Эммануил Фейгин - Здравствуй, Чапичев!

• Название: Здравствуй, Чапичев!
• Автор: Эммануил Фейгин
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

---

— Ну и ну, — произнес он, — как же это я так… Не пойму.

— А чего тут понимать, — сказал старый конюх. — Конь, милый мой, животная. Живое, значит, существо. И душа у него живая. Гордая душа. Нрав. И вот, значит, подход треба к этой душе иметь. А как же! Уважение… А лисапед твой что?! У него души нет. Железяка.

Что мы могли тогда возразить старому конюху? Мы сами еще только вступали в век машин, и нам еще было неведомо, какая у них душа, какой нрав.

Весь день мы азартно работали на гармане у молотилки. Неудача не огорчила Мишу Вейса. Она обернулась для парня даже удачей: Миша работал у триера вместе со своей чернявой красавицей и, по всему видать, был вполне счастлив.

Вечером, вернувшись с молотьбы, мы обнаружили у себя в комнате под дверью новую записку. Она была еще более грозной, чем первая. Чего только не сулил, какие только козни не обещал нам неизвестный Золотопуп.

— Скажи мне честно, это не твои проделки? — спросил я Чапичева.

— А для чего мне самого себя пугать? — Он помолчал, продолжая разглядывать записку, и добавил: — Не нравится мне это.

— А о чем же ты думал весь день?

— О чем думал? Не верилось мне… Люди здесь такие славные. Вот и не верилось, что они могут пырнуть меня ножом.

— Люди?

— Да, люди.

Мы так по-разному произнесли это слово, такой различный, непохожий смысл вкладывали в него, что невольно, вместо того чтобы серьезно обсудить обстановку, по-глупому поссорились.

— Лопух несчастный, — заорал я. — Что ты понимаешь? Разве можно так слепо верить всем людям?

— Всем? Всем — не знаю, но людям можно и нужно верить.

— Почему?

— Потому что мы тоже люди.

Чего мы только не наговорили друг другу, вернее, чего только я не наговорил Якову! И откуда бралась тогда у меня такая глухая неприязнь к чужому мнению? В ту далекую уже пору юности любое инакомыслие меня раздражало, озлобляло, и я мгновенно переходил на крик, не понимая, что криком, даже убежденным и страстным, никого ни в чем нельзя убедить. Вероятно, это потому, что сам я тогда многого еще не понимал, многого не знал, а непонимание и незнание — незрячи, и, как все незрячее, отличается нетерпимостью.

Мы доспорились с Яковом до хрипоты в голосе и, не примирившись, разошлись по койкам. Усталость взяла свое. Давала о себе знать работа на гармане. Мы сразу уснули, злясь друг на друга. Говорят, что если засыпаешь злой, то и сны тебе привидятся злые. А мне привиделся светлый, добрый сон. Озаренное солнцем ласковое море. Мы плывем с Яковом плечом к плечу и чему-то радуемся, смеемся.

Не помню, кто из нас первый проснулся и что крикнул при этом. Вероятно, вообще невозможно хотя бы с приблизительной точностью описать пробуждение человека в горящем доме. Помню лишь, что мы с Яковом бросились к двери, ведущей в горницу, открыли ее, и в нашу комнату ворвался дым — не черный, не серый дым, а какой-то розовый, цвета молока, слабо разбавленного красным вином. Еще помню, как между ног моих проскользнула, извиваясь, огненная змейка — длинная, юркая и гибкая.

— Окно! — крикнул Яков.

Я схватил в охапку одежду, нажал плечом на створки окна и выпрыгнул во двор, в какие-то заросли. Страшный ожог хлестнул по обнаженным частям моего тела. И тотчас же я услышал сердитый голос Якова:

— Чертова крапива!

Вспомнилось не раз слышанное: «Змеиное гнездо. Крапивное семя». Собственных мыслей в голове пока не было. Они еще не проснулись.

Потом было все, что бывает на ночном пожаре. Чьи-то крики, чьи-то команды, бесконечная суета, которая уже ни к чему, потому что сухие соломенные крыши горят словно порох. Горела не только хата, в которой мы спали — горели все постройки на усадьбе, даже дощатый сарайчик для свиней, по-местному «саж», и тот пылал, подожженный чьей-то мстительной рукой.

Я кое-как натянул на себя рубаху и брюки.

— Одевайся, — сказал Якову и тут же понял, что одеваться ему не во что.

— Сейчас оденусь, — сказал он и побежал к горящей хате.

— Куда ты? С ума сошел?

Но Яков не оглянулся. Прижимаясь к стене, он обошел заросли жгучей крапивы и нырнул в окно комнаты, в которой мы совсем недавно спали. Вернулся Яков через несколько минут. В правой руке держал рубаху и ботинки, в левой — какую-то тонкую, скомканную тетрадь.

— А штаны? — спросил я.

