Михаил Герасимов - Пробуждение

• Название: Пробуждение
• Автор: Михаил Герасимов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1965

Это — книга воспоминаний о первой мировой войне и революционных событиях 1917 года. Выходец из мелкобуржуазной среды, М. Н. Герасимов направляется в школу и попадает в дружную, на первый взгляд, офицерскую семью одного из многих полков царской армии. Однако затянувшаяся война порождает у офицеров много недоуменных вопросов, а у солдат — явное недовольство. «За что воюем?» — эта мысль сверлит голову молодого прапорщика. Солдат большевик Голенцов и врач полкового лазарета, вскоре удаленный из полка как революционер, открывают ему глаза на истинный смысл войны. Автор описывает крах юношеских иллюзий. Вопрос, куда и с кем идти, штабс-капитан Герасимов решает окончательно и бесповоротно: туда, куда идет народ, вместе с ним. В рядах Красной Армии автор прошагал по трудным дорогам гражданской войны, за боевые отличия был награжден двумя орденами Красного Знамени. В Великую Отечественную войну генерал-лейтенант М. Н. Герасимов командовал корпусом, армией, был заместителем командующего фронтом. Его записки, несомненно, привлекут внимание широкого круга читателей.

---

1 декабря 1916 года

Только что вернулся с разведки. Недоволен всем на свете. Во-первых, погодой: страшный ветер дует уже третий день. Во-вторых, захватили мы немца, а он оказался серьезно раненным и умер уже на нашей позиции. Смотрел я на него, молодого парня, почти мальчика, и остался равнодушен, как будто передо мной был не труп человека, еще полчаса назад полного кипучей жизни, надежд, желаний, мыслей, может быть с большим любящим сердцем, а манекен, одетый в форму немецкого солдата.

Как все надоело, как все пошло, мерзко и низко. Каждый день или сам рискуешь быть убитым или убиваешь других. А за что? Зачем? Для чего? Что мне сделал, например, этот убитый мальчишка-немец?

Нет! На этой неделе больше не пойду в разведку: с таким настроением и с такими мыслями нельзя идти на опасное предприятие. Пошлю Богдана или Федорова, хотя лучше Богдана: он холост, как и я, а у Федорова трое детей.

7 декабря

Сегодня я был назначен командующим[32] девятой сотней вместо Карпова. Я, значит, самый старший из младших офицеров полка. Признаюсь, особого удовольствия не испытал, да и в батальон к Желиховскому идти большой охоты нет. Правда, у него порядок, солдаты накормлены вовремя, хорошо одеты и обуты. Но он трус и великий держиморда: бьет наотмашь не кулаком, а ладонью, сшибая сразу двоих. Солдаты ненавидят его.

18 декабря

Командую девятой сотней. Народ в ней мне нравится — как солдаты, так и унтер-офицеры. Младшие офицеры — подпоручики Жуков и Трапезников. Жуков — сын владельца мыльного завода, табачной и кондитерской фабрик. Ему лет тридцать пять, он рыжий,  с бородкой «буланже», кадык выдается далеко вперед, голова вздернута. Похож на смирного верблюда, и голос у него такой же резкий, крикливый. Грубиян Филатов громогласно звал его Мыловаром. Другой — Трапезников — невысокий, плотный, тоже рыжий, с красным лицом и стеклянными глазами, рыжими, закрученными кверху усами a la Вильгельм II смахивал на немецкого ефрейтора или унтер-офицера. До призыва в армию служил приказчиком в магазине готового платья. Профессия наложила на него свой отпечаток. Он не говорил, как все люди, а выражался особым языком: «Чего изволите?» «Не извольте беспокоиться», «Покорнейше прошу», «Шикарно» и прочее. Меня коробил его язык.

Прожили вместе мы недолго. Жуков был назначен хозяином офицерского собрания. Он и раньше оказывал полку услуги и доставлял папашино мыло.

Трапезникова я невзлюбил сразу. Кроме своего отвратительного лакейского языка он имел и другие, нетерпимые, с моей точки зрения, недостатки. В обед и за ужином он выпивал порядочный стаканчик водки, кубических дюймов этак на пять-шесть вместимостью. И откуда только он доставал ее? Выпив, крякал, приговаривая: «Так-с! Шикарно», и прищелкивал языком. В это время мне хотелось сказать ему что-нибудь неприятное.

