, последовавшего после Первой мировой войны, и мотивации основных приверженцев «крайне правых».

---

Я побежал сразу, моя группа баварцев после быстрого обсуждения побежала за мной. Скоро насыпь делала мягкий поворот налево; я знал, что она несколько дальше впереди, там, где ночной бой звучал громче всего, пересечет дорогу. Я довольно долго стоял в нерешительности, пока в лесу трещали звучные выстрелы. Тут один впереди справа увидел свет. Это должен был быть домом; мы подкрадывались к нему, через поляну, через ряд жалких деревьев, по открытому полю. Венок вспыхивающих синих точек указывал, где примерно нужно было искать врага. Опушка леса, похоже, была частично занята нашими. Мы подкрадывались к темной массе, из которой потерянно смотрело в ночь освещенное красноватым светом окошко. У обочины дороги мы стремительно рассыпались в короткую стрелковую цепь и потом побежали, натолкнулись на стену двора, нашли ворота; я каблуками ударил по дереву. После секундной, с затаенным дыханием, паузы мы услышали, как удаляются спешные шаги, слабый голос что-то кричал. Мы шумели: — Откройте! но ничего больше не двигалось, кроме голоса, стонавшего: — Помогите! Тогда один из нас бросился к воротам, сбил лопатой нескладный замок, так что дерево затрещало. С винтовками наперевес мы ворвались во двор.

На навозной куче лежал, освещаемый слабым лучом света из окна, солдат в расстегнутом, пропитанном кровью мундире. Он что-то невнятно бормотал со стоном и слабо двигал рукой. Весь дом, кажется, был наполнен глухими, дрожащими шумами. Я вдруг почувствовал себя смертельно усталым и с ледяной ясностью знал, что в этом месте должно было произойти что-то ужасное. Очень сильно почувствовал я парализующий и одурманивающий пар, который в начале дня представлялся мне дыханием этого ландшафта и этой войны. Но теперь он был смешан со сладковато-тухлым запахом крови. Я опирался на мою винтовку, и чувствовал себя так, как будто я больше не мог очнуться к движению.

Я услышал рычание одного баварца, который внезапно со свистящим голосом пробежал мимо меня, к входной двери. — Свиньи, — пыхтел он, — свиньи, эти свиньи, и со всей силой навалился на дверь, которая сразу поддалась. Его крик — дикий, протяжный вопль из почти насильно сжатого горла — прозвучал из дома, грохот и удары, как будто он шатался там, ударяясь об стены. И потом еще один крик, который из глухой глубины волнующе поднялся до самого высокого дисканта и привел темную кучку перед дверью дома в дикое движение. У меня как будто лопнула артерия в виске, как будто моя кровь внезапно кипела. Мы ворвались в дверь, мерзкий запах ударил в нос и закутывал легкие как во влажную тряпку. Как будто кто-то через широко открытый рот достал рукой до желудка и подтянул его вверх к горлу. В прихожей лежал труп, я споткнулся о пару сапог и опустился коленями на его тело. Тут вытянутая рука попала в месиво влажных, липких, скользких кишок. В ужасе я отпрянул назад. Но толчок крови, которая теперь увлажняла мою руку, пронесся по мне как волна и убрал в сторону все барьеры. Я помчался к внезапному лучу света. Там они лежали — да, там я увидел то, что я знал, там они лежали, на вонючей, окровавленной соломе, с разрубленными черепами, из которых пристально смотрели остекленевшие глаза, с разорванной, черновато-красной одеждой, вспоротыми животами, вывихнутыми, перекрученными членами, — здесь лежала только одна голова, из единственной, круглой раны которой вытекал черный ручеек, создавший слизкую, влажную массу, там в толстых кляксах приклеился к стенам серый, пронизанный тонкими красными маленькими артериями мозг. Из вспоротой глотки капала кровь, и она издавала храпящий звук в тишину, в смертельную тишину, в которой мы стояли застывшими. Мы стояли и смотрели, смотрели жесткими, прикованными глазами на трупы, на каждом из которых была страшная рана — там, из вороха разодранной одежды и белья, в центре каждого тела, между поясницей и бедром.

Это все, это и еще бесконечно много другого сжималось в единственную картину, втискивалось в одну секунду, вдалбливалось одним ударом на целую вечность в мой мозг. И теперь мы все закричали. Я через красную дымку увидел, как один схватил кузнечный молот, который лежал, испачканный кровью, в углу, с криком бросился к двери, мы повернулись, мы толкались в дверь, выскользнули во двор. Снаружи ночной бой все еще шумел. Но мы не обращали на это внимание, мы не выставляли часовых, мы не ложились в укрытие, мы забыли о задаче и приказе, мы бежали по двору и врывались в каждый угол, промчались по каждой комнате дома, пронеслись по конюшне и амбару, готовые убить все, что живым попало бы нам в руки, разбить все, на что падал наш взгляд. Тут они вытащили из-под разбитых телег одного типа, старого, длинного, жалобно стонущего крестьянина, и прежде чем он, шатаясь, встал на обе ноги, с силой ударили его кузнечным молотом по голове, так, что он осел как тряпка. Там корова упала в хлеву после бессмысленно затрещавшего выстрела, там удар приклада настигнул маленькую лохматую собаку и превратил ее в кровавую кашу — дребезжали картины на стенах, упало зеркало, кастрюли со звоном попадали на камень, трещали двери комодов, ткани и барахло разрывались. Стулья разваливались на куски, как и стол.

