Зия Самади - Избранное. Том 2

• Название: Избранное. Том 2
• Автор: Зия Самади
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1986

Второй том избранного З. Самади составили романы «Гани-батур» и «Маимхан».

В первом из них автор изображает национально-освободительную борьбу под руководством народного героя Гани-батура, начавшуюся несколько лет спустя после разгрома восстания Ходжанияза и приведшую к созданию временного революционного правительства в Восточном Туркестане.

События второго романа переносят читателя в более далекую историческую эпоху — в XIX век. И здесь, как и в предыдущих романах, — главная тема — тема освободительной борьбы против чужеземных захватчиков. С большим мастерством и теплотой рисует автор образ своей героини, славной дочери уйгурского народа Маимхан, отдавшей жизнь за свободу.

---

— Думаю, ты пришел проведать меня, ты ведь и раньше частенько ко мне заезжал…

— Нет! Ты знаешь — на этот раз я не просто проведать тебя пришел. Рассказывай все, все, что было!

— Сынок!.. Гани!.. — словно комок застрял в горле у Момуна. Он не смог ничего больше выговорить, лицо его задергалось, и мельник вдруг зарыдал, не в силах больше сдерживаться. Это были не скупые слезы потрясенного горем, но не потерявшего себя мужчины, а безнадежный, полный безутешной боли плач отчаявшегося человека. Неужели от предков наших достался нам в наследство этот жалобный плач?!

— Ну довольно, ака, довольно… Слезами горю не поможешь. Слезы да рыдания — всем бедам помощники, как мы это не поймем! Не стал я слушать от чужих рассказы о твоем горе, пришел к тебе, чтобы от тебя самого все узнать…

Гани говорил намеренно строгим и сухим тоном, потому что плач Момуна волновал его до глубины души и он боялся, что сам не сдержится. Он видел, что и глаза всегда веселого Махаматджана наполнились гневом и горем.

— Ох, Гани… Дочка… — только и смог выговорить Момун и снова залился слезами. Джигиты молчали — пусть старый человек выплачется, слезы облегчают страдания, успокаивают боль… Но сердца их стучали гневно, когда они смотрели на своего сородича, доведенного до такого отчаяния, ненависть к врагам переполняла их души, рождая страстное желание скорее отомстить обидчикам…

Наконец мельник перестал плакать. Тяжело вздохнув, он произнес дрожащим голосом:

— Если ты слышал об этом, что тебе меня еще мучить, заставлять снова вспоминать. Все, что ты слышал — правда…

— Не хочешь — не говори, — зло ответил Гани, — так и лей слезы молчком. Много проку от этого.

— Момун-ака, — осторожно начал Махаматджан, — я понимаю, бывают такие вещи, о которых и не стоит говорить. Но твое горе не такое. Оно не принадлежит только тебе. Это горе всего нашего народа, всех семей, что живут на этой земле. И о нем нельзя молчать…

— Но что мне делать?… Что я могу?.. Один я на этом свете, некому мне помочь…

— А мы! Мы-то на что? — закричал Гани в гневе и досаде. — Ты что думаешь, мы расспрашиваем тебя из любопытства, а сюда приехали погулять да развеяться, отдохнуть под плеск воды? Эх, вы, янчи, янчи, так, видно, и умрете рабами, как родились…

— Сынок, а тебе зачем вмешиваться в нашу беду? Из-за нас ты навлечешь на свою голову новое лихо, мало тебе без нас забот?…

— Значит, пожалел меня? — холодно рассмеялся Гани. — Ну, спасибо, Момун-ака. Только запомни. Лучше умереть от голода и холода, лучше сгнить где-нибудь под забором как собака, но честь свою нельзя ронять ни перед кем! Ладно! Черт с тобой!.. Живи словно черепаха, прячась в панцирь со своим горем. Ты нам скажи только одно — назови имя того подлеца, что отнял у тебя твою дочь силой. Кто он?

— Сын кулустайского сельского старосты — шанъё…

— Поехали, друг! — сказал Гани и резко поднялся. Махаматджан вскочил следом за ним. Они направились к коням, не слушая Момуна, который просил их остаться попить чаю. Он даже попытался удержать коней, но джигиты двинулись в путь.

Проводив их, мельник сел на камень у дороги. Горе так измучило его, что он был не в силах больше держаться на ногах. Слезы вновь заструились по морщинистому лицу.

Подошла жена, приготовившая угощенье.

— Вставай же, чай уже вскипел. А гости где? — она огляделась. — Уехали?! Ах, как стыдно, даже чаем не угостили.

Момун было приподнялся, но тотчас снова тяжело опустился на камень. Айшам попробовала ему помочь, но муж молча оттолкнул ее руку и стал смотреть на дорогу, по которой уехали два джигита. Айшам пристально поглядела на мужа и тоже уселась рядом с ним. Они жалели друг друга, прятали друг от друга слезы. Уже два дня прошло, как случилась эта беда, это ужасное событие… Да, им нелегко жилось, но эта радость всегда ждала их в доме — их дочь Зайнап… А теперь ее нет с ними — и свет померк, и дом стал похож на могилу, а они сами — на мертвецов. Кто им поможет?

