Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

• Название: Русская литература первой трети XX века
• Автор: Николай Богомолов
• Издательство: Водолей
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-7137-0114-X

Российский литературовед, профессор. Родился в семье профессора МГУ. Окончил филологический факультет МГУ (1973) и аспирантуру при нём (1978). Преподаёт в МГУ (с 1978). Доктор филологических наук (1992), профессор МГУ (1994). Заведующий кафедрой литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ (с 1994 года). Сопредседатель Русского библиографического общества (1991). Член Союза писателей Москвы (1995). Член редколлегий международного поэтического журнала «Воум!», журнала «НЛО», альманаха «Минувшее».

В книге собраны избранные труды Н.А.Богомолова, посвященные русской литературе конца XIX — первой трети ХХ века. Среди героев книг как писатели первого ряда (В. Брюсов, З. Гиппиус, И. Анненский. Н. Гумилев, М. Кузмин, Вл. Ходасевич), так и менее известные. Часть работ публикуется впервые.

---

Ему помогла это сделать сама власть, когда после первых же публикаций в изданиях, считавшихся «белогвардейскими» (хотя ничего белогвардейского в «Современных записках» или «Днях» не было), Ходасевичу отказали в пролонгации советского паспорта, настоятельно предложив вернуться в СССР. Трудно сказать, что именно послужило непосредственной причиной (сам он считал, что публикация мемуарного очерка о Брюсове в «Современных записках»), но очень похоже, что активное недовольство вызывали его опасные воспоминания у разных деятелей пролетарской литературы, — вроде Семена Родова, у которого Ходасевич помнил стихи, которые свободно можно было назвать антисоветскими. Во всяком случае, до середины восьмидесятых годов имя Ходасевича находилось в СССР под практически полным запретом. Можно было процитировать его стихи, можно было упомянуть в сугубо научной работе, изданной ограниченным тиражом (и с соответствующим идеологическим ярлыком), но случайно проскакивавшие публикации[191] были единичными. Автор этой статьи отлично помнит, как в середине семидесятых в редакции почтенного литературоведческого журнала ему сказали, увидев в совершенно безобидном контексте фамилию Ходасевича, что ее придется неминуемо выбросить.

В апреле 1925 года Ходасевич и Берберова, разошедшись безо всякой внешней ссоры с Горьким[192], переселяются в Париж, и можно считать, что с этого времени они окончательно переходят на положение эмигрантов. Ходасевич пишет в газетах «Дни» (выходила под редакцией А.Ф. Керенского) и «Последние новости» (редактор — П.Н. Милюков), причем пишет не только литературные обзоры, но и политические статьи. Уже первые из этих статей окончательно отрезали ему путь к возвращению в СССР.

К 1926 году относится участие Ходасевича в оживленной полемике о «возвращенчестве», которая велась в эмигрантской прессе. Он решительно настаивал на том, что возвращаться в СССР эмигрантам ни в коем случае нельзя, это приведет лишь к их физической гибели. Иные же мнения понимались им как следствие широкомасштабной провокации, затеянной ГПУ[193].

Однако, как он ни старался, полностью прийтись по вкусу издателям и политикам этих газет он не смог. В 1926 году прекращается сотрудничество в «Днях», в том же году Милюков объявляет, что Ходасевич совершенно не нужен и «Последним новостям». Печатание в единственном надежном толстом журнале русской эмиграции «Современные записки», конечно, не могло обеспечить даже прожиточного минимума. Лихорадочные поиски работы завершились тем, что Ходасевич стал постоянным сотрудником весьма правой газеты «Возрождение». Однако он выговорил право владеть в ней «своим углом», чувствовать себя хотя бы относительно независимым по отношению к политическим взглядам редакции. Он печатает в «Возрождении» критические статьи, воспоминания, отрывки из книги «Державин» и из незавершенной биографии Пушкина; под псевдонимом «Гулливер» (один или вместе с Н. Берберовой; вероятно, она пользовалась этим псевдонимом и единолично) ведет раздел «Литературная летопись», где обозревает советские и зарубежные издания. «Возрождение» издает последний прижизненный сборник Ходасевича в 1927 году, в 1930-м — отмечает 25-летний юбилей его литературной деятельности.

Масштабы его литературно-критической и, так сказать, литературно-общественной деятельности были весьма значительны. Будучи одним из наиболее крупных поэтов русской эмиграции, Ходасевич обладал значительным влиянием на литературную молодежь своего времени. К его голосу внимательно прислушивался Набоков, еще бывший тогда Сириным, чьи произведения Ходасевич исправно рецензировал. Он открывал собрания «Зеленой лампы» у Мережковских. Его полемика с Г. Адамовичем явилась примечательным памятником эстетической мысли русского зарубежья[194]. Одним словом, всему этому имеет смысл посвятить обширную монографическую работу, которая здесь невозможна.