И главное — он занимался мордобоем. В первый день моего появления в сотне он раза четыре ткнул кулаком в лицо своего денщика, смиренного татарина, и называл его: «Эй ты, махмет, свиное ухо». Когда я вышел к сотне в первый день, Трапезников неплохо скомандовал. Но только начались занятия, я увидел, что он бьет по лицу солдата, бьет с остервенением, сперва правой, потом левой рукой, нанося быстрые, отрывистые удары. После я сообразил, что он хотел показать мне свое служебное рвение.

После обеда я сказал ему напрямик, что его способ воспитания солдата и разъяснения ему основ патриотизма, долга, присяги и прочего заслуживает не одобрения, а всяческого порицания и осуждения. Трапезников не понял.

— Чего изволите? — растерянно пробормотал он.

— Вот что, подпоручик Трапезников, — закончил  я. — Наши взгляды не сходятся. Я не решаюсь брать на себя задачу вашего перевоспитания. Да это едва ли возможно и не подходит мне: вы старше меня на двенадцать лет. Лучше будет и для меня, и для вас, если вы попросите перевести вас в другую сотню.

— Как прикажете, — сипло проговорил Трапезников, — только, осмелюсь доложить, подполковник Желиховский всегда одобряли меня.

— Подполковник Желиховский — ваш прямой начальник, а я непосредственный и не только не одобряю ваши методы, но считаю их недостойными русского офицера и русской армии. Впрочем, если вам будет неугодно принять мой совет, я постараюсь помочь вам своим личным докладом командиру полка.

Трапезников отлично знал: генерал терпеть не мог офицеров, позволявших себе бить солдат. Поэтому Трапезников поспешил сказать, что мой совет принимает. Через два дня его перевели в одиннадцатую сотню, а в девятую ко мне пришел прапорщик Хлевтов, мужчина лет сорока пяти, невыигрышной наружности. Он — крестьянин, видимо зажиточный, сумел в свое время окончить шестиклассное городское училище и поэтому попал в школу прапорщиков, как имеющий права 2-го разряда по образованию. Хлевтов был простой, душевный и непритязательный человек, и мы зажили с ним дружно, взаимно уважая друг друга.

Написал Нине по адресу ее отца. Теперь жду ответа.

24 декабря

Многие офицеры недовольны большими задержками в производстве. Например, я сам в августе выслужил на поручика. Теперь у меня уже четыре месяца выслуги на штабс-капитана, а я все еще подпоручик. Булгаков, к которому я обратился по старой памяти с этим наболевшим вопросом, разъяснил мне:

— В армии около двухсот тысяч офицеров военного времени. Начиная с чина подпоручика, производство делается только в Петрограде. Для выслуги на чин подпоручика и поручика нужно четыре месяца. Вот и прикиньте: двести тысяч разделите на четыре: придется на каждый месяц больше пятидесяти тысяч, или полторы — две тысячи производств в день. Естественно, что главный  штаб не в силах справиться с такой массой производств в положенное время. Кроме того, ведь производство входит в силу только после опубликования в «Инвалиде». Насколько мне известно, поднят вопрос о том, чтобы производство до чина штабс-капитана включительно проводилось приказом главнокомандующего армий фронта. Тогда все происходило бы вовремя, и молодые офицеры были бы лучше настроены. Э! Да когда еще это будет, — ротмистр безнадежно махнул рукой.

* * *

Сочельник. Заготовлены подарки унтер-офицерам и фельдфебелям. В офицерском собрании будет праздничный ужин. А на улице дождь, слякоть, пронзительный ветер и ни капли снега. То ли дело у нас дома. Сейчас там зима, снег хрустит под ногами, все бело, девушки румяные, как заря. Раньше катания на санях устраивались. Теперь, в связи с войной, может быть, этого и нет. Хорошо дома! С каким наслаждением бросил бы я эту нудную, надоевшую волынку — войну! Да и не я один, а пожалуй, кроме кадровых офицеров, все сто процентов состава армии.

