Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

• Название: Сочинения в двух томах. Том первый
• Автор: Петр Северов
• Издательство: Днiпро
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В первый том вошли: повести, посвященные легендарному донецкому краю, его героям — людям высоких революционных традиций, способным на самоотверженный подвиг во славу Родины, и рассказы о замечательных современниках, с которыми автору приходилось встречаться.

---

Кто-то неторопливо идет к двери, останавливается и, не открывая, спрашивает глухо:

— Кого тебе?

— Тетю Анну!

Снова короткое молчание.

— А кто будешь?

— Василий… сын.

Дверь медленно открывается. Седенький очкастый старичок стоит на пороге. У него пристальный взгляд, колючие усы, жесткая, словно из соломы бородка.

— Сыну можно, — говорит он, не уступая, однако, прохода. — Но тихо… очень больна…

— А ты… что за человек?

Почти насильно я ступаю на порог.

— Санитар…

— Что же с ней?

Он с удивлением оглядывает меня. Лицо его становится злым.

— Как… Вы не знаете? Вы! Сын!

— Да не знаю же… Не знаю! — И, оттолкнув его, я бросаюсь в комнату.

В углу, около печки, на кроватке, покрытая пестрым тряпичным одеялом, лежит мать. Она такая маленькая, такая одинокая в темной пустой квартире.

Я подхожу тихонько к постели. С трудом, сжав зубы, она поворачивается ко мне лицом. Я вижу длинную багровую полосу на ее щеке и такую же, покрытую засохшей сукровицей, рану на подбородке.

— Васек… — говорит ома, и ее глаза становятся огромными от счастья. — Пришел, милый… А как же отец?

Я не могу ей, доброй, маленькой, сказать правду. Я ничего не знаю об отце. Я говорю весело:

— Ничего! Жив-здоров батя… Скоро придет…

Но она не слышит. Долго и мучительно силится она проглотить что-то, заполнившее ей горло. Губы ее дергаются, дрожат и никак не могут сложиться в улыбку. Она похожа на обиженного ребенка — такие крупные слезы текут по ее лицу.

Я склоняюсь над постелью. Сквозь жаркое дыхание мне едва слышен ее голос:

— А меня, сынок, шомполами. Беляки!..

— Шомполами?!

— Ну, ну, молодой человек, не тревожьте больную, — сухо говорит санитар и начинает длинно разъяснять мне возможные последствия нервного потрясения. Впрочем, я не слышу его. Я только слежу за его сухими синеватыми губами и резко вздрагивающей соломенной бородкой. И одновременно я замечаю в своей руке светлую пушистую ветку сирени. Мне некуда ее положить. Я начинаю бродить по комнате, ища подходящего места. Но стены холодны и пусты. Наконец я прячу ее на подоконник, за занавеску, и здесь же оставляю часы.

На улицу я выхожу ощупью, совершенно слепой.

Здесь, около калитки, я останавливаюсь и протираю глаза. Пальцы мои становятся мокрыми. Черт возьми… да ведь это же слезы. Что если кто-нибудь заметит… кто-нибудь из своих? Вот, скажет, боец!

Свесившись над забором, я стою долгое время.

Что-то не дает мне дышать. Жарко. Слегка кружится голова.

Но я стою, прижимаясь грудью к упругой, заостренной доске, опираясь на нее, как на собственную волю, стою и жду, пока прояснятся глаза. Так на этом скрипучем барьере мне удается пересилить себя — свою невыносимую злую обиду.

Свет приходит не скоро. Он смутен и неподвижен. И хотя глаза мои уже совсем сухи, я все же с трудом отыскиваю винтовку, спотыкаюсь о камни, долго путаюсь в переулках, пока нахожу ревком.

В палисаднике, у самых дверей ревкома, цветет сирень. Небольшой кудрявый куст сирени. Мне слышен каждый шорох его цветов. Торопливо взбегаю на крылечко. Но дверь ревкома закрыта. Запах сирени сладок и густ.

Теперь я начинаю спешить. Дверь трясется под моими ударами и наконец распахивается настежь. Это сорвалась задвижка. Я бегу по коридору и здесь, в полутьме, у второй двери, сталкиваюсь со своим Старым другом Трофимом Бычковым. У него строгое лицо.

— Кто такой? — хрипло говорит он, хватая меня за руку.

— Свои…

— Ну-ка, постой! — и внимательно всматривается мне в лицо, оглядывает гимнастерку, руки. Брови его начинают дрожать.

— Вася… Ой парень… Васька!

Громадные ручища тискают меня, поднимают с пола. Прокуренное дыхание жжет мне щеку.

— Да что ты брыкаешься… Чудак, малый…

Наконец мне удается высвободиться из его рук. Но он все еще поглаживает мои плечи, смеется, сверкая зубами, заглядывает в глаза.

— Хватит! — почти кричу я. — Мне не до этого, Трофим. — И открываю дверь, так как снова жаркая темнота наполняет мои глаза.

Он тяжело опускает руки, медленно ступает на порог.

— Заходи, Василий, — почти виновато просит он. И, покачивая упрямыми плечами, проходит через комнату к столу.

Я иду следом, волоча тяжелую винтовку.

