Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

• Название: Сочинения в двух томах. Том первый
• Автор: Петр Северов
• Издательство: Днiпро
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В первый том вошли: повести, посвященные легендарному донецкому краю, его героям — людям высоких революционных традиций, способным на самоотверженный подвиг во славу Родины, и рассказы о замечательных современниках, с которыми автору приходилось встречаться.

---

Под серебряным кустиком лопуха синела фиалка. Он заметил ее и, припав грудью к земле, потянулся губами к робкому сиянию цветка.

— Да что ты… в самом деле? — сказал я, отступая еще на шаг.

Вздрогнув, он поднял голову и глухо засмеялся.

— Я агроном, — сказал он, садясь на землю и щурясь от солнца. — Я знаю травы, цветы… больше, я знаю психологию трав. Я слышу звук распускающегося цветка. Это как бы тишайшее дыхание… Ведь одного этого достаточно, чтобы слишком горячо любить жизнь.

Я не нашел, что ответить. Он зажмурился и, запрокинув голову, глубоко вздыхая, проговорил:

— И вот, это меня… да, меня… втянули в нелепейшую ошибку истории. Зачем?! Не хочу! Я не хочу больше!

Пересиливая приступ рыдания, он промолвил тихо:

— Трава! Вот она — моя большая, моя зеленая любовь… — и широко, совершенно по-детски раскрыл глаза: — А куда мы идем, милый человек?

И хотя в его последних словах звучала искренняя сила, хотя были они чем-то похожи на песню, я сказал твердо:

— Вставай. Хватит…

Не медля, он поднялся.

— Извините, — покорно ответил он, — вы ведь разрешили говорить.

— Разрешил… только идти-то надо?.. На Большие Землянки мы идем.

— Вот как?! — казалось, он был радостно удивлен. — На Большие Землянки, говорите?.. Хорошо!

Постепенно мы спускались в овраг. За оврагом, вдоль опушки леска, лежала широкая проселочная дорога. Уже отсюда начинались знакомые, сотни раз исхоженные места.

На крутом склоне мой спутник остановился и, обернувшись, воскликнул с улыбкой:

— Знакомая дорожка!

— Почему? Иль бывал здесь?

Ступая на камень, я заглянул лысому в лицо. Он не ответил.

Потом, когда мы вышли на проселочную дорогу, он с восторгом начал говорить о лесе.

— Вы прислушайтесь к голосам леса, — говорил он. — Это совершенно удивительный оркестр! Это флейты, гобои, виолончели, это сама песня природы! А ночью?.. Лес ночью! Это, знаете, грандиозно. Свищет соловей… Дуб вторит ему листвой. Плавают светляки. Главное, светляки. Это как бы благородные вспышки чувства в темном естестве… Да! А вот днем светляков не видно. Жаль… Впрочем, это спасает их… О, нужно уметь чувствовать, любить, друг мой…

Издавна, с первых лет детства, я любил все это. Я любил вслушиваться в шелковый шорох листвы, различать голоса деревьев, звон лопающихся почек, осторожное падение плодов.

Лысый выражал мои чувства, но так свободно и легко, с такой спокойной улыбкой.

— …Здесь вот, справа, неподалеку, — говорил он, — небольшая старинная криница.

— Откуда ты знаешь? — допытывался я. В лесу, за меловым перевалом, в самом деле была глубокая студеная криница.

— Знаю… Жил в этих местах. И на Больших Землянках жил. У тетушки Анны.

Дыхание леса, насыщенное влажной прелью листвы, стало вдруг настолько густым, что я совсем задохнулся.

Обернувшись, лысый остановился и с ласковым вниманием глянул мне в глаза:

— Э, да… что с вами?

— Ничего… — Я не хотел говорить ему больше ни слова.

— Одышка?

— Да, одышка…

И, не выдержав, я все-таки сказал:

— Видишь ли, тетушка Анна это и есть моя мать.

— Разве?.. На окраине, третий домик?

— Скворешник на углу… гвоздика в палисаднике.

— Бог мой… Добрая старушка… Ее так и зовут на поселке — тетя Анна. Давно, верно, виделись?

— Давненько.

— А я всего с неделю назад. Помог ей деньжатами. Приболела она, но ничего, справилась. Фельдшера я вызывал.

— Спасибо…

— Что благодарить? Просто человеческая жалость. Я ведь сам невольный, насильно взяли беляки санитаром.

— Понимаю.

И опять мы идем по дороге, мимо кудрявых зарослей лозняка, постепенно поднимаясь на взгорье.

У поворота дороги, несколько в стороне, я замечаю розовый кустик сирени. Лысый замечает его одновременно со мной.

— Смотри-ка! — говорит он восторженно. — Смотри!

И, протянув руки, сворачивает в степь, к цветущему кусту. Он идет все медленней, медленней, пошатываясь, двигая поднятыми руками, как ходят вброд через реку, и наконец склоняется над кудрявыми соцветиями куста.

Я терпеливо жду. Мне уже понятны странности этого человека и неудобно торопить его.

Вот он выпрямляется, слегка дрожит его затылок. Вот медленно оборачивается плечо.

