Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека

• Название: Сцены из жизни Максима Грека
• Автор: Мицос Александропулос
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1983

Мицос Александропулос — известный греческий писатель, участник антифашистского Сопротивления, автор романа-дилогии «Ночи и рассветы» («Город» и «Горы»), сборников рассказов («К звездам», «Чудеса происходят вовремя»). Ему принадлежит и крупная серия работ по истории русской культуры, в частности трехтомная история русской литературы, романы о Горьком и Чехове.

Двухтомный роман Мицоса Александропулоса «Хлеб и книга» был удостоен в 1981 году Государственной литературной премии Греции. К этой же серии относится роман «Сцены из жизни Максима Грека». Он посвящен греческому мыслителю, литератору и ученому-переводчику, сыгравшему значительную роль в истории русской культуры XVI–XVII вв.

За переводы русской литературы на русский язык и популяризацию ее в Греции Союз писателей СССР присудил Мицосу Александропулосу Международную литературную премию имени А. М. Горького.

---

Артемий понизил голос, чтоб его не услышал в соседней келье Григорий:

— Вообрази, святой старец, даже женщин волокут в свои кельи, даже безусых юнцов. Великое царит беспутство. Каждый боярин созывает родичей на монастырские хлеба. Келарь делает все, что ему прикажут. Одного лишь игумена не слушает, не дает мне ответа. Когда я приехал сюда, поначалу все тут величали меня святым, старались перетянуть на свою сторону. Но я не пошел ни с кем. Собрал я братьев, сказал обо всем, что увидел, дескать, при таких порядках править не могу…

— Ты правильно поступил, — заметил Максим.

— Поступил-то я правильно, но с того дня и начались мои беды. Все эти бывшие князья, бояре и митрополиты объединились против меня одного. Что ни день, пишут письма митрополиту и царю… А царь Иван, когда мы, монахи, грыземся промеж себя, делает то же, что в свое время отец его великий князь Василий. Помнишь ли ты, старче, Порфирия, духовного моего отца? Был он здесь игуменом, но оболгали его ничтожные враги, и князь Василий подверг его страшному гонению. Да что Порфирий! Сам-то ты сколько перенес, да и по сей день переносишь?

— Ах, Артемий, — вздохнул монах, — чем виноваты цари? Такова судьба наша монашеская — тех, кто знает грамоту чуть больше других. Там, где царит густой мрак, господь зажигает свечку, чтоб светила людям. Мы и есть эта свечка: горим, светим, пока нас хватает, вот и все.

— Да, отец мой, — сказал Артемий, — так и есть, как ты говоришь, однако знай, что положение мое стало нестерпимым, больше не могу.

— И свечка, когда горит, шипит, бедная, изнемогает. Однако куда же ей, горемычной, деваться? Несет свои страдания — прямая, непреклонная; светит, пока держится ее фитиль.

Артемий задумался.

— Старче, — сказал он чуть погодя, — если бы был я таким просвещенным, как ты, то, быть может, последовал бы твоему примеру. Но я не такой. Я человек невежественный. Ежели бросят меня в темницу, я угасну там навсегда, а ежели буду на воле, то смогу сказать доброе слово, кого-то утешу, буду светить в меру малых моих сил. Я не философ, я человек простой.

— Чего это ради заговорил ты о темнице? — прервал его Максим. — Почему готовишься к худшему?

Артемий нагнулся к его уху:

— К этому идет дело, старче. Ты, святой отец, живешь у себя в келье и, что творится в мире, не ведаешь. В Москве готовят собор, будут судить еретиков. Зловещий дух Иосифа и Даниила воскрес, ожил. Снова толкуют о приговорах, о темницах. Большую ошибку совершает царь Иван: ведь знает, что делается в монастырях, сколько там нечисти; ведает, что не монастыри это, а многоголовые драконы — едят, пьют, а насытиться не могут. Знает Иван, однако говорит, что боится ереси. Не понимает, что ересь возрастает на злоупотреблениях и беззаконии, на дурном пути, по которому пошел наш клир. Ересь он разит, а корень остается. Новые суды начинаются в Москве. Вот так, старче.

Слова Артемия всполошили Максима.

