Леонид Механиков - Полёт: воспоминания

• Название: Полёт: воспоминания
• Автор: Леонид Механиков
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Утро было сырым, дул пронзительный ветер с моря, облака неслись над головой так низко, что хотелось пригнуться. Наши гостеприимные хозяева погрузили нас на одну из машин. Колонна уже стояла в готовности. Короткое прощание — и мы в пути.

Дорога (если можно её так назвать) проходила в тайге, по речным отмелям, по галечнику и валежнику, часто приходилось останавливаться и разбирать завалы. Мы двигались со скоростью пешехода, моторы ревели, с капотов валил пар, водители выматывались, а потом снова садились за баранку. Наконец, путь нам преградила баррикада. Мирный ручеёк, ранее змеившийся между сосен, превратился в бурную горную реку, сметающую всё на своём пути, швыряющую стволы вековых сосен, валежник, переворачивающую булыжник как песок. Всё это было сцементировано гравием настолько, что нечего было и думать о растаскивании этого завала. После короткого совещания было принято решение двигаться по берегу к сопкам и искать переправы. Колонна, ревя моторами, повернула вправо и поползла по галечнику. Переправа была найдена. В этом месте ручеёк разлился широкой и мелкой рекой, из воды виднелись камни, течение было не так стремительно.

Попытались было промерить дно, однако к воде подойти было невозможно: берега были так занесены жидкой глиной, что в ней можно было утонуть. Мы уже собирались двинуться дальше по реке, но тут одному из солдат пришла на ум гениальная мысль: переправить на другой берег трос лебёдки головной машины, закрепить его на громадной сосне, и машина должна вытянуть себя этим тросом на тот берег, а потом вытянуть по очереди и остальных.

Предложение было принято. Дело оставалось за малым. Надо переправить на другой берег трос. Здесь уже нашёлся другой умник: была накачана воздухом запасная колёсная камера, к ней привязана доска, и, лёжа на этом сооружении, солдатик стал, отталкиваясь колышками, потихоньку двигаться по грязи к воде. Добравшись до воды, он перешёл вброд реку, закрепил трос на сосне, дал сигнал, и машина, надсадно ревя мотором, стала наматывать трос на барабан лебёдки. Трос натянулся, напрягся, — вот-вот лопнет. Вот машину чуть развернуло на камне, вот она пошла как-то боком — перевернётся! - но тут же выправилась и забурилась по самый радиатор в трясину.

Все ожидали, что мотор заглохнет, но мотор выдержал: трос подматывался на барабан, машина ползла к воде. Вот она уже в воде. Хорошо, что не глубоко. Впереди идёт солдат по пояс в воде, промеривает, машина идёт за ним. И вот она уже на берегу! Дружный крик радости ознаменовал это событие.

Теперь машину водитель подогнал к сосне и упёрся в неё бампером. Солдат зацепил на пояс трос и пошёл к нашему берегу. Дальше всё пошло как по маслу: трос цеплялся за очередную машину, та вытягивалась лебёдкой на другой берег — колонна была переправлена. Мы все были перепачканы грязью, измучены и бесконечно рады успеху. После переправы развели костёр, отмылись от грязи, быстро перехватили немудрёной армейской пищи и двинулись дальше.

Я поражался не раз солдатской находчивости, умению, выдержке, всем качествам настоящего мужчины, которые так ярко проявляются в нелёгкой армейской службе на Дальнем Востоке. Многому я у них научился, ибо солдаты служили у нас в основном из дальневосточников, дети тех же охотников, рыбаков — местных жителей, приспособленных к трудной жизни. Маменькины сынки здесь не уживались и удирали на материк, в цивилизацию, на асфальт.

Двадцать километров от Леонидово до Возвращения мы одолели за шесть часов. Я не знал, как благодарить тех солдат, когда они выгрузили нас на станции. Ещё и извинялись, что не могут довезти нас до гарнизона, для чего им пришлось бы сделать крюк: от станции до гарнизона оставалось четыре километра. Колонна сворачивать никуда не имела права, идти ей было ещё далеко.

* * *

Станция Возвращение представляла собой остановку на одноколейке.

Вся станция представляла собой два домика: домик путевого обходчика и магазин. Дальше за станцией тянулась кривая улочка приземистых бревенчатых домишек жителей посёлка Возвращение. Некоторые домишки были ещё японскими, т. е. построенными из тонких дощечек, между которыми был засыпан шлак. Холодными были эти домишки, топили в них печку круглые сутки, и потому горели те домишки быстро, один за другим.

