Баха Тахер - Любовь в изгнании / Комитет

• Название: Любовь в изгнании / Комитет
• Автор: Баха Тахер
• Издательство: Центр книги ВГБИЛ им. М. И. Рудомино (Институт востоковедения РАИ)
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7380-0272-4, 978-5-8928-2411-8

Эта книга познакомит читателя с произведениями двух современных египетских писателей, принадлежащих к поколению шестидесятых годов XX века, так называемому поколению «новой волны» в египетской литературе: романом «Любовь в изгнании» Баха Тахира и повестью «Комитет» Саналлаха Ибрагима. Если авторы принадлежат к числу самых известных в настоящее время в Египте прозаиков, то переводчики — известные российские арабисты, имеющие большой опыт перевода арабской литературы.

---

Альберт был другим. Он не блистал в танцах, но зато серьезнее всех относился к учебе. И у него была проблема — он не знал, когда сумеет вернуться на родину. Там он подвергался преследованиям и по этой причине эмигрировал. Неизвестно было, когда придет конец кошмару тамошнего диктаторского режима. Он рассказал мне о нем при первой же нашей встрече. Рассказал, что до прихода к власти сумасшедшего Масиаса[25], его страна была счастливым оазисом в этом регионе Африки, каждый человек имел работу, которая его кормила, и дом, служивший ему приютом. Каждый умел по крайней мере читать и писать, а те, кто хотел продолжить образование, могли поехать в университеты других стран. В основном ехали в бывшую метрополию — Испанию, оставившую в наследство свой язык. Население страны не превышало нескольких сот тысяч человек, которых не хватало, чтобы осваивать все ее богатства, и правительство привлекало рабочую силу из соседних стран — Нигерии, Камеруна — для работы на плантациях какао, на золотых и медных рудниках. А когда власть захватил этот безумец, иностранцы убежали, опасаясь за свою жизнь. Убежали и многие коренные жители. А из тысяч брошенных в тюрьмы мало кто остался в живых… В Австрии, как раз в нашем городке, находилась шоколадная фабрика, импортировавшая какао из Гвинеи — пока Гвинея не перестала вывозить даже какао. У нас поселились иммигранты из числа противников режима, которые публиковали свои статьи в европейских газетах. Я очень боялась за Альберта. Все время, пока мы жили с ним вместе, я боялась за него, особенно после бесследного исчезновения двух его товарищей.

Я познакомилась с Альбертом не на танцах, а в библиотеке. Он писал диссертацию о Лорке. Сначала он нуждался в моей помощи, чтобы научиться грамотно излагать свои мысли по-немецки. А он помогал мне в изучении испанского языка. Выходя из библиотеки, мы часами гуляли по берегу реки и разговаривали на странном, нами самими изобретенном языке — смеси немецкого и испанского с добавлением английских и французских слов. Мы говорили о Лорке и Шиллере, об африканских писателях, имен которых я до того не слышала — Ачебе, Сембене, Шойинке[26] и других. Он дал мне прочесть их книги, я их полюбила и до сих пор помню. Он открыл мне не просто новые книги, а новый мир, который меня околдовал. Если какая-то книга мне не нравилась, Альберт очень сердился и говорил, что я такая же белая, как и другие, смотрю на остальные народы свысока, хотя и пытаюсь это скрывать. Я спрашивала его, как же я могу понять все эти совершенно неизвестные мне африканские мифы и ритуалы. Он отвечал: «А как я, африканец, научился понимать ваши европейские мифы, как понял Эдипа и Фауста? Главное — стремиться понять. Это было нелегко, но я стремился и понял»… Мне тоже нелегко было убедить его в своей любви, но я стремилась… Любовь пришла сама собой, как умение ходить или разговаривать — когда я брала его за руку во время наших прогулок, когда дружески целовала в щеку при встрече. Но после того, как мы впервые поцеловались по-настоящему на берегу реки, он спросил, не желаю ли и я отведать африканского секса. Я тогда едва сдержалась, чтобы не дать ему пощечину, но обругала по-немецки самыми последними словами — я знала, что он их не понимает — и ушла, бросив его на берегу. Я решила ни за что не возвращаться к этому гордецу. Но, когда прошло несколько дней, а он не приходил мириться, и в моей жизни не осталось ничего, кроме тоски по нему, я сама разыскала его в библиотеке, молча села рядом и дрожащей рукой открыла книгу, а все мое существо тянулось к нему. Он неуверенно протянул мне руку, и я сжала ее обеими руками. Он повернул ко мне свое виноватое и грустное лицо, но не произнес ни слова… гордость не позволяла.

Вместе с тем Альберт не обращал внимания на те оскорбления в адрес африканцев и чернокожих, которые ему приходилось слышать в университете и за его стенами. Говорил, что люди, их произносящие, ни в коей мере его не интересуют.

