Эммануил Фейгин - Здравствуй, Чапичев!

• Название: Здравствуй, Чапичев!
• Автор: Эммануил Фейгин
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

---

— Ну, как тебе Христик понравился? — улыбнулся Чапичев.

— Очень понравился, славный парнишка.

— Славный. Он мне хорошие письма присылает. — Яков извлек из кармана смятый конверт. — Все о море, о кораблях. Только он мне и пишет. А я ему стихами отвечаю.

— Стихами?

— Да, стихами. Меня же сейчас не печатают, а Христик — читатель, он и его товарищи фабзайчата. Ну, тебе, пожалуй, пора.

— Да, пойду. Давай вечером встретимся, Яков. Посидим где-нибудь с друзьями, вина выпьем.

— С друзьями?! — Яков посмотрел так, что во мне все похолодело.

— А что? — спросил я.

— А то… Помнишь у Есенина: «Тот ураган прошел. Нас мало уцелело. На перекличке дружбы многих нет…»

— Многих нет? А Миша Вейс?

— Сидит Миша Вейс.

— Женя Гаецкий?

— Арестован!

— Коля Полотай?

— Сидит Коля Полотай!..

…В тот день я так и не пошел в обком. Не в силах был пойти. Да и не хотелось расставаться с Яковом, хотя мы больше молчали. Видимо, что-то еще неосознанное, чему мы еще тогда даже и названия не знали, мешало нам произносить слова, которые все равно не могли бы выразить наших подлинных чувств, потому что в тот миг в каждом слове, сказанном об этих людях, об их трагедии, могли быть либо ложью, либо полуправдой, которые часто хуже и подлей откровенной неправды.

Молча мы прошли в небольшой ресторанчик на берегу Салгира. Нам подали хорошее вино и румяные чебуреки.

Я не помню, с чего и как Яков начал рассказ о своей личной беде, но зато хорошо помню все, что он рассказал. Возможно, что в моем изложении рассказ Якова будет более пространным, потому что Яков говорил об этом недолго и все подбирал какие-то нейтральные слова, опасаясь, наверное, что я могу его пожалеть.

…Когда арестовали комдива, Яков сперва поверил всему, в чем того обвинили. На собрании он вместе со всеми голосовал за резолюцию, которая клеймила позором предателя, врага народа и тайного агента фашистской Германии. Факты, приведенные на собрании, казались неоспоримыми и неопровержимыми, и Яков воспринял предательство комдива как личную обиду, как личное оскорбление: ведь он так верил этому человеку, верил змее подколодной, оборотню… Вернувшись после собрания к себе на батарею, Чапичев увидел в ленинской комнате фотокарточку комдива — ее еще не успели убрать. Под фотокарточкой была дата: «1918 год». Тогда комдив еще не был комдивом, а был юным командиром взвода, и сняли его на эту карточку у развернутого знамени в награду за боевой подвиг. Лицо молодого краскома, обращенное к знамени, выражало такое безгранично гордое счастье, такую беспредельную преданность, что в Якове все дрогнуло. «Неужели этот человек мог изменить своему знамени, продаться врагам? Неужели?» Эта мысль терзала теперь Якова день и ночь, но ему не с кем было поделиться своими сомнениями. Люди говорили о бывшем комдиве с брезгливой ненавистью, и Яков их понимал. Он сам не способен был простить предательства. Никому. Никогда. Но может, и не было предательства? Ведь бывает же… бывает, что и самые справедливые судьи ошибаются. Вот если бы я был судьей… Яков попытался представить себя в положении человека, которому дано право судить. И он в тысячный раз строго и беспристрастно допрашивал бывшего комдива, а тот в тысячный раз рассказывал ему о своей жизни, настолько прямой и ясной, что клади каждый час ее под микроскоп, все равно не обнаружить ни измены, ни предательства, ни мысли о них… Так неужели все, что было известно о комдиве, только ложь, неужели этот человек умел так притворяться, умел так ловко маскировать свою истинную сущность, так хитро прикрывать грязь мнимой чистотой, подлость мнимым благородством, коварство мнимой искренностью?

«Неужели?» — вырвалось у Якова однажды, когда он сидел в клубе вместе со своим другом слушал концерт художественной самодеятельности и все еще пытался в одиночку, своим умом добраться до спрятанной в стальных сейфах истины.

Друг притронулся к его плечу:

«Ты что, Яша, заснул? сам с собой разговариваешь». «Нет, я не сплю, — ответил Яков. — А что я сказал?» «Ты сказал: «Неужели». «Да, неужели… Ты пойми, это ведь батя, понимаешь, батя… Я за него каждую минуту готов был в огонь и в воду. Так неужели?..»

Он больше ничего ему не сказал. Даже другу он не мог сказать больше, потому что и не знал, что сказать, сам не знал. Но и это так страшно испугало приятеля, что он вскрикнул: «Молчи, ради бога, молчи. Как ты можешь? Как смеешь?..»

