Николай Богомолов - Русская литература первой трети XX века

• Название: Русская литература первой трети XX века
• Автор: Николай Богомолов
• Издательство: Водолей
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1999
• ISBN: 5-7137-0114-X

Российский литературовед, профессор. Родился в семье профессора МГУ. Окончил филологический факультет МГУ (1973) и аспирантуру при нём (1978). Преподаёт в МГУ (с 1978). Доктор филологических наук (1992), профессор МГУ (1994). Заведующий кафедрой литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ (с 1994 года). Сопредседатель Русского библиографического общества (1991). Член Союза писателей Москвы (1995). Член редколлегий международного поэтического журнала «Воум!», журнала «НЛО», альманаха «Минувшее».

В книге собраны избранные труды Н.А.Богомолова, посвященные русской литературе конца XIX — первой трети ХХ века. Среди героев книг как писатели первого ряда (В. Брюсов, З. Гиппиус, И. Анненский. Н. Гумилев, М. Кузмин, Вл. Ходасевич), так и менее известные. Часть работ публикуется впервые.

---

Я уже перестал приводить в негодование благочестивых баронов или, вернее сказать, они перестали возмущаться: а чтобы их возмутить, нужно очень немного, стоит только оборвать цветы в чужом саду, влезть на недоступную по их мнению скалу, пойти босиком в море, запеть громко в парке, раскланяться незнакомым дамам и т.п. Се sont des betises <sic!>!

Я немного скучаю, хотя тут бывают спектакли, танцы и музыка, и я приобрел еще несколько знакомых, в том числе одну барышню, Ксению Подгорскую, которою очень увлекаюсь[1050]. Но это пройдем молчанием, как говорит Цицерон. Я уже начинаю думать о Петербурге и о вас, мои милые друзья. Вообще, это бывает всегда так со мною: начиная с декабря, я начинаю думать о лете, с июля — о городе. Когда ты думаешь приехать в Петербург? Мы, вероятно, к 12-му. Эту зиму ты непременно должен бывать у меня: неужели тебе это так строго запрещено родителями? или, может быть, ты думаешь, что наш дом неприличен: спроси об этом у Юрия. Может быть, ты скажешь, что ты не бываешь у меня совсем не потому, а потому, что я недостаточно представляю интереса — в таком случае, конечно, мне останется — молча проглотить пилюлю… Нехорошо!

Я тоже припомнил историю, но немного при других обстоятельствах, чем ты. Здесь есть развалины монастыря Св. Бригитты. Это был католический монастырь, разрушенный Иваном Грозным. Подземный ход между ним и Ревелем был завален, монахини были замуровлены — энергичная расправа. И теперь еще в лунные ночи можно видеть огни в окнах заброшенного монастыря и тихое пение молитв. Прелестно! Он произвел на меня сильное, очень сильное впечатление. Это так поэтично, так фантастично, так мистично, так романтично! Под влиянием его я написал «Ave Maria» для соло сопрано, 5-тиголосного женского хора и оркестра[1051]. Сюда на днях прибыла практическая эскадра: 10 кораблей — это красиво[1052]. Но все-таки скучно: скорей бы осень! Там Петербург, там все, там концерты, там театры, там — там — там... (Прибавь сам, что придумаешь).

Как-то я составил список моих недостатков (набралось до 14), достоинства хочу попросить написать других: неловко же хвалить самого себя![1053]

Осенью покажу, если хочешь. Извини за почерк.

Твой друг

М. Кузмин

Пиши скорее; не бери примера с меня[1054].

4

1-го августа 1890 г.

Ревель

Представь, мой друг, я хотел сегодня сам писать письмо, начинающееся с такого же вопроса, как и твое!

Дело в том, что 21-го я тебе написал длинное письмо и с нетерпением ожидал ответа; и вдруг получаю: «Что ты меня совсем забыл?» Отчего оно не дошло, это ведает один Алла <так!>, а, может быть, и ваш дворник. Но не знаю, упрекать ли мне судьбу или благословлять ее за то, что она воспрепятствовала моему письму дойти до тебя. С одной стороны, там было много глупостей, которых тебе лучше было бы не получать, с другой стороны, там было много интересного о переселении душ, о моем увлечении некоею Ксениею, о Гофмане и т.п.[1055] Конечно, я мог бы все это снова написать, но это — скучно. Повторю только 2 вопроса, на которые прошу покорно ответить поскорее, а не откладывать до личного свидания. Во-первых: веришь ли ты в сверхъестественное? твоим ответом обусловливается некоторое объяснение осенью. Во-вторых (я представляю себе твое лицо, когда ты будешь это читать, но не обижайся). Спрашиваю тебя как искреннего друга, который не будет скрывать своего мнения из вежливости: находишь ли ты во мне черты неестественные? Если да, то напиши, и я по возможности постараюсь исправиться. Если же они составляют основные черты моего характера, то они не могут быть неестественными (т.к. они врожденные).

Я уже начал считать часы до моего отъезда: доказательство, как мне весело. Впрочем, мне летом скучно везде, если только я живу более 2-х недель на одном и том же месте. Как твоя переписка с Юрием? Я веду довольно энергичную. Относительно начала занятий произошло разногласие между директорами гимназий: одни говорят, что надо прибавить 2 недели, считая с 7-го, другие — с 13-го[1056]. Во всяком случае, начнется не раньше 21-го. Вероятно, нас соберут 16-го и объявят, что мы можем расходиться до 21 или 29-го. Акт, во всяком случае, будет не 16-го, а в октябре, так как и директор и инспектор[1057] вернутся из-за границы не раньше сентября. Впрочем, все эти сведения я получил от Алексея[1058] или из газет (что почти одно и то же), так что за достоверность не ручаюсь. Мои бароны и баронессы все по очереди умирают (только не от холеры); вероятно, оттого, что они сюда и приехали полуживыми. А живые все еще воюют с нами, особенно один баронет, которому мы попали в лоб крыжовником, бросив его в открытое окно etc.

Я думаю, что работа и не есть главное отличие человека от животных: работать может и лошадь, и вол. Разум не может производить физического труда. Машина не имеет преимущества над человеком, т.к. она сама — плод разума.

Я написал на днях «Мадагаскарскую песню» для сопрано и «Узника» для баса[1059].

Еду 9-го августа. Впрочем, кто знает?[1060]

А китайский император по дороге к японскому сюда действительно заедет: теперь он еще у королевы Сандвичевых островов[1061]. Прощай.

Остаюсь жив и здоров, чего желаю тебе и твоей лодке.

Целую тебя в сахарные уста твои (как пишут обыкновенно кормилицы свои мужьям).

Михаил Кузмин.

Твой друг, конечно!

5

22 июня 1891 года

Мой друг, извини меня и не брани за мое молчание, которое, без сомнения, тебя печалило. Все как-то не случалось мне писать: то было впечатление дороги и путешествия, и потом было слишком грустно; хотя теперь не менее грустно, даже еще хуже, но я все-таки пишу. Мне тяжело потому, что я остаюсь совершенно чужд здешней природе и не могу говорить, как Юша, что «я видел Италию, Францию, Германию, но ничто мне не переворачивает внутренности, как караульский выгон!»[1062], а у меня внутренности переворачиваются только после обеда. Во-вторых, мне тяжело, так как все-таки я живу в чужом семействе, которое совершенно мне не знакомо и смотрит на меня чуть ли как не на приживальца. Впрочем, тут, может быть, я мелочно самолюбив, но все-таки неприятно. Я раскаиваюсь отчасти, что я поехал, я ужасно тоскую по морю. С внешней стороны все любезны и гостеприимны, но иногда что-то проскальзывает, что заставляет меня предполагать, что на меня смотрят именно таким образом. Может быть, я ошибаюсь — дай Бог.

Его дядя и тетя[1063] очень умны и образованны, но односторонни и довольно нетерпимы, так что часто приходится уходить, чтобы не слышать глумления над тем, что дорого и свято для меня. Юша очень подпадает под их влияние и часто высказывает взгляды совершенно отличные от прежних. Вообще я более и более замечаю, что все то, что он так логично, убедительно и даже красноречиво иногда доказывает, не составляет для него сердечных, субъективных убеждений, а он сам их себе привязывает, считая это удобным. Я не знаю, что действительно составляет его убеждения, разве то, что за отсутствием убеждений нужно говорить фразы, сообразуясь с обстоятельствами. Он «все признает, все понимает, всем может восторгаться, все допускает». А в сущности он ничего не признает, ничего не понимает, ничем не может восторгаться, а его терпимость имеет целью <с> помощью пустых фраз привести всех к его нетерпимости. Ядро этого составляет пустое фразерство и педантизм. И так во всем, во всем!

Не думай, что я забыл правило: «Не судите, да не судимы будете». Я не сужу, я не упрекаю (всякий человек сам себе судья), но мне горько, бесконечно горько.

Я получил правила из консерватории[1064]. Довольно туманно, хотя и не Шуман. Но все-таки готовлюсь, там — что Бог даст. Как ты? пиши, пиши, чтобы я здесь не умер с тоски. Скоро мы оба предадимся искусству, и как светло потечет наша жизнь. Светло не в матерья<ль>ном отношении, а в занятиях обожаемым делом. Я знаю, что иду не на розы, а на чердак, и все-таки иду с блаженством, с глубоким блаженством.

Прощай, мой милый, мой дорогой друг.

М. Кузмин.

6

28 июня 1891

Мой друг, ты, я думаю, заключил по моему последнему письму, что я поссорился с Юшей не на живот, а на смерть; на самом деле никакой ссоры, никакого разрыва не происходило, а просто распадение. Пока я все принимал за чистую монету, были сердечные отношения; мало-помалу глаза мои стали открываться, отношения охлаждаться; теперь совсем исчезли; я не говорю приятельские отношения, а дружеские, когда открываешь всю душу, все мысли, все желания, все планы, встречаешь живое участие и бодро идешь вперед рука об руку. Я думал, что такие отношения возможны, а они невозможны. Что ж? тем лучше: лучший друг — сам я*. Приятельским же отношениям нет причины прекращаться: я буду ходить к ним, он — ко мне, будет развивать мой невежественный ум, будет давать мне читать произведения своего дядюшки, которые валяются у меня под столом**, ходить на русские концерты[1065], доказывать с жаром разные софизмы, патетически делать вид, что восторгается произведениями искусства. Нет сил перечислить всего, что я в ослеплении считал доказательствами искренней дружбы. Впредь буду осторожнее***.