Максим Далин - Соавтор

• Название: Соавтор
• Автор: Максим Далин
• Жанр: Фэнтези

Скажем так: писатель ищет соавтора для важных вещей. Находит — и случается вдохновение и очень дальние странствия))

Стилистический эксперимент на тему фэнтези.

Текст под редакцией М. Ровной.

---

— Это ложь! — режет Инквизитор.

Я смертельно устал. Я понимаю, насколько безнадежны попытки что-то доказать. Никто не придет на помощь; плебс обожал меня, теперь возненавидит и будет улюлюкать и свистеть, когда меня сожгут — и кто осудит плебс? Каковы бы ни были сильные мира сего — плебеям они враги…

— А дворцы, построенные Цветами за эти пятьдесят лет, вы снесете? — говорю я. — Мосты? Крепости? Потопите корабли? Переплавите колокола? Убьете людей, которых они успели исцелить? Ну, что ж вы заткнулись? Ты уже приказал ломать храм Доброго Взгляда, Нормад? Или Инквизитор хватал тебя за руки?

Нормад наливается темной кровью. Инквизитор бледнеет. Лорды вжимаются в кресла.

— Увести эту нечисть! — отрывисто бросает Нормад. — На костер ведьмака! Все убедились, лорды?

Лорды молчат и смотрят вниз. Стража Нормада подходит к нам с Ленорой — и я вдруг вижу столб белого света, пробивший потолок в шаге от меня. Я понимаю, что могу войти в этот свет и оказаться где-то бесконечно далеко отсюда, живой, свободный — но это убьет Ленору, а Уркас, смотрящий на меня, как на последнюю надежду, останется в руках палачей, один…

Я обнимаю свою прекрасную даму, я улыбаюсь Уркасу. Я поворачиваюсь к страже.

Я остаюсь.

* * *

Я кашляю, кашляю и кашляю. Меня рвет и я снова кашляю. Мне не вдохнуть — и тело, особенно ноги, еще горит до самых костей. Я почти слеп от дыма.

Чьи-то нереальные руки поднимают мою голову, на губах — холод и влага, я делаю несколько судорожных глотков и еле удерживаю воду в себе. Приваливаюсь к плечу того, кто…

Андрея.

Дымом не пахнет. Все в прошлом. Мы в кухне, я — на полу, на коленях, сложившись втрое; он рядом со мной, со стаканом воды в руке. По полу размазана вода вперемешку с желчью и копотью.

Андрей качает головой.

— Ну ты даешь… Я же звал тебя назад, когда еще можно было уйти спокойно! Что тебя на костер понесло?

— Он меня не отпустил, — говорю я сипло. — Хочешь — верь, хочешь — нет. И я как-то… короче, я вообще не осознавал себя внутри этого короля-расстриги. Он меня сожрал, впитал в себя. Хватка разжалась, только когда он умер. Что я мог сделать?

Андрей улыбается — несколько обеспокоенно.

— Попей еще. На тебе лица нет. Сколько раз тебе повторять — не отождествляй.

Я допиваю воду одним глотком. Встаю. Смотрю в узенькое зеркальце над раковиной — на свою осунувшуюся бледную физиономию. Лицо есть. И даже — мое. Я, кажется, не его ожидал увидеть — ух, какое лицо было у Церла… По моей спине пробегает озноб.

— Из палача удрал, — говорит Андрей, — а в этом кромешном кошмаре задержался до смертной казни включительно… Ну у тебя и выбор!

— Он — не кошмар! — огрызаюсь я. — И, кстати, почему это ты в такой великолепной форме? Я понимаю, что ты умираешь легче, но не на медленном же огне?

Андрей улыбается.

— Ты только не убивай меня сразу… в Леноре была только половина, свинья он бестрепетная, твой Церл — дамский любимчик! Заставил бедную девочку полвека таскаться за собой из трупа в труп, некрофил несчастный… Фарфоровые статуэточки из настоящих мертвецов, ваши пальцы пахнут ладаном… Что терпела — жуть, не постигаю! Любила… женщины такие привязчивые, а он увлекательный был крендель. Великий и ужасный…

— Короче! — обрываю я. — Закрой фонтан и скажи, в ком еще.

— В Великом Инквизиторе, — усмехается Андрей. — Ух ты, какие глаза! Картина называется «Не ждали»…

Я хватаю его за грудки.

— Какого черта?! Как ты мог, вообще, сволота?! Ну ладно, Церл был тот еще маньяк, пусть будет — чернокнижник, некрофил, кто там еще… Но его Оранжерея?! Дурачок этот с его картинками?! Ты хоть представляешь, как он рисовал?

Андрей мягко отстраняет мои руки.

— Рисовал круто, — говорит он печально. — Что самое дикое — интуитивно, совершенно без школы, без представления о композиции, пропорциях, технике… будто обводил что-то, что уже и так нарисовано. Мог начать фигуру человека с пальца ноги, орнамент из цветов — с лепестка или усика какого-нибудь. Очень ярко и нежно. Наивные детские грезы о рае — ангелы, золотые с голубым, легонькие, полупрозрачные, бесполые и бесплотные, облака, ветки цветущих роз…

— И ты приказал переломать ему пальцы, а потом — на костер?