Только когда шум ночного боя снова громко зазвучал между дребезгом разрушения, только когда красное опьянение смягчилось под дождем на дворе, мы заняли дом, взволнованные, хриплые, со стучащим пульсом, и выпускали бессмысленно, только чтобы разрядить наше дикое напряжение, выстрел за выстрелом в ночь, туда, где треск не хотел прекращаться, где должен был лежать враг.

Только в дополуденные часы я с остатками батальона Бертольда вернулся на позицию на кладбище. Я больше не искал мою резиновую накидку. Я лег на могилу и спал, пока меня не разбудил шум контратаки.

Решающий бой

Примерно в пятистах метрах перед кладбищем длинное, тонкое озеро тянулось параллельно позиции почти до самой дороги, там, где стоял сгоревший броневик. На расстоянии около трех километров справа и слева от дороги лежало несколько крестьянских дворов. Там должны были сидеть латыши. Справа от дороги до железнодорожной насыпи тянулась до дворов лесная полоса. Слева от дороги территория была покрыта кустарником как разорванным ковром.

Лейтенант Кай получил приказ занять узкую ложбину между озером и броневиком силами одного отделения гамбуржцев и двух пулеметных расчетов. Мы отправились в путь. Густой кустарник очень мешал нам нести тяжелые пулеметы, и мы продвигались очень медленно. Потому я, вопреки категорическому приказу, решил вылезти на дорогу и продолжать идти по ней. Итак, я махнул своему расчету, и повернул направо. У кювета я обернулся по сторонам, готовый помочь тем, кто нес пулемет; тут стоял стрелок номер три, Гольке, с широко раскрытым ртом и смотрел вперед вдоль канавы.

Я резко повернул голову, и комок льда медленно прошел по мне от головы до пяток; так как в тридцати метрах от нас кустарник был полон жизни, и по кювету латыши приближались к нам безграничной колонной. Я закричал, Гольке бросил пулемет на землю, со скоростью мысли лента была уже в приемнике, и я как раз еще успел отпрыгнуть в сторону от дула, как Гольке уже принялся строчить. И впереди Кай бросил гранату, и тут же с обеих сторон все засверкало с громким треском. Мы попали как раз в самый центр их контратаки.

Следующие секунды позволили, вопреки неописуемому замешательству, узнать, что латыши были уже вытеснены из пункта, который мы должны были занять, и теперь должны были лежать, сбившись в тесную кучу, в кустах узкой ложбины. Противный и действующий на нервы звук хлестал из кустов, маленькие ветки и листья стремительно неслись нам мимо ушей, и справа, слева и всюду брызгал песок. Гольке расстреливал одну ленту за другой; мы взяли с собой, к счастью, достаточно патронов. Теперь холм позади тоже ожил. Мы слышали несколько глухих выстрелов минометов, и наша батарея ударила залпом точь-в-точь в тридцати метрах перед нами. Теперь пулеметы также трещали с кладбища, но их пули не долетали, и мы счастливо лежали теперь между двух огней. Я кричал и махал как сумасшедший, но от этого стрельба стала еще более безумной. По-видимому, солдаты на кладбище подумали, что это машет латыш; вокруг нас трещало; по нашим знакам латыши точно узнали место, где мы лежали, и теперь воздух казался как бы разрезанным на маленькие стружки, беспрерывным ливнем сыпавшимися на нас.

Сзади прибывал заградительный огонь и огонь на поражение из всех стволов. Мы видели, как в кустах один тяжелый разрыв плотно нанизывается на другой. Мы слышали, как звонкий крик смешивается с грохотом. Мы чувствовали, как впереди возникало колеблющееся движение. Все же, латыши не отступали; они напирали. Наконец, на кладбище увидели, где мы лежали, и перенесли огонь вперед.

Я не взял с собой никакого огнестрельного оружия. Нет ничего более изматывающего, чем оставаться бездеятельным в таком положении. Рядом со мной лежал стрелок Муравски, но и этот парень не стрелял; его винтовка лежала рядом с ним, но он сам прижал голову к земле и не стрелял. Я тыкнул его, он посмотрел вверх. — Почему ты не стреляешь? — прикрикнул я на него. Он бледно крикнул в ответ — я с трудом понял его: — Я, наверное, съел что-то вредное! и посмотрел на меня укоризненно. Я не мог не рассмеяться, и когда немного успокоился от смеха, то потребовал винтовку и патроны. Теперь я стрелял, расслабился, и когда я через несколько минут взглянул на Муравски, он был мертв.