— Меня интересуешь только ты, которую я люблю и за которую боюсь, потому что ты станешь одной из нас… Что же до остальных, то, когда я слышу, как кто-то называет африканцев обезьянами или возмущается присутствием в стране чернокожих, то я знаю, что он собой представляет и мне наплевать на него. Я не из тех африканцев, которые жаждут, чтобы другие их уважали. К черту других. Главное, чтобы я сам себя уважал. Я не собираюсь заниматься воспитанием этих недоумков. Главное, что меня волнует, это проблемы моей страны, проблема Масиаса…

Я полностью с ним соглашалась. Какое значение имеют другие и их слова, если он, и только он, весь мой мир? Если я даже не замечаю этих других, когда он рядом?

Но дядюшку Мюллера такое положение не устраивало. Альберт был нужен ему, чтобы продолжать свою личную войну. Уйдя на пенсию и закрыв свой врачебный кабинет, Мюллер начал заниматься правами человека. Альберт и его друзья навещали его в надежде, что он будет помогать им в борьбе против Масиаса… До сих пор не могу себе простить, что сама познакомила его с Мюллером. Доктор создал в нашем маленьком городке «Ассоциацию борьбы с расизмом», в которую вступили Альберт и другие африканцы, а также некоторые иностранные студенты университета. Мюллер вел агитацию среди своих немногочисленных друзей-австрицев, выступал с речами, организовывал антирасистские демонстрации на площадях. Устроил праздник в честь Дня Африки, конференцию на тему «За единый мир» и другие мероприятия. И обстановка в городке резко изменилась. Раньше все было более или менее нормально. Теперь население разделилось на сторонников ассоциации — из числа коренных жителей их было не более десяти — и ее противников — к ним принадлежали все остальные. Даже те, кто прежде скрывал свои расистские взгляды, стали открыто заявлять, что они против присутствия чернокожих в стране, и позволять себе враждебные выходки по отношению к цветным. Сонная атмосфера нашего городка наэлектризовалась. Проблема взволновала всех. Вспомнили времена арийской лихорадки и то, что Германия превыше всего, и прочее из той же оперы… Как раз в те дни мы с Альбертом оказались перед необходимостью срочно оформить наш брак. Мы уже довольно долго жили вместе и были счастливы. О как мы были счастливы! Ночью мы ощущали себя единым существом. Днем вместе читали, готовились к занятиям, разговаривали, танцевали. Все вместе. Если у одного возникало какое-либо желание, другой немедленно откликался. Мы договорились… нет, нет, вру, не было никакого уговора, но мы без слов понимали, что после того, как падет режим Масиаса, мы вместе поедем в его страну. И там поженимся, и я рожу ему и его племени десятерых детей — все они будут мальчики, девочек нельзя. Он говорил мне, что сыновья будут похожи на меня, а я отвечала, что они будут так же красивы, как он. Он думал, что я смеюсь над ним, и сердился, а я его целовала и искренне уверяла, что не знаю никого красивее его! Не видела красивее этих блестящих глаз, светящихся то любовью, то гневом. Не видела более совершенных полных губ. Он смеялся и спрашивал:

— Это стихи Рембо?

— Нет, — отвечала я, — это ты!

Куда ушло все это после нашей женитьбы? Куда все подевалось, когда в нашу жизнь вторгся Мюллер, а с ним и весь мир?

Мой отец не хотел, чтобы мы женились. Он сказал мне в своей манере выражаться:

— Ты ведь не работаешь в баре! Такой брак мог бы сойти, если бы ты работала в баре…

Он словно предвидел, советовал нам обождать, как мы и решили сначала, обождать, пока Альберт окончит университет, пока не станет Масиаса, а потом уехать. Он говорил нам — мы тогда не понимали его как следует, — что люди в городе закрывают глаза на наши отношения, думая, что это временная связь, та допустимая свобода поведения молодежи, которая имеет, однако, свои границы. Брак же — преступление, осквернение всей белой расы, его не простит ни один человек в нашем городе. Мы не поверили. Отец снова проиграл дело. Снова выиграл Мюллер, который твердил Альберту:

— Мы преподадим им урок! Мы покажем этим глупцам, что мир изменился… Они должны понять, что расизм унижает их человеческое достоинство!

Мюллер много чего говорил Альберту, повторяя то, что он писал в листовках своей фиктивной ассоциации, и в конце концов убедил. Я же не видела большой разницы в том, женаты мы официально или нет. Отцу я сказала, что даже если весь город будет меня бойкотировать, мне все равно. У меня есть Альберт, а больше мне никто не нужен.

Я говорила искренне. Но прав был отец.

После того как мы зарегистрировали свой брак, нас перестали посещать даже те, кто приходил к нам раньше. Мы не обращали внимания. В университете студенты обходили нас стороной. Они ничего не говорили, но смотрели на нас неприязненно. Мы не обращали внимания. Когда мы пошли в ресторан, в котором обычно обедали, официант встал перед дверью, скрестив руки на груди, и сказал, что все столики заняты. А мы видели, что большая их часть свободна. Но мы не обращали внимания. Мы даже смеялись. Мы ходили по улицам городка обнявшись. На свист тех, кто насмехался над нами, отвечали свистом. Когда в автобусе или в кинотеатре люди с оскорбленным видом поднимались с соседних мест, я демонстративно бросала на освободившиеся места свои пальто и сумку. Мы не обращали внимания.