Леонид Механиков - Полёт: воспоминания

• Название: Полёт: воспоминания
• Автор: Леонид Механиков
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Гостиница представляла собой избу с единственной, громадной комнатой: то ли свинарник в ней был раньше, то ли коровник — сказать трудно.

Далеко в конце заставленной солдатскими койками комнаты сиротливо светила одинокая лампочка. Всё было влажным. Постель была просто мокрой. В комнате стоял затхлый, спёртый воздух, который можно было, казалось, нарезать, словно хлеб, ломтями. На байковых солдатских одеялах, покрывающих кровати, лежали опавшие с потолка куски побелки и штукатурки.

Но нам было не до уюта.

Мы были рады, что добрались до места в срок, что год не пропал и что можно теперь выспаться. Были собраны одеяла с нескольких коек, мы укрылись ими настолько, что было тяжело, кое-как согрелись в этой мокроте, и я уснул, как убитый.

Это была первая ночь из тех долгих многочисленных сахалинских ночей, которые нам пришлось провести в этом неприветливом гарнизоне.

С «гостиницей» мы распрощались без сожалений. Мне предоставлена квартира. Солдатики захватили наши чемоданы, и вот мы уже в своей квартире. Приземистый длинный одноэтажный барак японской постройки. Три подъезда. Правильнее было бы сказать, не подъезда, а подхода, потому что это просто вход в клетку размером четыре квадратных метра, на которую выходят четыре двери из четырёх квартир. Две квартиры двухкомнатных, две — однокомнатных. Мне была предоставлена однокомнатная.

Однокомнатная квартира представляла собой комнату в 12 квадратных метров и кухню метра в четыре с большой печью, которая топилась дровами. Наверное, правильнее было бы назвать кухню не кухней, а кочегаркой: большая часть жизни в этой квартире уходила на поддержание огня в печи.

Печь топилась дровами, поэтому её зев был обширен и постоянно голоден: дров на неё уходило чуть ли не по машине в месяц. Сама же квартира была очень даже прохладной. Как и все японские постройки, дом был построен из тонких, толщиной в сантиметр, дощечек, набитых на деревянный каркас снаружи и изнутри, между этими дощечками был засыпан шлак в качестве утеплителя. Конструкция весьма хлипкая, даже не для сахалинской зимы. Можно было обычным столовым ножом проткнуть стену насквозь.

* * *

Крепких морозов на Сахалине не бывает: на севере — да, а в средней части редко бывает мороз за тридцать, но сильнейшие ветры при высокой влажности выдувают тепло отовсюду; даже в шапке-ушанке с завязанными «ушами» ветер прошибает насквозь настолько, что долго не выдержишь.

В таких условиях говорить о пригодности «дома» в качестве жилья…

Тем не менее, жить надо. И жили. Жили за счёт печек. Печи были сложены уже русскими умельцами: сложены на славу, настолько на славу, что весь холодный период, который продолжался почти восемь месяцев, топились дровами круглые сутки и не рассыпались. Дрова были тоже сахалинские: горелых лесов вокруг полно, только напили, наваляй машину, а там бревно колуном пополам — и в печку. Жар от сосны знатный. Когда начались морозы, мне пришла в голову знатная мысль. Я поливал стены дома водой и забрасывал снегом, и так несколько раз. Стена покрылась льдом, щели сами собой законопатились, и в доме стало тепло. Конечно, тепло это было относительно: тепло, пока горит печь. В доме жара, а по углам лежит снег.

Только запаса заготовленных прежним хозяином дров хватило ненадолго.

Нужно было ехать за дровами. В гарнизоне это делал каждый хозяин сам. По моей просьбе выделили машину, дали двух солдат, третий — водитель, четвёртый — я. Выехали мы в семь утра, до леса было двадцать километров — ну, по снегу пусть час ходу, столько же назад, напилить сухостоя, обрубить сучья да нагрузить машину — ну, шесть часов. К пятнадцати часам мы рассчитывали засветло добраться до дому. Всё поначалу так и шло.

Мы напилили леса, обрубили сучья, нагрузили машину, стали трогаться в обратный путь. Однако произошла непредвиденная задержка: полетел кардан заднего моста. Водитель, чертыхаясь, полез под машину. Пока выгребал снег, откручивал задний кардан, снимал передний, ставил задний — наступили сумерки. Ветерок, дувший с севера (благодаря гряде сопок, ветер у земли в тех краях мог дуть только с севера или с юга), стал крепчать, пошёл снег и вдруг началась пурга. Настоящая сахалинская пурга, которая за ночь заметает дом с крышей. Мы прилагали все усилия, чтобы как можно скорее вырваться из этого ада поближе к жилью. Машина ревела, дёргалась. Дорогу мгновенно сравняло, перемело сугробами, найти её уже было невозможно.

Машина на одном ведущем мосту буксовала, её носила нечистая сила по каким-то колдобинам, мотор надрывался и, наконец, заглох окончательно. Дальше возиться с машиной уже не имело смысла: пурга была такая, что буквально в десяти метрах уже не было ничего видно, от фар и даже подфарников вокруг машины стояло ослепительное зарево, сквозь которое не видно было ничего даже на расстоянии метра — сплошная стена летящего снега. Мы сделали единственное, что нам оставалось: слили воду, отключили аккумулятор, бросили машину и пошли добираться до жилья пешком.

Идти нужно было к сопкам, на запад. Ветер дул с севера, значит, идти надо так, чтобы ветер бил в правую щёку. Я пошёл первым: одет я был в меховой нагольный лётный костюм, на ногах — лётные унты. Костюм лёгкий, унты широкие, проваливаются не так глубоко, как валенки солдат, да и роба солдатская на вате, тяжёлая, отнимает много сил при ходьбе даже при ровной и твёрдой дороге. Мы не обедали и не ужинали. Наработались ещё на валке леса, устали. Хорошо, что я взял на всякий случай четыре плитки шоколада да пачку папирос.

Остановились, присели отдохнуть. От солдат валил пар. Я тоже был весь мокрый. Тяжело идти по сугробам, тяжело даже в лётном обмундировании: снег по пояс, идём по целине, снег буквально приходится расталкивать корпусом. На это уходит уйма сил, а скорость никакая — почти на месте топчемся. Я раздал шоколад. Солдатики его буквально проглотили, немного приободрились. Свою плитку я трогать не стал. Оставил на крайний случай.

Перекурили. Время было позднее — девять вечера. До жилья было минимум километров восемнадцать — это если идти по прямой. Только какая может быть прямая на целине, по пояс, а то — и по грудь в снегу? Нужно было беречь силы. Решили менять ведущего по очереди — ему доставалось больше всех. Двигались очень медленно, практически топтались на месте.

Сил оставалось всё меньше, отдыхать приходилось всё чаще. Движения стали какими-то чужими, вялыми. Иногда казалось, что топчешься в горячке третьего раунда по рингу, когда уже тебя ничто не интересует — ни товарищи, орущие что-то за канатами, ни судья, ни противник, у которого уже тоже нет сил для удара, только красный туман в глазах и единственная задача — выдержать до гонга, не упасть. Выдержать.

Не упасть.

До гонга.

Не упасть…

Гонг! Всё. Выдержал.

Нет, это не гонг.

Сквозь рёв пурги слышны крики: «Командир! Командир!» Это кричат солдаты сзади. Оборачиваюсь.

Оказывается, я далековато оторвался от них. Их уже плохо видно в снежной сумяти: просто чёрное пятно на белом снегу. Я ушёл от них метров на десять. Стою, жду. Почему-то не догоняют. Вот опять кто-то позвал. Придётся возвращаться назад. Что-то случилось.

А случилось нехорошее. Один из солдат отказывается идти. Лёг на снег и не поднимается. Это сумасшествие: замёрзнуть сейчас — что раз плюнуть.

Только остановись. Ветер пронизывает мгновенно, высвистит тепло сразу, а дальше уж ничто не поможет. Жизнь сейчас только в движении.

Солдат лежит на снегу. Возле него лежат двое. Эти двое убеждают, что лежать нельзя, что сразу замёрзнешь. Солдат, всхлипывая, плачет и просит товарищей отвязаться и оставить его.

Он больше не может идти. Да и зачем идти? Куда идти? Ведь заблудились, кружим на месте, сил уже нет. Лучше уж не мучаться, всё одно помирать, так хоть помереть спокойно. Руки его были обнажены и уже холодны.

Он где-то потерял рукавицы.

Я достал шоколад. Отломил пару кубиков и насильно всунул шоколад в рот солдата.

Тот затих. Прошло минут пять, солдат открыл глаза.

Похоже, он раньше был в полубессознательном состоянии. Я поднял всех троих, дал каждому ещё по кубику шоколада.

Закурили. Водитель рассказал, что произошло. Солдатик из канцелярии эскадрильи, все полтора года просидел в канцелярии, писал бумажки. Слабый, родом их Хабаровска, мамин сынок. Шёл он последним, — последнему легче всех. Случайно обернулся — а его нет. Пришлось остановиться и идти искать.

Нашли того писаря метрах в двадцати: он как упал, так и не поднимался.

Стали поднимать, — не встаёт.

Подняли, — не идёт.

Стали бить, — немного прошёл и опять упал, теперь уже совсем вырубился.

Слабак. Тащить его, что ли на себе? Так не дотащим, сами еле идём.

Что делать будем, командир?..

Положение было не из радостных. Сколько ещё идти — я не знал.