Андрей качает головой.

— Да я-то тут при чем, щелкопер? Меня там вообще не было — был Его Преподобие Шергон, с его подагрой, норовом и взглядом на вещи. Я сейчас не его — свои впечатления излагаю, а Шергону вообще плевать на все эти красоты, понимаешь? Он в живописи не шарит, он ее не чувствует. Ему хоть шедевры этих ребят из Оранжереи показывай, хоть этикетки от туалетной бумаги — пофиг ему! Когда Оранжерею громили, у него даже не зачесалось украсть что-то, кроме золотишка и камешков, да и те — не оттого, что из них какой-нибудь Церлов Цветок эти украшения запредельные ваял, а потому что золото есть золото. На вес.

— Но ты же был у него внутри, — говорю я безнадежно.

— А что я мог сделать? Ты, когда мы в другом мире, вообще себя осознаешь? Не говоря уж об — изменить поведение роли твоей, персонажа? Нельзя, друг ситный, свою душу в другого человека засунуть, как руку в перчатку — по крайней мере, я не могу. Да судя по тому, что я вокруг слышу и вижу, никто не может.

— Слушай, — спрашиваю я, — а хоть кто-нибудь спасся? Или доблестные солдаты Нормада извели всех под корень?

— Кого не они, того — толпа, — говорит Андрей, и его лицо каменеет. — Видал бы ты, как благодарный народ громил обсерваторию! Как склянки алхимические били о камни, как книги потрошили… любо-дорого. Это потом, когда Церла жгли с его королевой и дурачком, его народу было не по себе… но Церл с костра и врезал хорошо.

— Радуетесь, что избавились от всех чудес, до каких дотянулись? — бормочу я. — Злые чудеса от добрых отличить тяжело — а боялись-то вы всех… что ж, живите в мире без чудес, пока не найдутся новые кандидаты на плаху и костер — может, они до казни успеют сделать вашу поганую жизнь хоть чуточку лучше…

— Не заводись, — говорит Андрей. — И не отождествляй. Ты понимаешь, что так и самому умереть можно? Как ты не задохнулся дымом, не понимаю — а все оттого, что совсем забываешь о себе. Тебе пожрать приготовить? Ты ж не жрал ничего чуть не месяц… хорошо еще, что Церл оказался живучий, нечистая сила. Между прочим, Нормад распорядился его кормить.

— Баландой, — говорю я с ядом. От разговоров о еде у меня случается мгновенный спазм желудка. — Поджарь хоть яичницу, пособник палачей…

— А он рассчитывал, что его будут человечиной кормить? — хмыкает Андрей, вытаскивая яйца из холодильника. — С колбасой жарить?

— Да. Он не ел человечину. И не ехидничай — Ленора это знала. У него обмен веществ, наверное, поменялся, когда он перешел на Темную Сторону: он мог есть только сырое мясо. С кровью. Так что скажи, что Нормад приказал пытать его голодом.

От запаха жареной колбасы у меня кружится голова.

— Нормад тоже тот еще тип, — говорит Андрей. — Дай мне нож. Он беспринципен, как правильному политику положено, а на всякие идеалы — плевал с отхарком. Изменил присяге — и нигде не ёкнуло. Вообще, много там всего говорилось — а упирается плотно в деньги. И в статус. И все. Это Церл был чокнутый, остальные — нормальные. Нормальные политики.

— Церл убивал девчонок из высшего света, — говорю я задумчиво.

— Ты можешь представить себе политика, который никого не убил? Разве что — обычно чужими руками…

После Церла у меня вообще пропадают тормоза. Исчезает страх.

Я вхожу куда угодно — и остаюсь там до самого жестокого экстрима. Я больше не выбираю повкуснее, я закопался по уши — я вижу все. Мой возраст приближается годам к пятистам. В очередной мир я вхожу вампиром — и меня совершенно не ужасает. Я прохожу сквозь посмертие. Он — хищник, Харон, облеченный сомнительной плотью из человеческих жутких фантазий, существо без пола, но исполненное странной энергии, пожалуй, схожей с сексуальной. Я чую запахи всего на свете и брожу по чужим снам, видя самые сокровенные тайны. Я начинаю понимать, насколько желанной может быть смерть. Мироощущение вампира лишает меня всех оставшихся клочков морали. Я вижу в любой душе свет и тень — их соотношение колеблется, чаши весов никогда не останавливаются в равновесии, но фишка в том, что свет всегда есть.

Вот что. Свет всегда есть. Иногда я вспоминаю чужой памятью, как этот свет пытались погасить, как его затаптывали, как заплевывали тлеющие искры — и как все равно находилось что-то, за что можно уцепиться в поисках живого и доброго. Я больше не боюсь души палача.

Я перестаю верить в зло.

Я вижу только совершенство человеческих душ, — каждой души, — их неповторимость, их уязвимость и холодную жестокость обстоятельств. Я живу в волке, терзающем олениху, и в оленихе одновременно: я ощущаю страшную боль и смертный страх жертвы, но не могу ненавидеть убийцу — его ведет его предназначение, иначе быть не может.