— Я хочу все знать, Трофим… Все! — говорю я решительно. — Как, за что это?..

Но он прерывает меня:

— Понимаю… Да ты садись. Ну, что рассказывать? — Брови его опять начинают дрожать, кривятся губы.

— Пятого дня при отступлении тетку Анну офицеры шомполами били… Что говорить тут, Василий? Большевичка — раз муж и сын у красных…

Руки его впиваются в борт стола. Я слежу за пальцами — кровь медленно уходит от ногтей, ползет, коробится скатерть.

В настольном стекле, перерезанном серебряной трещиной, похожей на лезвие ножа, отражается лицо Трофима. Я слежу за его лицом.

Вдруг он вскакивает на ноги. Падает стул. Красные чернила проливаются на скатерть и стекло.

— Подумать только!.. — мечась по комнате, кричит он. — Подумать!..

— Так, Трофим, — говорю я, — так… — Угол стола давит мне грудь. Но опять, как недавно у забора, я сдерживаю самого себя. Я вижу, как окрашивается серебряная трещина — сначала она становится розоватой, потом, наливаясь, темнеет… темнеет.

— Ничего, успокойся, — словно опомнившись, говорит Трофим. И, останавливаясь, поглаживает мое плечо.

— Только не утешай, Бычков, не стоит.

— И не думаю, — отвечает он твердо. — Нет. Дело тут такое, понимаешь, что один уже пойман. Тот самый, что приказывал пороть…

— Где он?

— Сам жду. Привезут. Хочешь, может, глянуть на него? Карточка есть.

И, выдвинув ящик стола, он начинает рыться в бумагах.

— Мы его так вот, при помощи этих самых карточек, и нашли. У каждого своя манера. А этот, паскудник, все карточки свои дарил, берите мол, и храните на память, я, мол, мести вашей не боюсь потому, что не верю в вашу победу. Одна его карточка и мне в руки попала. Я сразу к фотографу и давай рассылать во все концы. Что ж думаешь? Теперь он попался. Под Нырково взят.

И уже с усмешкой протягивает мне портсигар. На серебряной крышке я замечаю барельеф голой женщины. Я не понимаю Трофима. Пальцы его поглаживают барельеф.

— Это глупо, Трофим, — говорю я.

— Да ты раскрой!

Чтобы раскрыть портсигар, я беру его всей ладонью. Он холодноват, скользок и упруг, как кусок льда. Мягко подскакивает крышка, и… передо мной смеется, кажет литые зубы, хохочет это до черточки знакомое бритое лицо.

— Видишь?.. — говорит Трофим. — Запоминай.

…У него тонкие, несколько выпяченные губы. Брови у него вздернутые и густые. У него круглый лоб… там, за этим лбом, за этим панцирем, и есть то, что надо было понять… понять… понять…

«Ах, вот она какая, весна!.. Свищет соловей в роще. Но главное — светляки… Жаль… Днем их не видно. Хотя это спасает их…»

Я поднимаюсь. Гудит, колеблется пол.

Мне удается устоять на ногах. Я поднимаюсь и иду к двери.

— Что ты, Василий? — где-то очень далеко говорит Трофим.

Но вот и порог.

Нет, я не переступлю его, нет!

— Дело такое, Трофим, — говорю я громко и не оборачиваясь. — Я отпустил его. Да. Этого, бритоголового, я отпустил.

— Ты что это… в своем уме? — спрашивает Бычков, сразу оказываясь рядом.

Теперь я переступаю порог.

Я иду по коридору сквозь полутьму и с трудом открываю дверь. Солнечный свет больно бьет мне в глаза.

Трофим берет мою руку:

— Да как же так?

— Я вел его… и отпустил… Душевной подделке поверил… Весна! Я больше не хочу жить… Точка.

— Так, — говорит Трофим грустно, — Ладно. Разберемся.

Когда он ведет меня в арестный дом, я на секунду останавливаюсь у палисадника.

Слышен тихий шорох.

Мне душно.

Невыносимо, яростно цветет сирень.

ДУЛЕЙКА

Отсветы зари горят на камнях, рассыпанных по степи. Сивые плешины солончаков дымятся. Время от времени сыплется вялый снег. Он мягкий и почти теплый, напрасно я подставляю щеку и пытаюсь ловить его ртом: он тает мгновенно — так горячи мои губы.

Из-за дальних кустарников снова раздается выстрел. Глуховатый звук представляется мне усталым, знакомый посвист — замедленным и спокойным.

— Ишь ты, проснулся, говорун, — задумчиво замечает дядя Петр, — Поговори!

Мы сидим у глинистого обрыва, под невысокой насыпью, высохшей после проливных дождей. Три дня неизменно я вижу перед собой чахлый куст орешника и острый замшелый камень. Я изучал движения ветвей куста: средняя, длинная ветвь, раздвоенная посредине, сгибается при самом легком порыве ветра, в то время как шесть малых ветвей остаются почти в покое.

Я запомнил смену теней на угловатых плоскостях камня. Цвета проходят замедленной чередой — синеватый, дымчатый, красный… Иногда мне кажется, что камень пылает. Тогда я закрываю глаза и несколько минут слышу шорох ветра да ощущаю сладковатый пресный запах суглинка.