Магазин был расположен именно в таком домике и уцелел, видно, благодаря тому, что не топился. Продавщица была закутана во всё, во что можно закутаться, и вечно пьяная: в комнатульке площадью шесть квадратных метров по стене тянулись полки, на которых были навалены балыки метрового роста, крабовые консервы да стоял ларь с отделениями, в которых были засыпаны соль да сахар. Отдельно в углу громоздились ящики со спичками да ещё чем-то несущественным. Главной достопримечательностью этого магазина были лужа и бочка.

Лужа была перед входом в магазин. Это была громадная лужа жидкой грязи метров в тридцать диаметром, которая жила сама по себе: за все годы моего пребывания на Возвращении эта лужа ни разу не высохла. Все к ней давно привыкли, перебросили через неё брёвна и просто не обращали внимания.

Бочка стояла посреди магазина.

Это была большая стапятидесятилитровая железная бочка с вырезанным верхним дном. В таких бочках на Сахалин возили спирт. В этой бочке тоже был спирт. Питьевой. 96-процентный, как было написано. Это его вонь разносилась по ветру, сманивая к магазину пьяниц, которые вечно толклись у магазина со своим обычным вооружением: в одной руке кружка, в другой — балык. На самом деле, там, наверное, и не было тех 96 градусов, ибо бочка не закрывалась, хотя и расходовалась быстро: продавщица брала у покупателя бидончик, спрашивала: «Полный?» — и, получив утвердительный ответ, черпала железной литровой кружкой с длинной ручкой, которой меряют продавцы молоко три раза из бочки в бидончик. Покупатель с достоинством принимал бидончик, совал продавщице деньги и торопился к ожидающей его тёплой кампании. Плесни в ту бочку ведро воды, — кто заметит? Или кто будет мерять тот спирт? От станции до гарнизона было четыре километра.

Если бы без вещей — это не проблема. Впоследствии я не раз совершал сюда вояжи с бидончиком на лыжах и без палок — руки заняты: в одной — бидончик, в другой — балык, но это было потом. Сейчас же у меня было четыре чемодана и жена на сносях, которая, героически выдержав сумасшедшую дорогу, стояла с гитарой у ноги, как часовой, у чемоданов. Я пошёл искать телефон, чтобы связаться с начальником штаба или комендантом своего гарнизона. Телефон нашёлся, но связи с гарнизоном не было.

Прихватив чемодан, я отправился пешком по дороге, указанной мне полупьяным мужичком из местных. Жену оставил с вещами в магазине.

Дорога мне показалась бесконечной. Тропинка вилась среди каких-то зарослей и болот, пришлось перебираться чуть ли не ползком через полуразрушенный пешеходный мостик через речку. Вот и гарнизон. Рабочий день закончился, и в штабе, кроме дежурного по части, никого не было. Дежурный быстро нашёл начальника штаба полка, который оказался дома. Тот никак не мог понять, кто я такой и как оказался в гарнизоне: связь с материком и с дивизией была оборвана тайфуном, и никаких сообщений о том, что едет лётчик с семьёй к месту службы, в полк не поступала. Проклятые штабисты: за почти две недели, что я болтался в пути от Хабаровска до полка, не могли сообщить хоть по радио, хоть шифровкой, что в полк добирается служивый.

Скорее всего, какой-нибудь клерк в кадрах армии просто забыл сообщить в Южно-Сахалинск, а те, естественно, не сообщили в полк.

Как бы то ни было, но машина с двумя солдатами к штабу подошла быстро, и мы отправились на станцию. Доехать до станции нам не удалось: речушка разрушила опору деревянного моста, и проехать по нему было невозможно. Пришлось оставить машину и идти на станцию пешком. Я был вымотан настолько, что еле двигал ногами, а предстояло ещё тащить по этим хлябям чемодан да ещё беречь, чтобы не упала, жену. Жена сидела на вещах, в глазах были слёзы: завёз к чёрту на кулички и бросил. Бедная, сколько она пережила, сколько сил отняла у неё дорога, мой поход в гарнизон и долгое ожидание на чемоданах посреди Сахалина явились последней каплей в чаше её терпения. Солдаты взяли вещи, мне дали лёгкий чемодан, и вот уже ночью нас привели в гостиницу.

Гостиница представляла собой избу с единственной, громадной комнатой: то ли свинарник в ней был раньше, то ли коровник — сказать трудно.

Далеко в конце заставленной солдатскими койками комнаты сиротливо светила одинокая лампочка. Всё было влажным. Постель была просто мокрой. В комнате стоял затхлый, спёртый воздух, который можно было, казалось, нарезать, словно хлеб, ломтями. На байковых солдатских одеялах, покрывающих кровати, лежали опавшие с потолка куски побелки и штукатурки.

Но нам было не до уюта.

Мы были рады, что добрались до места в срок, что год не пропал и что можно теперь выспаться. Были собраны одеяла с нескольких коек, мы укрылись ими настолько, что было тяжело, кое-как согрелись в этой мокроте, и я уснул, как убитый.