Мы отметим лишь, что условия эмигрантской жизни угнетающе действовали на поэтические возможности Ходасевича. Последний год, когда было написано несколько стихотворений, — 1928-й, после чего наступает почти полное молчание. Дело было не только в том, что перестал удовлетворять материал, но выяснилось, что писать — не для кого: «...о «Возрождении» никто не слышал, о «Пос<ледних> Нов<остях>» многие слышали, но получают одни Кунцевичи. Прочие либо ничего не читают, либо Matin и Journal. Сегодня одна дама (без пижамы) предложила другой (в пижаме) книжку. Та ответила: «Я еще не старуха, — чего мне книжки читать?» Одна барышня читала русскую книжку недавно — года три тому назад. Очень хорошая книжка, большевицкое сочинение, но смешное, — про какую-то дюжину стульев. Все это тебе сообщаю потому, что прикоснулся к «читающей массе» и делюсь сведениями»[195].

Эта невозможность соединить газетную поденщину, выполняемую неведомо для кого, и серьезное творчество послужила для Ходасевича сигналом, что с этого времени не только поэт-Орфей, поэт-пророк никому не нужен, но и всякие серьезные занятия литературой должны уйти в прошлое: «Думаю, что последняя вспышка болезни и отчаяния были вызваны прощанием с Пушкиным. Теперь и на этом, как и на стихах, я поставил крест. Теперь нет у меня ничего. Значит, пора и впрямь успокоиться и постараться выуживать из жизни те маленькие удовольствия, которые она еще может дать, а на гордых замыслах поставить общий крест»[196].

Эволюционировали и политические взгляды Ходасевича (имея в виду, что он был писателем, а не профессиональным политиком и даже не политическим обозревателем). Он по прежнему отчетливо понимал, что установившийся и укрепившийся в СССР режим — жесток и бесчеловечен, но все же писал Н.Н. Берберовой в 1937 году: «Действительно, своего предельного разочарования в эмиграции (в ее «духовных вождях», за ничтожными исключениями) я уже не скрываю; действительно, о предстоящем отъезде Куприна я знал недели за три. Из этого «представители элиты» вывели мой скорый отъезд. Увы, никакой реальной почвы под этой болтовней не имеется. Никаких решительных шагов я не делал — не знаю даже, в чем они должны заключаться. Главное же — не знаю, как отнеслись бы к этим шагам в Москве (хотя уверен «в душе», что если примут во внимание многие важные обстоятельства, то должны отнестись положительно)...»[197]. Нет сомнения, что ничего серьезного из мысли о возвращении в Советский Союз получиться не могло, — как из-за длительного сотрудничества поэта во враждебных СССР изданиях, что уже само по себе было подписанием смертного приговора, так и из-за его собственных взглядов, которые, конечно, далеко не совпадали с теми, что господствовали в нашей стране в 1937 году, — но уже сама возможность задуматься об этом очень показательна.

После «Собрания стихов» (1927) Ходасевич издал еще три книги: великолепно написанную биографию Державина (1931), сборник статей «О Пушкине» (1937) и, уже перед самой смертью, книгу воспоминаний «Некрополь» (1939). Его авторитет как поэта и критика был в парижской литературной среде чрезвычайно высок (несмотря на отдельные недоброжелательные отзывы, которые заслуживают особого рассмотрения), но из живой литературы он постепенно отодвигался куда-то в направлении давно забытого литературного прошлого, воспринимался как архаизм, обломок предшествующей эпохи. После его смерти, последовавшей 14 июня 1939 года, лишь небольшая группа ценителей поэзии шла за гробом, понимая, что ушел из жизни один из самых ярких талантов, связанных с русской поэзией начала XX века. Но и в эмиграции, и в советской культурной ночи эта группа верных поклонников существовала всегда.

Последние стихи Ходасевича, написанные в 1938 году, посвящены четырехстопному ямбу:

Из памяти изгрызли годы,
За что и кто в Хотине пал,
Но первый звук Хотинекой оды
Нам первым криком жизни стал.

В этом стихотворении, при всей его недоработанности, отчетливо звучит мысль о могучей, победительной силе исторического сознания, позволяющего даже в самые трудные минуты ощущать себя частью великой русской культуры, чувствовать за своей спиной пение ямба, веяние оды, гул времени[198].

Но не случайно это стихотворение написано через десять лет после того, как стихи вообще перестали писаться: исторического самосознания хватало для «самостоянья человека», но не для творческого усилия поэта. Потому-то «Европейская ночь» так заметно отличается от последних стихов Ходасевича, потому-то они построены по совсем иным принципам.

Вообще смена поэтических принципов стала постоянной проблемой для Ходасевича уже в двадцатые годы. Мы уже говорили о том, что «Тяжелая лира» довела до предельного совершенства его прежнюю манеру, но и стихи первых заграничных лет не давали ощущения верно найденной позиции. В начале 1925 года Ходасевич писал Вяч. Иванову: «Сейчас я сколько ни пробую писать — ничего не выходит. Отчетливо чувствую, что прежняя моя форма должна быть как-то изменена, где-то надломлена. Однако ни вычислить угол и точку надлома, ни натолкнуться на них в процессе работы — мне все не удается» (Т. 4. С. 483). «Ничего не выходило», конечно, относительно — через пару месяцев после этого письма будут написаны замечательные «Соррентинские фотографии», в том же году — вторая «Баллада» и «Звезды». Но вряд ли можно сомневаться, что действительно проблемы изменения «формы» (что в понимании Ходасевича было, конечно, более широким понятием, чем просто набор каких-то формальных элементов) были для него чрезвычайно существенны.