Роберт Колотухин - Наш дом стоит у моря

• Название: Наш дом стоит у моря
• Автор: Роберт Колотухин
• Издательство: Детская литература
• Жанр: О войне
• Год: 1967

Война вошла в Одессу. Город переживает трудное, страшное время, и ребята — его маленькие граждане, — как только могут, помогают родному городу. В повести рассказано о ребятах только одного одесского двора, о нескольких мальчишках. А в большом городе их наберется целая армия…

Герои повести изгоняют из сквера немецкий оркестр, при помощи которого фашисты пытались поднять боевой дух своих вояк, мстят за погибших жителей двора, разоблачают предателя. Когда наши войска освобождают город, ребята тоже не остаются в стороне. Они ходят со взрослыми в море за водорослями, из которых добывается йод, помогают готовить фейерверк ко Дню Победы. До этого дня почти еще год. Еще придут во двор «похоронные», будет поднята со дна Черного моря подводная лодка с героями-моряками, но ребята твердо верят, что этот день наступит. Дом стоит у моря. И никогда фашистам не хозяйничать в этом доме! Собственно, это не дом, а город. А еще точнее — Родина.

Многое из того, о чем рассказано в повести, пришлось пережить ее автору. Он был мальчиком, когда фашисты оккупировали Одессу. После войны осуществил свою мечту — работал на судах торгового флота и повидал многие страны. «Наш дом стоит у моря» — первая повесть молодого писателя.

_{Рисунки В. Диодорова}

---

Мы с Вовкой опять шагнули к обрыву и снова увидели немцев.

Немцы. Нам даже было слышно отсюда, как они переговариваются между собой на своем языке. Одни немцы сидели на скамейках, другие просто валялись на траве, расстегнув мундиры. Кто-то пиликал на губной гармонике жалобную, нудную песню. Я присмотрелся и узнал Саргана. Ага, тоже попалась, чудо-рыбка!

В стороне ото всех, раскинув на траве руки, как Иисус Христос, лежал на спине здоровенный рыжий немчура. И мне показалось, что я тоже узнал его. Это он тогда приходил вместе с полицаями за Дорой Цинклер. А на следующий день он увел деда Назара. Я узнал его.

Мы стояли на самом краю обрыва, смотрели вниз, и немцы не обращали на нас никакого внимания. Это были, конечно, пленные немцы.

Я вдруг увидел, как у Соловья заходили желваки на лице, точно у взрослого. И у меня тоже учащенно забилось сердце. Я вспомнил Ганса Карловича и Дину Ивановну, Дору Цинклер и деда Назара. Я все вспомнил. Вспомнил, как кричала вчера маленькая Тайка, как плакала Вовкина мать.

Ленька пригладил вихор над правым виском и глухо произнес:

— Пошли. Камни там, под галереей. Осколками понабивало.

И мы пошли. Нет, мы побежали. И нам пришлось немало побегать от картинной галереи к обрыву, пока мы не сложили на самом краю три кучки камней. А немцы все не обращали на нас никакого внимания. Среди камней попадались и осколки. У них были острые, зазубренные края.

Ленька выбрал осколок потяжелее, подбросил его, как бы взвешивая на ладони, и передал Соловью. Затем мы с братом тоже выбрали себе по увесистому камню. Отошли все трое от обрыва, размахнулись разом и с подскоком швырнули вниз.

И сразу же оборвалась чужая гортанная речь, захлебнулась гармоника. Немцы втянули головы в плечи, сгорбились да так и остались сидеть на своих местах, словно их пригвоздили к земле наши камни. Остался сидеть и Сарган.

И лишь одиночки короткими перебежками начали отступать под прикрытие казармы. Рыжий немец тоже подхватился. Но ни один из них не поднял руку, не махнул угрожающе кулаком. И только наш часовой-краснофлотец в полосатой будке на углу что-то кричал нам, вскидывая винтовку, целился и даже затвором щелкал. Но разве будет он стрелять в своих? В своих, понимаете? Конечно, нет. Мы это твердо знали и бросали до тех пор, пока не израсходовали все до единого камешка.

Смеркалось, когда Ленька пошарил последний раз в траве, ничего не нашел и устало произнес:

— Все. На сегодня хватит.

Домой мы возвратились затемно.

Во дворе, прощаясь, Вовка спросил:

— Завтра пойдем?

— Пойдем, — ответил Ленька, — обязательно пойдем, Солова.

Ночью я долго не мог уснуть. Больно ныла правая рука — отмахал с непривычки. В ушах не умолкало пиликанье губной гармоники. А потом все заслонили причудливые фуражки с длинными козырьками, серые согбенные спины, и я заснул.

КОЛЯ НЕПРЯХИН

Мы еще несколько раз приходили к обрыву за картинной галереей.

Немцы нас ждали. Они знали, что мы придем. Правда, теперь их все меньше и меньше собиралось под вечер во дворе, большинство отсиживалось в казарме. Ну, а те, кого мы врасплох все-таки заставали во дворе, как по команде, втягивали головы в плечи, горбились, съеживались, когда мы вырастали вдруг на краю обрыва.

Наши сердца не знали жалости. Не пожалел же Дору Цинклер тот рыжий, что в казарме прячется. Сейчас прячется, а тогда был храбрый, сердитый. Вот и получайте теперь, гады!

Полянка перед галереей была пустынная, заброшенная, никто сюда не ходил. А часовых в полосатой будке мы нисколько не боялись, хотя они по-прежнему каждый раз страшно кричали на нас и угрожающе щелкали затворами своих винтовок.