— И кто же те еретики, которых будут судить?

Игумен перекрестился.

— Матвей Башкин,[196] мирянин, молодой еще, незрелого ума. Нарекли его еретиком. Точно сбесились, крови его алчут. Однако какой же он еретик? Говорил против притворщиков и фарисеев, дескать, ни во что не верят, а пекутся лишь о жалкой своей плоти. Вот сожгли еретиков Иосиф с князем Иваном пятьдесят лет назад, а теперь поди спроси кого хочешь — никто не знает, за что их сожгли, какое зло они совершили, в чем их преступление. Загубили Вассиана, тебя самого подвергли жестоким мукам, да и теперь еще терзают — за что?

На сухом изможденном лице монаха затеплилась улыбка.

— Свечка, Артемий, свечка…

Артемий нетерпеливо остановил его:

— Старче, выслушай меня и скажи: завтра меня тоже позовут на собор книгами доказать ересь Башкина, осудить невиновного. Что мне тогда делать? Пойти или не пойти? Ежели пойти, то что сказать, какое суждение вынести? — Артемий умолк, вопрошающе глядя на Максима. — Эх, старче, дело это еще темнее, чем я тебе, рассказал. Разум у Башкина помутился. Не ведает он, что говорит, что творит. Навестил я его в подклети, где держат его под стражей. Досмотрщиками при нем иосифовские монахи, страшные пытки ему чинят, довели до безумия. Кого ему ни назовут, признает еретиком и единомышленником. Многих невинных людей уже загубил. Безумный человек, что с него взять… Так что я на суд являться не хочу. Не скрою от тебя правды — боюсь… А ведь меня позовут, старче, я знаю это доподлинно. И не только меня, но и тебя позовут на суд… Не удивляйся, сам царь Иван пошлет за тобой!

Лихо монаха омрачилось. До сих пор он ничего определенного не знал, однако какое-то смутное опасение закрадывалось в его душу. Теперь, когда Артемий рассказал все как есть, опасение явно оправдывалось.

— И меня позовут. Верно говоришь!

— И худо, старче, более всего не то, что снова осудят невиновного, — продолжал игумен. — Хуже всего, что опять оправданы будут неправедные и грешные…

Некоторое время старцы молчали. Потом Максим топнул ногой.

— Я, Артемий, ежели за мной пошлют и позовут, не поеду!

— И я так думаю, старче. Я тоже не поеду. Однако приметь: ежели ты не поедешь, то тебя, быть может, принуждать и не станут — стар ты, и святость твоя, и муки твои всем известны, побоятся они вновь трогать тебя. А коли я не пойду по доброй воле, потащат силой. Поэтому надо мне отсюда уехать. Есть тут еще кое-что… — Артемий снова понизил голос, внимательно посмотрел Максиму прямо в глаза и добавил: — Есть еще кое-что, Максим, о чем я тебе не рассказал.

III. Тайна доминиканца

— Говоришь одно, а судят тебя за другое, — продолжал Артемий. — Не за твою веру судят тебя, а за ту, что сами тебе придумали. Вот как теперь делается, Максим. Никто не спросит, что у тебя в душе, за что ты ратуешь, кому поклоняешься — Христу или антихристу. Только бы слово твое ласкало грешное ухо. Будешь потакать — можешь верить даже в антихриста: скажут, что веруешь в Христа, все примут, смолчат, что бы ты ни сделал, пусть даже самое наихудшее. Никто пальцем тебя не тронет… Эх, старче!.. С несказанной печалью думаю я о великомучениках, подлинных героях и столпах веры. Они стерпели муки за то, что было у них в душе. За то, что на устах несли слово Христово, за то, что божественным светочем озаряли сердца людей, просвещали умы, усмиряли страсти. Их бросали в огонь, вздымали на крест, отдавали на съедение львам. Блаженные, трижды счастливые! Умирая, они говорили: «Люди всех племен, населяющих землю, эллины и иудеи, римляне, сирийцы и вавилоняне, богатые и бедные, сильные и слабые, кесари и простые воины, пронзайте нас своими копьями, жгите нас, делайте что хотите, только выслушайте: мы, христиане, несем вам новую веру, единственную, что спасет род человеческий от греха. Мы не боимся, мы выше страха, умертвите нас, сотрите нас с лица земли, развейте прах наш по ветру, только примите наш огонь, заключите его в разум свой и в сердце свое, до нас была тьма, мы несем вам свет, «поступайте, как чада света».[197] Так говорили они, старче. Говорили правду, в которую верили. За эту правду хватали их преторы, отдавали на растерзание воинам и львам, убивали. Знали преторы, за что убивают этих людей, знали и мученики, за что принимают смерть. Старая вера силилась истребить новую, язычники шли на христиан. Дикие были времена — мы знаем это по священным книгам — однако повторяю тебе: блаженны и счастливы те, кто принял муку тогда…