В ту ночь, когда украли дочку, Момун пошел за помощью к хозяину мельницы. Но, развалившись на постели, не поднимая головы от подушки, бек сказал сквозь сон: «Мало тебе, дураку, за то, что не умел держать дочь в твердых руках… Проваливай…»

Ответ бека, которому он служил верой и правдой всю свою жизнь, стал последней каплей. Момун поклялся ни одной живой душе не открывать своего сердца, не рассказывать о своих горестях. И, может быть, поэтому он ничего не сказал даже Гани, которому доверял всей душой, которого любил всем сердцем… Прижавшись друг к другу, муж и жена сидели на камне, сами словно окаменев.

* * *

Короткими летними ночами светильники в домах дехкан гаснут рано. Бедняки, которые еще перед рассветом уходят в поле и там трудятся до заката солнца, вернувшись с приходом сумерек домой, быстро расправляют жесткие постели и ложатся. Не успеет человек голову к тощей подушке склонить, а уже спит беспробудным сном наработавшегося труженика.

Перевалив через гору и миновав лощину, Гани и Махаматджан достигли Кулустая, который тоже считался селением янчи — здесь жили выходцы из Чулукая.

— Что за человек Момун-ака, даже имени своего обидчика не назвал, — чертыхнулся Гани, когда они подъезжали к селению.

— Да чего ты от него хочешь? Бедный Момун-ака… Всю жизнь на чужих гнул шею, не видел ни покоя, ни радости. Потом он знает твой нрав, боится за тебя — натворишь делов, что сам не расхлебаешь, а он себя будет виноватым считать, — ответил Махаматджан.

— В этом селении около десятка шанъё. Какой из них нам нужен? Не зная имени, как его найдешь?

— Давай заглянем вон в тот дом, где огонь горит, там и спросим, — предложил Махаматджан.

— Ты что, рехнулся? Да в эту пору свет горит только у баев да шанъё, у мулл да беков, они днем выспались, пока батраки на них работали. Пойди спроси — сразу укажут дорогу в ямул…

— Ну тогда сам думай, что делать, — усмехнулся Махаматджан. Хотя товарищи всегда держались на равных, решающий голос все-таки принадлежал Гани. Всегда выходило так, как он предлагал, и Махаматджан давно уже перестал с ним спорить…

— Хватит смеяться, тыква! Давай лучше думать, что предпримем. Постой, а помнишь ли ты про тетку Хажу?

— Какую Хажу ты имеешь в виду? Тут в любую дверь стукни — отзовется Хажа или Хажахан, Хажагуль или Хажабуви…

— Ну та, Хажа-медведица?

— Ты говоришь про сестру Шерипа?

— Да, про нее…

— Чего это ты про нее вспомнил? Это же не баба, а настоящий мужик…

— Да, она стоит десятерых таких, как ты!.. А коли сядет на коня, любого джигита обставит.

— Ну, нашел Рустам-палвана в юбке.

Остановив коня у небольшого домика на восточной окраине села, Гани спрыгнул на землю и, отдав поводья другу, осторожно подошел к двери. Судя пс неказистому виду, это был домик какого-то бедняка. Джигит тихонько постучал в окно.

— Есть кто дома? Я спрашиваю, есть кто живой?

— Кто там?.. — послышался сонный женский голос.

— Я из города, посыльный.

Услышав о посыльном, женщина, видно, перепугалась и замолчала от страха.

— Не бойся… Только скажи, где живет Хажа?

— А-а-а-а, — голос у женщины дрожал, — а вам какая нужна? — Она подошла к окну. — Хажа белоносая? Или Хажа плосконосая? Или Хажа — болтунья? — В голосе женщины слышалась великая готовность угодить важному человеку из города.

— Сестра Шерипа!

— А, тогда ясно, — женщина высунула голову в окно. — Мы ее называем Хажа-медведица. Ее дом найдете так: вон там, за деревом, повернете вправо, потом спуститесь вниз вдоль арыка, не доходя до моста, повернете налево. Перед ее домом растут два тополя…

— Слушай, а ты сама, случаем, не Хажа-болтунья? — прервал ее Гани и, не дослушав до конца, повернул назад.

Немного не добравшись до места, указанного женщиной, путники увидели на озаренной луной поляне огромную тень женщины, которая вела теленка с водопоя…

— Тьфу ты, напасть, не сидится тебе, бродишь черт знает где! — Подойдя к забору, женщина подхватила теленка и легко переставила его через изгородь.

— Видел? Вот ее-то я и имел в виду!

— Ну и баба! Ну и баба!..

— Здравствуйте, Хажахан-хада[9], — издали поздоровался Гани.

Хажа, отличавшаяся острым зрением, сразу узнала Гани:

— А, это ты, палван, что ты здесь делаешь, ищешь кого?

— Эх, тетушка Хажа, каждый раз, как вижу тебя, силой твоей не налюбуюсь!..

— Э, братишка, не шути с теткой. Слезай с коня, добро пожаловать в дом…

— Спасибо, тетушка, тороплюсь, потом как-нибудь.

— Ну нет уж! Раз пришел, значит, будешь гостем. Посмотрим, как ты сможешь мне отказать. Давно я тебя мечтала в гости позвать, а ты и сам пришел. Сказано, слезай с коня! — Хажа взяла под уздцы коня и рывком подтянула к себе джигита.

— Видел того бычка? Сейчас я его разделаю для дорогих гостей.