Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 3.

• Название: Забайкальцы. Книга 3.
• Автор: Василий Балябин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Роман Василия Балябина «Забайкальцы» — широкое эпическое полотно, посвященное сибирякам, потомкам отважных русских землепроходцев, тем, кто устанавливал советскую власть на восточных окраинах необъятной России, дрался с белогвардейскими бандами и японскими интервентами.

Перед читателем проходят образы руководителей партизанского движения на Дальнем Востоке, большое место в произведении занимает образ легендарного героя гражданской войны Сергея Лазо.

Роман В. Балябина глубоко и верно воспроизводит атмосферу эпохи, он проникнут пафосом всенародной борьбы за победу советской власти.

---

Все шло так, как было задумано Журавлевым, однако плану его не суждено было осуществиться. Виною этому был 1-й партизанский полк под командой Василия Матафонова: не выполнил бывший вахмистр боевого задания, не укрепил своих позиций, проспал с полком и, потеряв более тридцати человек убитыми, отступил, открыв противнику дорогу на Аргунь.

Взбешенный провалом так хорошо задуманного плана, Журавлев приказом по фронту отстранил Матафонова от командования и в тот же день вместе с Плясовым и Киргизовым выехал в село, куда отступил 1-й полк. Большое, в четыре улицы, село это, с двух сторон сжатое горами и тайгой, живописно раскинулось по косогору вдоль речки. Сегодня здесь, хотя все дома поселка до отказа забиты партизанами, в улицах пустынно. Жара, люди попрятались от нее, кому куда пришлось: в сараи, под навесы, даже в коровьи стайки, понатаскав туда соломы. В улицах же ни души, лишь кони партизан жмутся к теневой стороне домов да ниже села, в запруде около водяной мельницы, оживление: доносится оттуда смех, гогот, шум и плеск воды, купаются там ребятишки и кое-кто из партизан.

Жаркий день этот перевалил на вторую половину, когда в село прискакал Журавлев. Разыскав штаб полка, который поместился в просторном доме местного богача, Журавлев с товарищами занял одну из его комнат и сразу же вызвал к себе Матафонова.

Как приговоренный к плетям, шел Матафонов к командующему фронтом. От полуденной жары, а больше всего от волнения по поводу предстоящей встречи он так вспотел, что гимнастерку на нем хоть выжми, даже лихие «вахмистерские» усы его поникли, взмокшие от пота, обильно струившегося по лицу. Еще более смутился он, когда подошел к штабу и в окно увидел расхаживающего по комнате Павла Николаевича, разгневанный вид которого не предвещал ничего доброго разнесчастному командиру полка.

Поднявшись на крыльцо, Матафонов приостановился на миг, рукавом гимнастерки вытер потное лицо, разгладил, подкрутил усы и, подхватив левой рукой шашку, шагнул в раскрытую дверь.

Пробыл Матафонов у командующего не более получаса, но вышел от него еще более распаренным. Уж так-то удручен был он состоявшимся разговором, что не-видел, не замечал ничего и в едущем ему навстречу всаднике не узнал своего посельщика и давнего друга Ефима Козулина. Очнулся он от мрачных дум лишь после того, как всадник, осадив коня, воскликнул:

— Василий Иваныч, здравствуй!

Матафонов поднял голову и остолбенел от удивления.

— Ефи-им! — протянул он, разводя руками. — Живой! А сказали, убили тебя белые! Да вот недавно Новокрещин рассказывал.

— Били, дружище, да не добили. — Козулин спешился, глазами показал на соседнюю избу. — Отойдем вон в холодок, на завалинку, все расскажу подробно.

Утомленный жарой и дальней дорогой, конь охотно потянулся за хозяином в тень высокого забора. Закинув поводья на седло, Ефим присел рядом с Матафоновым и, закурив из кисета посельщика, поведал ему обо всем, что произошло в их селе, что в числе других сожгли белые каратели и пятистенный дом Матафонова.

Облокотившись на колени и подперев руками голову, молча слушал Василий печальную весть. Знать, такой уж злополучный для него выдался этот день, что беда за бедой рушились на его голову.

— Да ты не убивайся шибко-то, — пытался утешить друга Ефим. — Что поделаешь, раз так оно случилось. Ничего-о, Авдотья твоя баба боевая, не пропадет, переберется с ребятишками к своим и проживет, родства-то у тебя полно.

Молча слушал Матафонов друга, уставившись глазами в одну точку.

— Только войну-то поскорее бы закончить, одолеть эту контру проклятую, — продолжал Ефим, — Все выправим и дом тебе отгрохаем ишо лучше прежнего. А там, гляди, как власть-то установим советскую, то и коммунию организуем, вот как Семенихин-то нам рассказывал, помнишь? Так что, может быть, свои-то домишки нам и не потребуются, для всех один большой выстроим и все беды наши забудем, как заживем по-новому-то! Сыпни-ка ишо табачку-то, перекурим это дело.

И, закурив, переменил разговор, чтобы отвлечь приятеля от мрачных дум:

— Десять ден плутал по тайге, пока до вас добрался. Да ишо подфартило мне: гурана подстрелил здоровенного, прокоптил его на дыму, этим и питался, да иногда хлеба разживался у пахарей на заимках. В села-то не заезжал, опасно. Да-а, ну а у тебя как дела в полку, командуешь?

