Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

• Название: Русская литература первой трети XX века
• Автор: Николай Богомолов
• Издательство: Водолей
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-7137-0114-X

Российский литературовед, профессор. Родился в семье профессора МГУ. Окончил филологический факультет МГУ (1973) и аспирантуру при нём (1978). Преподаёт в МГУ (с 1978). Доктор филологических наук (1992), профессор МГУ (1994). Заведующий кафедрой литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ (с 1994 года). Сопредседатель Русского библиографического общества (1991). Член Союза писателей Москвы (1995). Член редколлегий международного поэтического журнала «Воум!», журнала «НЛО», альманаха «Минувшее».

В книге собраны избранные труды Н.А.Богомолова, посвященные русской литературе конца XIX — первой трети ХХ века. Среди героев книг как писатели первого ряда (В. Брюсов, З. Гиппиус, И. Анненский. Н. Гумилев, М. Кузмин, Вл. Ходасевич), так и менее известные. Часть работ публикуется впервые.

---

С одной стороны, он может дать сведения о постоянных темах, волновавших Ходасевича и делавшихся центром его поэтического сознания, с другой — предстать в виде некоего узла, стягивающего воедино различные стихотворения и демонстрирующего их внутреннее единство.

В центре замысла — Венеция. Отзвуки пребывания в ней звучат в стихах и прозе Ходасевича неоднократно, но только план позволяет увидеть стройную картину, определенную как природой Венеции, так и искусством, с ее образами связанным.

Попробуем прочитать план и восстановить те ассоциации, которые возникали у Ходасевича в ходе работы. Это возможно, поскольку, как мы уже имели случай указывать выше, его работа над текстом шла преимущественно на бумаге, и большинство промежуточных стадий оказывалось зафиксированным, а не умирало, как то бывает у поэтов, сочиняющих в уме и записывающих лишь конечный (или, в лучшем для исследователя случае, промежуточный) результат.

Вероятнее всего, стихотворение должно было быть написано белым ямбом, в основе — пятистопным, с большим количеством переносов; однако по мере развертывания сюжета могут встречаться строки, написанные шестистопником, в том числе и бесцезурным, а также «оборванные» строки. На это указывают и фразы, хорошо укладывающиеся в ямбы («А за мной / Умрешь и ты. Не скромной смертью...» или «Разломится тысячелетний город» и др.), и аналогии с ближайшим контекстом.

Именно в 1918—1919 гг. Ходасевич пишет ряд стихотворений, вошедших в книгу «Путем зерна», часть которых перепечатает в 1927 году в виде цикла «Белые стихи»[1074] («Эпизод», «2-го ноября», «Полдень», «Встреча», «Обезьяна», «Дом»). К этим стихам примыкает черновой отрывок (вероятно, 1919 года) «Я помню в детстве душный летний вечер...»[1075], о Венеции повествует черновой набросок 1925 или 1926 года «Нет ничего прекрасней и привольней...»[1076], также написанный белым пятистопным ямбом.

Таким образом, как внешние ассоциации, так и некоторые элементы плана свидетельствуют об ориентации поэта на совершенно особую поэтическую форму, генетически явно связанную с «Вновь я посетил...» Пушкина и «Вольными мыслями» Блока, но в то же время усложняющую структуру стиха своих предшественников. В центре этого ряда стоят с чрезвычайной реалистичностью описанные случаи, происшедшие с «я» (в автокомментариях Ходасевич подчеркивает автобиографичность этого «я»: «...я ходил к Гершензону»: «Англичанка, впрочем, была в 1911, как и все прочее»; «Все так и было, в 1914, в Томилине» и пр.[1077]); однако всюду «эпизод» перерастает свои внешние границы, выводя мысль на гораздо более значительные обобщения, находящиеся за пределами индивидуального человеческого опыта[1078]. Как мы попытаемся показать в дальнейшем, такова же задуманная структура и предполагавшегося стихотворения.

План начинается строкой: «Огонь. Вода. Заря. Ветер. Зеленый лист». Кажется, только слово «заря» не вызывает здесь вполне определенных ассоциаций, связанных с поэзией

Ходасевича, да и вообще с венецианскими пейзажами русской поэзии, где развитие сюжета, как правило, происходит ночью, — от пушкинского наброска «Ночь тиха. В небесном поле...», завершенного Ходасевичем в 1924 году, до «Венеции» Мандельштама. Из круга знакомых нам стихотворений лишь в «Венеции» Пастернака — не лишено вероятия, известной Ходасевичу, — действие разворачивается на рассвете. Все же остальное комментируется без особых трудов. Вода — извечный атрибут Венеции, который далее превратится во всеохватывающую стихию, поглощающую город, выявляя тем самым свою мифологическую функцию; огонь вызывает в памяти конец еще одного венецианского стихотворения Ходасевича «Интриги бирж, потуги наций»:

И все исчезнет безвозвратно
Не в очистительном огне,
А просто в легкой и приятной
Венецианской болтовне.