Об усталости от войны говорят уже открыто. Чтобы бороться с падением патриотизма, командирам сотен приказано лично проводить с солдатами беседы на темы из русской истории, о героическом прошлом. Пособий же нет никаких, рассчитывать приходится только на то, что сохранилось в памяти. А солдат не удовлетворишь ведь сказками для детей. Они задают вопросы: почему всё сидим в окопах, ведь так можно просидеть и пять лет? Когда кончится война? Раз все равно не воюем, почему солдатам не дают отпусков, а офицерам дают? Будут ли платить на семьи солдатам, оставившим дома жену и нескольких детей? Чем будут награждены солдаты после окончания войны? Будет ли дана земля солдатам-фронтовикам? И много подобных. Вот что интересует солдат, а не сказки о том, как разные генералы воевали.

Вчера зашел ко мне поручик Плетнев, командир седьмой сотни.

— Вот, брат! — жаловался он. — Заставляют историю читать солдатам. Книжек не дали, а я что и знал,  так давно забыл. Начал рассказывать солдатам про Суворова. Ничего! Слушали внимательно. А потом встал такой маленький, знаешь, солдатишка, Оглоблин. «Дозвольте, — говорит, — ваше благородие, вопрос задать!» — «Говори». — «А почему вот тогда, давно, при Суворове, с немцами да турками воевали и теперь с ними же воюем?» Понимаешь, в пот вогнал меня, сукин сын. Ну что я ему отвечу, когда и сам не знаю. А две сотни человек ждут. Хорошо, тут труба заиграла отбой. Я и вывернулся, сказал, что все подробно разъясню завтра. А что я могу разъяснить? «За что воюем, почему воюем?» — передразнил он вогнавшего его в пот Оглоблина. — Помоги, брат, пришел к тебе за этим. Ты, знаю, умеешь говорить с солдатней. Не то, что я — «раз» да «два». Тебе тоже ведь вопросы такие задают, вот и скажи, как ты на них отвечаешь?

Мне хотелось помочь добряку Плетневу, но ответить солдатам так, как отвечал я, он не смог бы, напутал бы, могла получиться неприятность. Вспомнилось, как недавно в хорошую погоду я беседовал с солдатами в леске. В перерыве отошел в сторону, а когда возвращался, услышал разговор, и захотелось его послушать. Я прилег за кустом. Говорил натужный, недовольный бас: «На кой нам ляд все эти малороссы, поляки да латыши! Пущай у них немцы землю забирают. Нам што! Может, этим латышам легче дышать станет. У немцев, слышь, порядок, машины разные, все мужики, слышь-ка, богато живут». Звонкий, сдерживаемый баритон возражал: «Не то говоришь, Семен. Что касается немцев, не скажу. А вот у румынов был, у китайцев пришлось, у японцев, у корейцев тоже — есть такой народ. Везде маломощному мужику плохо. Богатеи, ну те, вестимо, живут, а мужик — он везде мается. Вот слышал, подпоручик про Америку рассказывал. Он из книжек вычитал, а есть у нас в команде разведчиков унтер, Нитка по фамилии, жил в Америке долго, машинистом работал. Вот тот Нитка и рассказывал, что в Америке крестьян, как у нас, мужиков, значит, нет, а все фармеры. Это вроде как у нас, хуторами живут. Вот у них машины, конечно, лошади замечательные, корова — в день дает три ведра молока. Домá с кроватями, шкапами. Работники. Поглядишь — богатей. А этот богатей работает от зари до зари и все в  долгу, никак из него не выберется. И все у него в долг: и дом, и скот, и машина, и кровать со шкапами. А не уплатит вовремя прóценты — все с укциону продают. Фармер этот, ему сорок лет, а по наружности — ну старик стариком, потому на работе надрывается. А что до того касаемо, будто немцы на нашу землю зарятся, — это возможно. Только скажу тебе, Семен, настоящий трудящий крестьянин у другого, хоша он латыш али поляк, никогда землю отбирать не будет. Вот господа да купцы — это другое дело. Их ничем не ублаготворишь, им все мало. За рупь друг другу глотку перегрызут, а нашего брата мужика хуже скотины понимают. Вот, Семен, где загвоздка: в господах да купцах. Ежели бы их устранить, мужик и вздохнул бы». — «Господа, да купцы, да царь с исправником с ними. Ишь куда ты залез». — «Тише! Нишкни!» — Солдаты встали и ушли. Потом пошел и я.