— Откомандовал, — грустно усмехнувшись, вздохнул Матафонов. — Мало того, что прогнал из командиров, да еще и трибуналом грозит Журавлев. Вот как оно получается, там враги дом сожгли, семью по миру пустили, а тут самого и свои же расфукать могут, как самую последнюю контру. Очень даже может быть, беда-то, она в одиночку не ходит.

Козулин опешил и, глядя на друга широко раскрытыми от изумления глазами, еле нашелся что сказать.

— Ерунду какую-то городишь, Василий, быть этого не может, смеешься ты, што ли?

— До смеху мне при эдакой веселости, тоже скажешь…

— Так за что же тебя?

— За невыполнение боевого приказа, вот за что. Оно, в общем-то, и правильно, сам виноват, поделом вору и мука.

И тут Матафонов, движимый желанием облегчить душу, заглушить в ней обиду на злую судьбу, разговорился: рассказал, как полк его отступил, не выполнив боевой задачи, и горестный рассказ свой закончил словами:

— А все из-за карахтера моего дурацкого, людей пожалел, скажи на милость! Выступили мы в ночь, а потом и весь день по тайге с горы на гору, да ишо в эдакую жару. Башурову заняли, вижу, и кони и люди мои измучились, устали, и решил роздых дать им! До белых-то, как разведка наша доложила мне, далеко ишо, думаю, пусть ребята перед боем-то отдохнут. И отдохнули на свою голову: и позицию не удержали, и урон большой понесли. Ясно, что за такое дело и в трибунале не помилуют, чтобы другим в науку было.

— Насчет суда бояться тебе нечего, там вить не звери сидят небось, а свои же партизаны, большевики, разберутся.

— Тут и разбираться нечего, сам признаю, что виноват кругом.

— Мало ли что, ну допустил ошибку, так конь-то об четырех ногах, да и то спотыкается, а вить ты человек. Не-е-ет, о расстреле тут и думать нечего, ты мне вот что скажи: кто теперь командиром-то заместо тебя будет?

— Выберут, сегодня ради такого случая собрание будет полковое. Приходи, вот и узнаешь.

— Приду.

ГЛАВА XXII

К вечеру, когда спала полуденная жара, партизаны собрались на полковое собрание, до отказа наполнив просторную школьную ограду. Расположившись кому как вздумалось — кто стоя, кто сидя на заборе, на песке, на ступеньках крыльца, — представляли они собою довольно-таки любопытное зрелище. Если бы при них не было оружия, то, глядя со стороны, не всякий признал бы их за воинскую часть, а подумал бы, наверное, что это местные жители собрались делить покосы — так невоинственны были они с виду и так велико было различие в их возрасте и одежде. Лишь бывшие фронтовики выделялись из общей массы и воинской выправкой и форменным обмундированием, все же остальные пестрели живописным разнообразием одежды молодые безусые парни в праздничных сатиновых косоворотках, в сапогах и шароварах с лампасами, более пожилые люди, вчерашние кузнецы и пахари, в сарпинковых и ситцевых рубахах, в дрелевых штанах и в олочках[26], промазанных тарбаганьим жиром. На горняках синие блузы, ботинки и гачи в роспуск, приискатели, как всегда, в алых, кумачовых рубахах, подпоясанные толстыми кушаками, а широченные, в три полосы штаны их заправлены в ичиги. Такое же разнообразие было у них и в оружии: тут и русские трехлинейки, и английские и японские карабины, и охотничьи берданы, штуцера, и даже дробовики центрального боя и дедовские кремневки.

И все это пестрое, шумное сборище бурлит немолочным говором, дымит табаком-зеленухой. Большая толпа сгрудилась и в улице около ворот, где двое борцов состязаются в силе, а вокруг смеются, подзадоривают:

— Тяни, Былков, тяни-и!

— Спирька, вырви лопатки Макару!

— Где ему супротив Макарши!

— Но-но, Былков вам ишо покажет, где светает!

— Сила-ач, Спирька, смотри, шея-то у него, как у быка хвост!

— Ха-ха-ха!

А те двое, сидя на песчаном пятачке, упираясь друг в друга ногами, ухватились за толстую палку, кто кого перетянет.

Подошедший позднее Ефим Козулин ничуть не удивился, узнав в одном из борцов своего односельчанина Макара Якимова. Хорошо знал Ефим, что Макар молодец на все руки: и выпить не дурак и в картишки перекинуться, а теперь вот и силой померяться вздумал на потеху однополчан. Узнал Ефим и второго борца, рябого, зеленоглазого Спиридона Былкова. Откуда этот Былков появился в отряде, никто не знал. Поговаривали, что в прошлом году видели его среди анархистов-пережогинцев, ограбивших читинский банк. Но Спирька божился, что он этого Пережогина и в глаза не видел и чуть ли не с пеленок борец за революцию. Поговорили об этом партизаны, да и бросили, потому что Былков оказался лихим разведчиком и неплохо показал себя в боях с белыми. Одна беда, что был он большой озорник, любил прихвастнуть, даже на руку оказался не чист, за что попало ему однажды от командира эскадрона Сорокина. Суровый, страшно не любивший мародерства Сорокин мало того что отстегал нагайкой Былкова за кражу полушубка, но еще и спешил его. И бежал Спирька пешком за эскадроном верст тридцать, держась за хвост своего же коня.