— Послушай, приятель…

Его лицо бледно. Горькие морщинки на щеках опускаются ниже.

— Отпусти меня домой… Поверь, ни в чем я не виноват, ни в чем, — и становится на колени в жесткий бурьян.

С минуту я смотрю ему в глаза, в эту линию между глаз, где собран характер. Постепенно лоб его меняет цвет, он становится пепельно-серым. Темная родинка у виска дрожит.

Я очень хотел бы знать, что сделал бы на моем месте Гансюк. Мы часто отпускали пленных. Многие из них, впрочем, даже не хотели уходить: они оставались с нами. И сейчас все, кажется, было ясно. Окажись лысый важным преступником, Гансюк, конечно, предупредил бы меня. И потом… опять над моей головой… высоко вверху зазвенел-засмеялся жаворонок.

— Я не верю тебе, — сказал я. — Но поклянись, да, землей, черепом поклянись, что ты не врешь… что никогда не был и не будешь врагом революции!..

Он упал лицом в траву. Три раза громко он поцеловал землю. И, когда он поднялся, щеки его были покрыты слезами, грязными от пыли.

Я запомнил это лицо в черных слезах.

— Я никогда и не был врагом… — сказал он. — Я слишком люблю жизнь…

— Ладно. Ступай…

И я решился: если он жертва ошибки, пусть себе трудится, ищет дорогу, живет.

За последний месяц я впервые действовал, целиком веря сердцу.

Он поднялся с земли. Медленно попятился назад. Он, кажется, еще не верил мне. Так он прошел несколько саженей, прижимая кулаки к груди, путаясь в бурьяне. И только когда я опустил винтовку, он весело засмеялся, но не бросился бежать, а прямо и смело пошел обратно ко мне.

— Дорогой мой друг, — сказал он, останавливаясь на расстоянии пяти шагов. — Это очень много — подарить жизнь! Я не забуду тебя… Вот, не откажи, возьми этот подарок. — И, пошарив в кармане, протянул мне часы.

— Платишь?

— Нет! Не подумай! — воскликнул он испуганно. — Видишь ли, в них маленький секрет, — и нажал серебряную головку. На обратной стороне крышки в круглой голубой рамке смеялось его лицо.

— Память, понимаешь ли… Для мамаши твоей память. Для тети Анны. А так они не дорогие… Тут, знаешь ли, жизнь за жизнь. Уверяю тебя, ей это будет очень приятно. Может быть, встретимся в других условиях, тогда порадую и тебя!

— Чем же порадуешь?

— О, будь уверен! Я слишком много за эти дни пережил.

Я взял часы.

— Хорошо. Передам.

— Да, да, передай… Так и скажи — тот самый, что фельдшера вызывал. Она помнит.

Я долго провожал его взглядом. С дальнего бугра он еще раз помахал мне рукой.

— Да, Гансюк, — сказал я вслух. — Я думаю, ты не обидишься. Ты сам учил меня добрым делам; мы многих таких же отпустили. И ты сам сказал: мелочь…

Перекинув через плечо ремень винтовки, я пошел напрямик, через степь. Но, пройдя с полсотни шагов, я вернулся обратно и сломал самую большую, самую кудрявую ветку сирени.

Поднимаясь на последний пригорок, я насильно закрыл глаза. Хотелось увидеть все сразу — весь поселок, дальние перелески, луговину, отчий дом. И пока я всходил по упругой траве, все громче, заливистей гремел жаворонок. Он наполнял своей песней весь этот просторный мир. И мне хотелось упасть в траву. И не дышать. И только смеяться… смеяться…

…Да, все осталось прежним. Сивый террикон, клены в долине, темные ряды казарм… Скорей!

Ветер свистит у меня в ушах. Бьет по бедру кованый приклад. Кепка поминутно сползает на глаза.

На окраине, за огородами, я останавливаюсь и вытираю с лица пот. Белобрысый мальчуган выкатывается из-за забора навстречу мне. Это сын слесаря Суржана — Митяй. Он заметно подрос и уже успел загореть… Когда-то я подарил ему голубя.

— Васька? — говорит он нараспев, приседая от восторга.

Но я прыгаю через ограду и выхожу в переулок.

Сзади несется звонкий клич: «Васька приехал!!»

Вот он, старенький мой скворечник, сломанный ветром забор, скрипучая калитка, крыльцо…

Я подхожу к окну. Маленькие ставни за эти месяцы осели и покосились. На одной сорвана петля.

Приоткрыв ставню, я стучу в раму. Жду, прислушиваясь к знакомым, дорогим шагам.

Вот они — громче, громче…

Но нет, снова тишина. Слегка покачивается занавеска. В стекле, отражающем синеву неба, осторожно скользит темная птица.

Я снимаю винтовку, ставлю ее к стене и, оправив ветку сирени, крадусь на цыпочках к дверям.

Крылечко весело поскрипывает под моими ногами. Изменив голос, я зову громко:

— Тетя Анна!

Кто-то неторопливо идет к двери, останавливается и, не открывая, спрашивает глухо: