Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

• Название: Русская литература первой трети XX века
• Автор: Николай Богомолов
• Издательство: Водолей
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-7137-0114-X

Российский литературовед, профессор. Родился в семье профессора МГУ. Окончил филологический факультет МГУ (1973) и аспирантуру при нём (1978). Преподаёт в МГУ (с 1978). Доктор филологических наук (1992), профессор МГУ (1994). Заведующий кафедрой литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ (с 1994 года). Сопредседатель Русского библиографического общества (1991). Член Союза писателей Москвы (1995). Член редколлегий международного поэтического журнала «Воум!», журнала «НЛО», альманаха «Минувшее».

В книге собраны избранные труды Н.А.Богомолова, посвященные русской литературе конца XIX — первой трети ХХ века. Среди героев книг как писатели первого ряда (В. Брюсов, З. Гиппиус, И. Анненский. Н. Гумилев, М. Кузмин, Вл. Ходасевич), так и менее известные. Часть работ публикуется впервые.

---

Целыми ночами Сережа К. и Николинька Т. читали мне свои стихи, второй бесспорно талантлив, первый вымучен. Как странно они пишут, второй приемлет революцию, первый все мотает из своей пуповины. Второй проходит стадии Киплинга, Джека Л<ондона>, сказания Индии, Совнарком, первый: «Я, мне, мною, обо мне». Хорошо было их слушать вместе, точно водопад и заводь какая то….. Полюбила я очень Николеньку Т. — у него лицо такое, точно он долго плыл, и вот скоро берег, и он доплывет, и на берег выйдет, и радуются его не только мысли этому, но и ноги скачут от радости, но..... все еще под водой….. А женился он на девушке странной: она костюмерша кукольного театра, куколки ее величиною в 8 сант<иметров>, одеты по эпохам, с точностью поразительной и выдержкой, делает она их сама, одевает так тонко-художественно, что похоже на модэли; а вечером Николинька и она садятся за большим гладким столом, у них сделано 50 групп куколок разных эпох и национальностей, и жена выбирает какую-нибудь эпоху, расставляет их на столе и начинает рассказывать про них роман... Поэт сидит и слушает, слушает до утра, фигурки двигаются, а молодая жена творит фигуркам жизнь, думаю, что жена Николеньки больше, чем он, поэт, и к<а>к хорошо, что этот человек «под водой» сумел выбрать себе надзвездную жену. Сережа женился на мещанке, но, ткни ее осел, она, видишь ли, учится Делькроза <так!> и мизинец отставляет. Говорит, что «Сережа все пишет, пишет, и когда не надо будет, он все будет писать,— смешно!» Женила его на себе благодаря своей «небесной невинности и чистоте»,— так говорит Сережа; и эта «невинность» убедила его после свадьбы, что «благодаря революции у нее и ее 5 подруг сами по себе рассосались девичьи плевы: это от голода». И этот осел сегодня сериозно поведал мне сие, я долго смеялась, а потом выругалась и плюнула на девичьи плевы. В пятницу у меня будет еще моя моя <так!> горбунья-поэтесса княгиня Кугушева[1103], я люблю слушать ее, она хаос, но надоели размеры. Иногда я иду к Гоге[1104]; у него прелестная комната, ковры, портьеры, чисто, красиво. Застаю Индуса, его учителя Урду, он блещет передними золотыми зубами, сам черен и грустен, зовут его Вафа[1105]. Он говорит по-английски только, мне становится скучно. «Переведи ему,— говорю я Гоге,— пусть читает индийские стихи вслух». Индус обнажает все свои нервы и колет меня: «Да Вы ведь не поймете меня?» — «Ничего, не надо понимать, читайте, я послушаю музыку языка, который окружает мою дочь далекую, и сына моего два года не было со мной — он слушал этот ваш язык». Индус тихо целует мою голову (конечно, мысленно) и читает.

Читает собственно русские былины,— и размер тот, но любовь у них красивее, почти нет тела, нету плоти. Хорошо, я люблю Вафу слушать, а Гогик оделяет нас черным кофеем и хорошим кэксом. Тэки сидит на моих коленях и грезит о барышне: «Где дети? где Ляля, где Лева?»— спрашиваю я, скот, тихо скуля, отвечает мне: «Они есть». Ну хорошо! Левушку мы ждем завтра, он приедет к нам и мы с ним покутим. Мы любим с ним кулич с крэмом, а потом читаем поэта Райниса, в понимании и освещении зубоврача Дауге[1106]. Ну и хохочем же мы с ним — до слез, до блаженства. Вот и все, моя ненаглядная гвоздичка, горошек мой яркий и душистый. Живем мы с отцом какой-то ночной и темной жизнью: все из прошедшего грабим, а настоящее печальное: человек — молюск пошел!

Людей ходит к нам много, я стала всех пускать — стрекочут, муравьятца, а бога в лице нет. Умора, Мих. Фед. полез в актеры, дали ему третьестепенную роль, он прилетел домой, на клочке бумажки написана его роль: первый кредитор: «и я, и я».

второй кредитор: «в каталажку его»

третий кредитор (М.Ф.): «и я, и я сдеру с него».