С первым утренним поездом Яков должен был ехать в командировку на станцию Сейтлер, где красноармейцы его батареи грузили сено для полка. Яков бесшумно оделся и, стараясь не разбудить жену, прикоснулся губами к ее щеке.

Из командировки Чапичев вернулся через неделю вечером. Дверь квартиры оказалась запертой. Яков подумал, что жена еще на службе, ее нередко задерживали на сверхурочной работе. Решил разыскать друга. «Он на партсобрании», — сказал дежурный. Яков удивился: «На партсобрании? Но он пока еще комсомолец». «Значит, пригласили, — сказал дежурный. — И ты давай иди в клуб, там сегодня персональные дела, с некоторых прохвостов шкуры снимают».

…Друг сидел в первом ряду. Яков сразу увидел его. Рядом с ним оказалось свободное место. Яков обрадовался. Но он так и не дошел до первого ряда. Он и шага не успел сделать, его остановил странный вопрос председателя:

— Кажется, Чапичев?

Все обернулись. Только друг не обернулся.

На этом собрании Якова обвинили в сочувствии к разоблаченному врагу. Обвинение было основано на словах, которые он сказал тогда другу. Только ему одному сказал. Никому больше. Но никто на собрании не назвал его имени. Было лишь сказано: «Как заявил один честный товарищ…»

Яков все время смотрел на друга, но видел только его слегка опущенные плечи и шею, обернутую, как у больного, шерстяным кашне, который он подарил ему в день рождения.

Яков все еще надеялся, что сейчас друг встанет и что-то скажет… Он ничего не сказал. И Яков тоже ничего не сказал. Ему предоставили слово, от него потребовали объяснения. Но что он мог объяснить? Его исключили из кандидатов партии как вражеского подпевалу. Единогласно исключили. Когда все было кончено, председатель сказал: «Можете идти, Чапичев, вы свободны». Яков почему-то переспросил: «Свободен?» — «Да, свободны, идите».

Он вышел в фойе, сел на скамью у входа в зал. Ему казалось, что вот сейчас откроется дверь, его снова позовут, скажут: «Входи, Яков, произошла ошибка». Никто его не позвал, и дверь открылась только тогда, когда кончилось собрание. Мимо Якова, не останавливаясь, прошли товарищи. Только командир батареи Колесников бросил на ходу, не глядя: «Апеллируй, Чапичев». И еще кто-то, Яков не заметил кто, сказал: «Плюнь ему в рожу».

Последним вышел из зала он. Яков поднялся и преградил ему дорогу. Он остановился, на мгновение прикрыл лицо рукой, наверное, решил, что Яков хочет ударить, а он лишь хотел увидеть его глаза. И увидел: беспощадные, как смертный приговор, ничем не замутненные глаза человека, уверенного в своей правоте. «Ты домой?» — спросил он. Яков не ответил. Он все еще смотрел в его глаза, хотя уже знал, что ничего другого в них не увидит. «Тогда я пойду», — сказал он.

В тот вечер Яков впервые заблудился в своем полку. У орудийного парка его чуть было не застрелил часовой. Яков не расслышал его команды: «Стой! Обойти влево!» И часовой, щелкнув затвором, закричал нервным голосом: «Стой, стрелять буду!» «А если не остановиться?» — подумал Яков. И все же подчинился приказу. Он не мог не подчиниться приказу. Это у него было уже в крови.

Яков направился к проходной. Там его остановили. «Ваш пропуск», — потребовал дежурный. У Якова никогда не требовали пропуска, его все знали в полку. «Ваш пропуск», — снова приказал дежурный и почему-то схватился за рукоять шашки. Яков протянул ему коричневую книжечку. «Проходите», — сказал дежурный и положил пропуск Якова себе в нагрудный карман. «Все, — понял Яков, — меня выгнали из полка».

Чапичев так никогда и не узнал подробностей возникновения «персонального дела». Да и не хотел знать. Для чего ему подробности? Для чего растравлять глубокую рану в сердце? Для него было ясно одно — он чист перед партией, перед людьми. Ему не в чем винить себя, не в чем раскаиваться…

Всю ночь после партийного собрания Яков провел на пороге своего дома. Сначала хотел пройти мимо, но увидел свет в окне. Во всем доме уже спали, а окно его комнаты светилось. Нет, уже не его комнаты.

«Бедная жена ждет меня, — подумал Яков. — Да, ждет. И меня, и особистов ожидает. Они, наверное, сказали, что придут за мной. Они придут, а меня не будет. Они подумают, что я сбежал. А я не враг, я не хочу бежать».

До рассвета просидел он, не смыкая глаз, в подъезде. Но за ним так и не пришли. И когда Яков уходил прочь от ставшего теперь ему чужим дома, в окне его комнаты все еще горел свет.