Ветер, как можно предположить, будет «развернут» впоследствии в стихотворении «Полдень»:

Подхвачен ветром, побежал песок
……….
Вот шум, такой же вечный и прекрасный,
Как шум дождя, прибоя или ветра.
……….
Ветер
Все шелестит песчаными волнами.

Последний приведенный нами стих непосредственно предшествует резкому перелому стихотворения, обозначенному строкой бесцезурного шестистопного ямба, после чего все происходящее «преображается каким-то чудом». И, наконец, «зеленый лист», вполне вероятно, связан с тем образом, который поэт разовьет в 1919 году в стихотворении «Листик», оставшемся в черновике:

Прохожий мальчик положил
Мне листик на окно.
Как много прожилок и жил,
Как сложно сплетено!

Как семя мучится в земле,
Пока не даст росток,
Как трудно движется в стебле
Тягучий, клейкий сок.

Не так ли должен я поднять
Весь груз страстей, тревог,
И слез, и счастья — чтоб узнать
Простое слово — Бог?

Следующая строка плана, как кажется, вообще не нуждается в каких бы то ни было комментариях: «(Города)[1079]. Полнота жизни. «Все есть». Города. Ухо ловит нужные шумы, глаз — нужные линии, краски». От этого общего положения — город как средоточие всей полноты бытия — совершается переход к конкретности Венеции и собственных переживаний, связанных с нею.

После отступа следует строка черновика: «Венеция. Моя тогдашняя. Мои муки, надежды, (песок)». Здесь возникает тема поездки в Италию в 1911 году, когда Ходасевич некоторое время был в Венеции даже гидом, сопровождая по городу русских туристов. Эта поездка для него самого была связана с окончанием долгого романа. Его героиня Е.В. Муратова так описывала последние встречи: «Затем встреча в Венеции на лестнице отеля Leone bianco. Я «танцовщица», Владислав лечится от туберкулеза в Нерви. Опять прогулки, кабачки, но уже итальянские, в тесных улочках Генуи. Бесконечные выдумки, развлечения, стихи, чудесное вечное море. Мы почти весь день около него. Я купаюсь, Владислав — нет. Я ем сырых креветок и всякую нечисть frutti di шаге. Владислав возмущается и не может понять, как можно по 2 часа сидеть в воде, заплывать в такую даль и есть такую гадость. Владя чувствует себя не плохо, весел, много шутит <...> много, много пишет стихов — «Звезда над пальмой». Наконец, я уезжаю. Раставанье»[1080].

Н.Н. Берберова описывала чувства Ходасевича во время следующей поездки в Венецию в 1924 году: «...Ходасевич захвачен <...> всем тем, что было здесь тринадцать лет тому назад <...> и ходит искать следы прежних теней, водит и меня искать их. И мне становятся они дороги, потому что они — его, но я не вполне понимаю его: если все это уже было им «выжато» в стихи, то почему оно еще волнует его, действует на него»[1081]. Очевидно, «мои муки, надежды» из черновика подразумевают именно эти обстоятельства пребывания в Венеции, с такой отчетливостью описанные в наброске «Нет ничего печальней и привольней...» Однако слово «песок», заключенные в круглые скобки (что, как правило, в системе обозначений Ходасевича символизирует или вариант слова, или же тот пункт, в уместности которого он не уверен), как кажется, переводит нас в ситуацию, обозначенную в стихотворении «Полдень»:

Подхвачен ветром, побежал песок
И на траву плеснул сыпучим гребнем...
……….
Мальчик
С ведерком и совочком примостился
У самых ног моих. Насупив брови,
Он возится в песке.
………
А мальчик деловито наполняет
Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет
Мне на ноги, на башмаки... Прекрасно!

Песок здесь — одновременно и прямое обозначение предмета, и символ. Прежде всего, это, конечно, самый настоящий, реальный песок, которым играет мальчик. Но в то же время он выступает как член оппозиции «живое / не живое» в противопоставлении «песок / трава» и, связанный с ветром, предстает как составная часть тех «пламенных бурь» и «тех голубых вихрей», которые являются сердцевиной поэтической вселенной Ходасевича, его Орфеева мира, той сердцевиной, что непосредственно связана с Венецией. Несомненно, есть здесь и еще одно значение, связанное с представлением о песке как символе времени, подобном текущей воде в стихотворении «Дом»:

И с ужасом и с тайным сладострастьем
Следит безумец, как между минувшим
И будущим, подобно ясной влаге,
Сквозь пальцы уходящей, — непрерывно
Жизнь утекает...

И, наконец, в «Полдне» песок неразрывно связан и с мальчиком, ребенком, одним из символических обозначений единого и нерасчленимого человеческого бытия. Как сказано в «Стансах»: