Андреа Де Карло - О нас троих

• Название: О нас троих
• Автор: Андреа Де Карло
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-072685-1, 978-5-271-34597-5

Андреа Де Карло (родился в 1952 г.) — один из самых ярких представителей современной итальянской литературы, автор около двадцати книг. Его романы отличаются четкостью структуры, кинематографичностью (в молодости Де Карло ассистировал Феллини на съемках «И корабль идет»), непредсказуемостью деталей и сюжетных поворотов.

«О нас троих» — роман о любви (но не любовный роман!), о дружбе (такой, что порой важнее любви), о творчестве и о свободе. Герои ищут себя, меняются их отношения, их роли в жизни, меняются они сами — и вместе с ними меняется время. С каждым новым поворотом сюжета герои возвращаются в свой родной Милан, столь напоминающий нам современную Москву…

---

Поначалу мне казалось, что Марко уже не оправится: он не ел, не спал, не брился, ходил в одних и тех же вещах, не отвечал на телефонные звонки. Почти все время сидел у себя в комнате, если и выходил, то с отсутствующим лицом и в наушниках: он все время слушал одну и ту же кассету Боба Дилана периода его религиозных поисков. Всякий раз, когда я передавал, что ему звонят по срочному делу, или уговаривал пойти погулять, или приносил сэндвичи с тунцом и салатом, которые покупал на углу улицы, или хотел вместе с ним обсудить, что произошло и почему, чтобы понять наконец, как так получилось с Мизией, — он отвечал, не глядя на меня: «Мне не интересно, спасибо». Ту же самую фразу и тем же тоном не раз говорила мне Мизия: видно, они переняли друг у друга среди прочих привычек еще и эту.

Я старался не слишком на него наседать, хотя бы потому, что сам был не в лучшей форме и только следил за ним на расстоянии, оглядывал каждый раз, когда он проходил по коридору. Мне хотелось работать и дальше, и я и перевез из Парижа все холсты и краски, но не мог ни сосредоточиться как следует, ни как следует расслабиться. Март в тот год выдался холодный: отопление не работало, в квартире было влажно и темно. Но я не знал, как сказать об этом Марко, когда он в таком состоянии, и спасался тем, что надевал на себя по два свитера сразу, иногда еще куртку, да старался побольше двигаться.

Я скучал по маленькому Ливио, которому так долго был почти-отцом, почти-матерью, почти-братом; скучал по Мизии, хотя близость к ней и выбивала почву из-под ног. Волновался за них обоих и почти каждую минуту, днем и ночью, находил новые поводы для беспокойства. Хорошо ли ест маленький Ливио и что; играет ли он вдоволь, и во что; действительно ли Мизия собирается завязать с наркотиками, как обещала мне, или все будет еще хуже, чувствует ли она себя защищенной от мира и от самой себя? И правда ли Томас Энгельгардт — самый надежный и порядочный мужчина на свете, способный позаботиться о Мизии и ребенке, как она не раз заверяла меня перед моим отъездом?

Порой меня мучили сомнения: что, если я, как трус и эгоист, просто ухватился за первую попавшую возможность и, уехав от них, тем самым сбежал от все возраставших трудностей? Может, не напиши я письмо и не появись внезапно Марко, Мизия и не ухватилась бы за предложение Энгельгардта, а не окажись меня в ее доме в роли няни и «жилетки», у нее не было бы ни времени, ни настроения ходить по ресторанам и выслушивать предложения руки и сердца? Я гнал от себя воспоминания о том, сколь тщетны были все мои попытки защитить ее или в чем-то ее убедить, но в памяти вдруг снова всплывало, какая чудовищная паника охватила меня в ту ночь, когда приехал Марко, и мне казалось, что и впрямь ничего не оставалось, как уехать. Но как я ни успокаивал себя, этого хватало ненадолго, опять меня охватывали сомнения: выходит, я взял на себя ответственность за нее и маленького Ливио, а потом предал их? Я пытался понять, сколько можно терпеть ради друга усталость, отчаяние и свое бессилие, и когда дружба превращается в миссионерское служение или в безответную, двусмысленную, тайную любовь. И еще: зачем я переехал от Мизии к Марко и правильно ли, что я все время цепляюсь то за одного, то за другого, а не живу самостоятельно. И наконец: невидимая связь между нами помогала или же роковым образом каждому из нас мешала наладить свою собственную жизнь?

Весь день и большую часть ночи я мучился сомнениями, пытаясь работать в маленькой гостиной в пустом, холодном полуподвале, а Марко часами сидел на полу своей комнаты, не подавая признаков жизни.

Потом Марко пришел в себя, обескураживающе-резко — именно так у него обычно и менялось настроение. Он сам подошел к телефону, опередив меня, так что мне не пришлось в очередной раз говорить, что его нет дома: я слышал, как он с кем-то громко разговаривает и даже смеется у себя в комнате, за закрытой дверью. Около восьми вечера он зашел в гостиную — возбужденный, тщательно выбритый, в чистой одежде.

— А не поехать ли нам на вечеринку, а то сидим здесь, как больные кроты? — сказал он.

— На вечеринку? — повторил я.

— Давай же, собирайся, — сказал Марко, а сам уже стоял в дверях.

Мы вышли на улицу; Марко быстро шел, быстро говорил и размахивал руками, словно десятки световых лет отделяли его от состояния, в котором он находился лишь несколько часов назад.

— Ну что за сантименты, — говорил он мне, — пережевывать, что там было в прошлом, да еще и пытаться докопаться до первопричины, дать сегодня ответы на все те вопросы, на которые не ответил тогда. Посмотри со стороны, и тебе сразу станет легче и стыдно за себя. И если мальчик растет, не зная, кто его отец и ни разу его не видев, какая тут может быть особая, тайная связь с отцом? Ведь он же даже не знает, кто его отец?

— Наверно, — отвечал я, поддавшись его напору, хоть меня все равно царапали сомнения.

— Смешно да и только, — продолжил Марко. — Нам кажется, что мы хозяева своей жизни, но это не так. То немногое, что оказывается под нашим контролем, просто ерунда по сравнению со всем остальным. Посмотришь на себя со стороны — и смеяться хочется, не плакать. Надо идти вперед, черт побери, соскрести с себя всю эту накипь сочувствия самому себе.

Мы почти бежали по тротуару; он тряхнул меня за плечо.

— Что скажешь, Ливио? Что скажешь, мать твою?

Его переживания из-за Мизии и сына сменились яростной эйфорией; у Марко блестели глаза в свете фонарей, в его движениях была особая пластика — настоящее дитя городских джунглей.

Мы перешли забитую машинами улицу: он задирал водителей, кричал: «Стой, ублюдок». И шел вперед, не боясь попасть под колеса; это было типично для него: действовать не-осмотрительно, нерассудительно, как мальчишка.

Вечер выдался холодный, мы шли все быстрее, и я начинал отставать от Марко, а он опять прибавил шагу, словно убегал, в ярости и недоумении, от чувств, которые не хотел за собой признавать. Он протащил меня до самого конца по Кингс-Роуд, мимо пабов, баров, киосков с гамбургерами, битком набитых вегетарианских ресторанчиков, все это время говоря со мной и жестикулируя.

— Чтобы нормально жить, нужен самоограничитель мыслей, — говорил он мне. — Если хочешь, самоограничитель чувств. Главное, не потонуть в жизни других людей, согласен?

Я бежал рядом с ним, пытаясь понять, когда это он сумел потонуть в жизни Мизии, и легче мне станет, если я приму эту его установку, или только хуже.

Марко опять перешел дорогу, не обращая внимания на машины; теперь он тащил меня по какой-то аллее, пока, наконец, мы не оказались перед двухэтажным особняком, из каждой щелочки которого сочились свет, музыка, голоса. Он позвонил в дверь и повернулся ко мне.

— Повеселимся, а, Ливио, попробуем? Попробуем вспомнить, как это: жить здесь и сейчас, отдаться чувствам, ловить кайф, брать от жизни то, что она дает, пока дает? Ну сколько можно сидеть и мечтать, ловить мух, мучить самих себя?

— Попробуем, — сказал я.

Марко еще раз тряхнул меня за плечо; дверь открылась, и мы вошли.

Нас обожгло раскаленным — не то что дома у Марко — воздухом: особняк был забит людьми, живыми и энергичными, их связывали невидимые нити слов, жестов, улыбок, взглядов, вербального и невербального общения. На меня обрушилось разнообразие голосов и расцветок ткани, причесок и форм, пропорций, стилей одежды и типов поведения, словно я вдруг попал в мир на стекле микроскопа, увеличенный в тысячи раз. С каждой минутой я все сильнее осознавал, насколько же отвык от всего этого за последние годы, насколько же сузил круг своего восприятия, зажавшись в угол, откуда мог видеть лишь малую толику того, что происходит вокруг. Было страшно вновь оказаться на открытом пространстве, в хаосе бесконечных флюидов и токов, я не знал, как это выдержать, как этому противостоять. Оставалось одно: прятаться за Марко, плывя вслед за ним в море лиц, локтей, ладоней, улыбок, ног, сигарет, ботинок, юбок, декольте, галстуков, очков, грудей, взглядов, оскалов, улыбок.

Марко пожал руку хозяйке дома, познакомил меня с ней и двинулся дальше со мной на буксире; он выудил два бокала вина с первого же попавшегося под руку подноса, один дал мне, а второй выпил в два глотка и тут же вернулся за другим. Его тут многие знали: махали ему, улыбались, хватали за рукав. Какая-то высокая девушка бросилась его целовать, прижалась к нему всем телом и стала расспрашивать, как он поживает; высокий грузный парень, постриженный под ёжик, прокричал с другого конца комнаты: «A-а, так ты жив-живешенек!» Все они познакомились с ним в те годы, когда мы не общались, и все явно были от него без ума, судя по цепной реакции улыбок, по тому, как они поворачивались, ловя его взгляд, и расступались, стоило ему оказаться поблизости.

Марко отвечал на все эти приветствия, привычные любезности и вопросы, и все же мне казалось, что не так-то ему просто жить здесь и сейчас, испытывать чувства, ловить кайф, брать от жизни то, что она дает, как сформулировал он перед тем, как мы вошли. Я плыл за ним в потоке взглядов и жестов, оглушенный музыкой и голосами, утомленный, увлеченный, оробевший от многообразия людей и от того, что их запасы энергии неистощимы: они все время двигались, говорили, у них бесконечно менялось выражение лица. Все это время я осознавал, что Марко делает над собой усилие, и все время ждал, когда же он повернется и скажет: «Пошли отсюда?»