Артемий вздохнул, перекрестился и продолжил:

— Если бы, Максим, предстояло мне принять муку от язычника, я бы не ушел. Остался бы здесь, терпел до конца, стоял в карауле, освещая светом истины — кого смогу, насколько смогу. Однако еще раз говорю тебе: судят теперь не за то, во что веруешь и что проповедуешь. Ты — христианин, а пожирают тебя христианские львы, и слово твое никому не слышно, не достигает оно слуха верующих. Подхватывают его из уст твоих, переделывают на свой лад, будто порочишь ты все, во что веруешь, а ты между тем только и делал, что обличал попирающих и порочащих веру. Как тут не лишиться рассудка, святой отец? Подумай только, даже за беседы мои с царем Иваном, за послания, что отправил тебе из скита, пытаются обвинить меня и оклеветать. А царь Иван не желает сказать всю правду, какую я говорил ему тогда. Сам же вызвал меня сюда из скита, видит, что против меня творят, однако молчит, не простирает надо мной свою царскую длань. Позволяет диким зверям растерзать меня. Хотел я повидать его, он меня не принял. Написал ему, никакого ответа. Знаю я, Сильвестр и Макарий вливают яд в душу царя. Боятся, как бы не побудил я его отобрать у монастырей села, земли и прочее достояние…

Монах не прерывал его, дал высказаться до конца. Хотя и готов был у него для Артемия бальзам утешения: «Плывем мы, Артемий, по морю убогими челнами. Налетают на нас ветры — устремляются на юг, возвращаются на север: таково их предназначение. И мечемся мы, гонимые, под их порывами. Ныне и присно, и во веки веков. Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки…» Надобно было пролить всего лишь две-три капли чудодейственного снадобья, не более, и Артемий испытал бы облегчение. Однако монах не торопился. Пусть скажет все, что накопилось: воспаленная рана прорвется, кризис минует. Вот тогда уже можно будет крепко перевязать рану. Раз и навсегда. Артемий был еще не стар, но уже и не молод. В том возрасте, когда человек, прошедший половину пути, видит отчетливо, куда бы ни посмотрел — вперед и назад, вниз и вверх, на восток и на запад, на юг и на север. Он стоит на вершине, и все концы для него столь же близки, сколь и далеки: выбирай, иди куда захочешь. Максим внимательно разглядывал Артемия: белокурый, голубоглазый, человек другого племени, чужой, неизвестный. Всего два раза довелось им встретиться — тогда, когда Артемий, проезжая через Тверь, навестил Максима в его монастыре, да вот теперь, сегодня. Однако игумен внушал Максиму теплые чувства. Сразу видать — честный, просвещенный служитель церкви, редкое счастье в этом дальнем царстве. Да, еще лишь один человек из всех прочих знакомых Максима в России доставил ему подобную духовную радость — Федор Карпов, дьяк при дворе князя Василия. Таким же представлялся теперь Максиму Артемий — одиноким парусом в морской пустыне. Бушует непогода, небо над головой затянуто черными тучами, море сходно с непроходимой чащобой. Громадные водяные колоссы вырастают, словно деревья-исполины, подхватывают пловцов, вздымают вверх, низвергают вниз, но точно ученые птички — с ветки на ветку, с дерева на дерево, — приближаются смельчаки друг к другу, и вот они рядом, плечо к плечу, душа к душе. «Прямей держи свой парус, брат Артемий, не бойся! Крепи канаты, затяни узлы. Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?»