И вот однажды, в самый разгар обстрела, кто-то вдруг неожиданно громко кашлянул за нашими спинами. Мы вздрогнули и обернулись.

В трех шагах от нас стоял матрос в бескозырке.

В руках у Леньки и у меня осталось еще по камню — мы не успели бросить. Ленька посмотрел, спокойненько так, на матроса, развернулся и, прицелившись, швырнул камень. Потом он снова повернулся лицом к матросу и все так же спокойненько отряхнул руки ладошка о ладошку.

А вот я испугался, сдрейфил. «Сейчас уши надерет и подзатыльников натолкает», — подумал я и, незаметно отбросив свой камень, попятился за Ленькину спину.

Матросу было лет двадцать, не больше. Он был среднего роста и не такой уж грозный, как это мне сразу показалось. Из-под бескозырки у него выбилась светлая прядь волос. Левый рукав бушлата заправлен в карман — безрукий был этот матрос.

— Мда-а… — протянул матрос, шагнув к нам. — Что ж это вы делаете, хлопцы?

Нам некуда было пятиться: мы ведь стояли на самом краю обрыва. И Ленька смело ответил за всех:

— Фашистов бьем.

— Та-ак, — снова протянул матрос. — Бьете, значит? Ничего не скажешь — орлы.

Матрос говорил спокойно, с какой-то умиротворяющей расстановочкой, и я начал понемногу выдвигаться из-за Ленькиной спины.

— Ведь это же пленные, — продолжал матрос. — А пленных, как известно, того… не бьют.

— Нет, бьют. Они били. — Ленька указал рукой вниз. — Яшу Гордиенко[1], когда схватили, замучили. Да? А матросов связанных прикладами били? Били. И чтобы они не могли петь «Варяга», когда их вели на расстрел, фашисты им замки из проволоки сквозь губы продели. Мы видели. И еще было… Вот…

Ленька остановился, перевел дыхание.

— Знаю, хлопчики, было, — согласился матрос, закусив губу. — Было…

Я воспользовался молчанием:

— И еще они вешали… людей. А у Соловья, — кивнул я на Вовку, — у Соловья они батю…

Но тут Ленька пнул меня локтем в бок, и я поперхнулся.

— Я в курсе дела, хлопчики. — Матрос смущенно отер лоб, сдвинул на затылок видавшую виды бескозырку с тонким белым кантиком и продолжал: — Но то ведь — они, а то — мы. А, хлопцы?

И мне вдруг показалось, что он не допрашивает нас, а словно оправдывается перед нами, такой у него был вид. Я совсем осмелел, вышел из-за Ленькиной спины. И тут молчавший до сих пор Соловей вдруг угрюмо произнес:

— А мы их все равно будем лупить. Пока идет война. Зачем они к нам пришли?

Матрос, видно, не ожидал такого отпора и растерялся совсем. Ну конечно, растерялся. Он опять сдвинул на лоб свою бескозырку, потом предложил нам совсем уже мирным тоном:

— Присядем, хлопчики?

И, не ожидая нашего согласия, опустился на траву, расстегнул бушлат.

Мы с братом тоже сели. Один только Соловей продолжал стоять.

— Так… Значит, лупить будете? — то ли спросил, то ли подтвердил матрос.

Мы промолчали.

— Хотите, расскажу вам одну историю, хлопцы? Минуточку, вот только закурим…

Матрос вынул из кармана кисет и разложил у себя на колене квадратик бумаги.

— Одну минутку, хлопцы…

Он положил на бумагу щепотку табаку, но в это время дунул ветерок и смел табак на траву.

— Беда, — огорчился матрос, — не привык я еще. Беда… — Он усмехнулся, кивнул на свою культяпку и протянул кисет моему брату: — Ну-ка, сверни, друг.

И Ленька свернул.

Матрос глубоко затянулся толстой самокруткой и начал:

— Такая, значит, история, хлопчики. Жил да был вот на этом самом Черном море один моряк. Колей Непряхиным звали. Матросом он был. Ясно?

Мы кивнули: ясно, мол.

— Так вот, — продолжал матрос. — Ходил этот Коля Непряхин по белу свету на своем лайнере, и казалось ему, что он уже старый волк, хотя лет ему было всего-то… — Матрос чуть приподнял ладонь над травой, как бы показывая, каким был старый морской волк Коля Непряхин до войны. — Для вас он, конечно, дядя, — матрос посмотрел на меня и на Вовку, — а вот для тебя, пожалуй, корешом мог быть, — сказал он Леньке. — Но не в этом дело, хлопчики. Посмотрите-ка вон туда… — Матрос привстал и протянул руку в сторону порта. — Видите, вон у второго причала возле покалеченного элеватора посудина дымит. Видите?

Мы привстали и вытянули шеи в сторону порта.

— Это который с белой ватерлинией? — спросил Ленька.

— Точно, — одобрительно заметил матрос. — Именно с белой ватерлинией. Посуда типа «Либерти». Что такое «либерти», знаешь?

Ленька смущенно пожал плечами: не знаю.

— «Либерти» по-английски — «свобода», — объяснил матрос Леньке и добавил: — Ты, брат, если метишь в капитаны, английский должен назубок знать. Так вот… — Матрос еще раз затянулся самокруткой, выпустил две белые струйки дыма через нос и продолжал: — Ходил, значит, этот самый Коля по свету на своем «Либертосе» и, конечно, думал капитаном стать и все такое прочее… Ясно?

— Ясно, — сказал Ленька.

— А теперь скажи мне, видел ты где-нибудь безлапого капитана? — спросил матрос у моего брата и невесело тряхнул пустым рукавом бушлата.

Ленька промолчал. Ленька не знал, что ответить.