Чапичев ответил не сразу, он долго отхаркивался, отфыркивался, отплевывался, видимо, здорово наглотался дыма.

— Сам не знаю, куда девались штаны, — сказал он огорченно, когда наконец смог заговорить. — Кажется, положил их на табуретку, а там их нет. Пропали штаны.

— Тяпа, — обругал я друга. — Как же ты теперь без штанов людям покажешься? А это что? — спросил я, указывая на тетрадь.

— Так, тетрадка, потом скажу.

К утру, когда мы все собрались в правлении колхоза, кто-то из местных комсомольцев принес Якову брюки. Облачившись в них, Чапичев довольно рассмеялся.

— Ну теперь я снова человек. — И тут же, заботливо расправив мятую тетрадь, спрятал ее в карман.

— А ты мне так и не сказал, что у тебя в этой тетради, — напомнил я.

— Ничего особенного.

— А все же?

— Стихи…

— Для живой газеты?

— Нет, это для себя. Лирика.

— Вот это новость! Раньше такого за тобой не водилось.

— А теперь завелось.

— Покажешь?

— Не стоит. Ничего хорошего пока нет. Каракули и по форме и по содержанию. Ерунда, одним словом.

— Так чего ж ты за этой ерундой в огонь полез? Не понимаю. Штаны оставил, а тетрадь с ерундой вытащил?

— Так это все-таки стихи, — ответил Яков. — Пусть плохие, пусть ерундовые, но все же стихи. А раз стихи, значит, часть души.

— Так уж и часть души…

— Вот именно, часть души. Моей души. А кто же будет спасать дрянные штаны, оставляя в огне душу? Дурак я, что ли, по-твоему?

— Нет, ты не дурак.

— То-то же.

Мы пробыли на Арабатской Стрелке еще несколько дней. Приехал из Джанкоя следователь. Худой, крупнозубый, с чахоточным блеском в рыжеватых колючих глазах, он долго и настырно опрашивал нас о всех, казалось бы, пятистепенных обстоятельствах пожара, но когда я поинтересовался, кто же, по его мнению, поджег усадьбу, он раздраженно прервал меня:

— Парадом здесь, молодой человек, командую я. И все вопросы задаю я. Ваш номер восемь, когда нужно, спросим.

Так и до сих пор я не знаю, кто же подверг нас тогда на Арабатке этому первому в нашей жизни испытанию огнем.

ПОХИЩЕНИЕ ПОПОВНЫ

Железнодорожный клуб закрыли на ремонт. Свободные вечера мы теперь проводили в городском парке. Близилась осень, начался листопад. Кажется, именно этим парк и приобрел для нас какую-то особую прелесть. Мы бродили по аллеям, по мягкому ковру опавшей листвы и сами не слышали своих шагов. А до этого так противно, так надоедливо скрипел и скрипел под ногами крупный морской песок. Может, потому, что ковер из листвы приглушал наши шаги, мы и сами притихли, меньше пели, меньше орали и дурачились. Иной раз мы разговаривали чуть ли не шепотом, боясь нарушить тишину. И в этой тишине так же бесшумно распалась наша буйная и громкоголосая прежде ватага. Сначала один из парней откололся и уединился в отдаленной аллее с девушкой, затем другой, потом третий… К концу недели мы с Яковом остались вдвоем. Но мы-то уж держались друг за дружку крепко. Я потому, что «зазноба» моя жила в Феодосии, в маленьком двухэтажном татарском домике, у подножия старой Генуэзской башни, потому что непоколебимо был верен приказу: «Чтоб не смотрел ни на одну… А если посмотришь, чтоб глаза твои лопнули». А Яков? Яков после крушения своей первой любви и слышать не хотел о чем-либо подобном. Он очень похорошел за лето, красота его стала какой-то тревожно-вызывающей, и многие джанкойские девицы лишились покоя, безнадежно мечтая о недоступном и неприступном Чапичеве. Чего только не делали бедные девушки, чтобы привлечь внимание черноокого красавца! И все впустую.

Но однажды под вечер, разыскивая в аллеях парка Якова, я увидел его с незнакомой девушкой. Они очень странно сидели на скамейке: девушка на одном конце, Яков на другом. Между ними на скамейке лежали опавшие листья платана.

Яков что-то говорил горячо, возмущенно и даже жестикулировал больше обычного, а девушка молчала, глядела куда-то в сторону и, казалось, вовсе его не слушала. Я хотел свернуть в боковую аллею, но Яков увидел меня и позвал:

— Иди сюда.

Я нехотя приблизился к скамье.

— Знакомьтесь, Поля. Это мой друг…

Девушка подняла на меня недоверчивые глаза, и они мне сразу не понравились: «Злюка».

Я назвал себя. Девушка протянула мне руку. Рука была маленькая, хрупкая, с нервными, тонкими пальцами, смуглая до черноты и очень горячая. Уголек из тлеющего костра, а не рука. Она обжигала почти до боли.