Так вот вся роль «и я сдеру с него». А пройдошливый заходил Лэди Макбет, Посартом говорит мне: «Правда, мама Катя, вы не ожидали, что я так быстро выдвинусь?» Вытаращила я на него глаза и говорю: «Слушай, перестань бахвалиться: приехал солдат из муз. команды домой в деревню, с трубой, ну родичи и говорят: «Сыграй, Ваня» — «Сичас». Взял трубу, положил перед собой лоскуток бумаги (вроде твоей переписанной роли), стучит ногой, трубу держит, приговаривает: «Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре», и в трубу — трррр….. опять ногой стучит, опять считает….. тпрууу... Солдат был уверен, что играет марш, родичи — вряд ли, ну а я убеждена, что ты еще тпррр». Обиделся... Вообще он жалкий и ничтожный духовный-черняк, и с ним у нас ничего общего, тяжеловатый сосед.

О политике не пишу — все стащут в Г.П.У. Вообще Г.П.У., Тельяновы и все это надоело. Характерно, что Бруно предложили на Вас писать донос, <несколько слов тщательно зачеркнуто> ну, Мин. и написал так, что все заранее приготовленные Прок, доносы и сложенные в красивую стопку — рассыпались. Характерно, что бумага в Н.И.Д. из Г.П.У. о том, что Бруно нельзя ехать в Кабул, подписана тем же <фамилия тщательно зачеркнута> лицом. Бруно хороший и честный мальчик, я его очень ценю и люблю. Уже час ночи, иду спать, мой друг, vis a vis меня Твой нелепо-дорогой портрет, над кроватью все ты в разных видах, и в сердце Ты, комочек мой дорогой. Поцелуй Твою кошечку, погладь букетик нарциссов на Твоем столе; это мои старые щечки. Твоя Мама. Мне тяжко, что на Тебя поднимается человеческая лапа и бьет Тебя. Я становлюсь от этого сознания собакой и кусаюсь и буду кусаться до смерти.

Видите, целых два письма! И мамы и мое.

<Неразборчивая подпись>.

2. Шуточные стихотворения к двухлетию факультета словесных искусств РИИИ

Шуточная поэзия литературоведов, близких формальной школе, регулярно упоминается и цитируется в различных мемуарах. Однако в целостном виде она практически не публиковалась. Нам кажется, что обнародование и обсуждение трех стихотворений, написанных известнейшими русскими литературоведами, представляет собою интерес двоякий. С одной стороны, эти стихотворения служат памятником своего времени, свидетельством об истории факультета словесных искусств Российского института истории искусств, наконец — демонстрируют степень поэтического мастерства трех выдающихся ученых. Эта сторона дела вполне очевидна и не нуждается в специальном обсуждении (отметим лишь внимание к «методологии», помянутой всеми тремя стихотворениями).

Гораздо более значимым представляется выявление и описание тех проблем теории, истории и современного состояния литературы, которые заключены в этих стихотворениях. Как нам представляется, послания Томашевского и Тынянова являются образцами выявления в поэтической форме собственной позиции по отношению к современной литературе, прежде всего — к поэзии. Напомним высказывание М.И. Лопатто, могущее быть отнесенным не только к его собственной поэзии: «Иронические стихи <...> писали для упражнения в совершенствовании техники, как музыканты играют гаммы и этюды»[1107]. Так, стихотворение Томашевского представляет собою заключительный этап более чем десятилетнего творческого пути (скрытого от глаз читателя) от произведений рубежа девятисотых и десятых годов, строго ориентированных на классическую и вполне незатейливую поэтику (характерно, что, подражая Белому, Томашевский никак не реагирует на ритмическое своеобразие «Урны»). В публикуемом же стихотворении бросается в глаза утрировка чисто формальных приемов: акцентный стих; не просто неточная, но подчеркнуто «новаторская» рифма, как бы вырванная из стихов Маяковского, у которого неточность компенсируется богатыми созвучиями внутри стиха, далее собираемыми в рифму; назойливая инструментовка, усиленная автометаописанием, — все это демонстрирует представление Томашевского о современном стихе, ориентированном на творчество Маяковского, и служит комментарием к его стиховедческим работам начала двадцатых годов, где оценка этих опытов современных поэтов дана в сугубо завуалированном виде.

Принципиально другую позицию демонстрирует стихотворение Тынянова, где также сформулированы его представления о современной поэтике. Для него принципиальным и подлежащим анализу является не устремление «левых» поэтов, стремившихся к решительному изменению внешних форм стиха, а тщательно проанализированные в «Промежутке» попытки соединить «стих, нейтрализованный стиховой культурой»[1108], с поисками внутреннего интонационного и фонического своеобразия. И здесь в поле внимания должно попасть пародическое начало тыняновской «Оды». В рамках этой пародичности почти научно решается вопрос о возможности и допустимости особо изысканных фонетических построений внутри стиха у современных поэтов, В строках: «А дамы, дамы, будем прямы, — / Как ламы или далай-ламы», — содержится очевидная отсылка к чрезвычайно популярным в те годы строкам из «Первого свидания»: «Как далай-лама молодой / С белоголовых Гималаев». Виртуозная насыщенность этого двустишия Белого созвучиями откровенно пародируется Тыняновым, одновременно дающим и неявную, но пристальному глазу литературоведа очевидную оценку таким опытам. В первой строфе тыняновского стихотворения сочетание «властительно влечет» и настойчиво подчеркнутый мотив влаги несомненно имеют в виду известное место из письма Пушкина к Вяземскому от 14 и 15 августа 1825 года: <<Вла — вла звуки музыкальные, но можно ли, напр., сказать о молнии властительница небесного огня? Водопад сам состоит из влаги, как молния сама огонь»[1109]. Подчинение смысла звуку, решительно отвернутое Пушкиным, Тынянов пародирует с почти научной отсылкой к пушкинскому авторитету.